– Думаю, что нет, – ответила Маренн честно. – И не потому, что будут какие-то препятствия с нашей стороны. Просто Сталин её не пустит. Сталину совсем не нужно, чтобы она была здорова и счастлива. Сталину нужно, чтобы она работала на него, не получая никаких поощрений, как рабыня, пока не испустит дух. Он так относится не только к тем, кто прежде принадлежал к классу эксплуататоров, как считают большевики, но к самим бывшим эксплуатируемым, рабочим и крестьянам, он так же относится, как к рабочему скоту. Все они должны работать на власть, на социализм, отдавать свои жизни, приносить в жертву свое здоровья, ради химерического будущего, которое никогда не настанет. Человек сам по себе не представляет для большевиков ценности. Он то же самое, что металл, цемент, его надо использовать, пока в нём есть ресурс, а сломался – выбросить, заменить новым. Большевистский социализм – это самое эксплуататорское, самое тоталитарное общество, какое только знала история. Даже древние рабовладельческие государства выглядят по сравнению с ним игрушечно, так как задачи тогда были гораздо скромнее. Нет, Сталин не станет заботиться о том, чтобы Катрин Опалева подлечилась в Германии, – Маренн сокрушённо покачала головой. – Её задача умереть ради светлого будущего. А то, что это будущее никогда не наступит, её не касается. её задача – верить. Большевистское общество, оно не только самое жестокое, оно ещё и самое лживое в истории, – Маренн глубоко вздохнула. – И госпожа Опалева знает это получше нас. Она знает, что ей не вырваться из их сетей. Она так и сказала мне перед отъездом. Но будем надеяться, вдруг я ошибаюсь? – Маренн неуверенно пожала плечами. – Ждать сообщений. И лечиться. Нам пора возвращаться на квартиру барона Маннергейма, чтобы сделать перевязку и принять лекарства, – напомнила она Маше, взглянув на настенные часы. – Мы пропустили вечерний сеанс. Но у нас были объективные обстоятельства. Сейчас будем наверстывать. Я попросила адъютанта барона прислать сюда машину к половине второго ночи. Через пять минут они подъедут. Вы готовы, Мари? – она с улыбкой взглянула на княжну Шаховскую.
– Да, конечно, мадам де Кле, – ответила та рассеянно, погруженная в собственные мысли. – Я очень хочу скорей поправиться.
– Мне тоже жаль Катрин, – Зина подошла сзади, положила ей руки на плечи. – Какую бы неприязнь я ни питала к ней из-за гибели отца, я понимаю, понимаю разумом, а что, собственно, она могла сделать? Если бы его не схватили в тот раз, схватили в другой, другие люди, по приказу всё того же Дзержинского. Он занимал такую должность, имел такое положение, что ему невозможно было спастись, за ним целенаправленно охотились красные, и они всё равно бы его настигли. Ему было не спастись, таких, как он, уничтожали, он был просто обречен. Ведь он имел авторитет и представлял угрозу их режиму. Но такая жестокая расплата – держали в тюрьме, пытали, стреляли в затылок, а теперь ещё и лечить не хотят, мол, сами мы не умеем, а другим не дадим, – Зина всплеснула руками. – Ещё и мужа арестовали, расстреливали на её глазах. Что же это за звери такие? Я буду молиться день и ночь, чтобы всё моё зло к Катрин улеглось и забылось, – Зина стиснула руки на груди. – Я буду молиться, чтобы Господь смилостивился над ней, чтобы она нашла помощь и сочувствие, наконец-то вырвалась из этого безбожного зверинца, называемого СССР, где все равны, чтобы умереть. Только большинство наивны, как щенки, и не понимают этого. Я буду молиться за неё, – Зина перекрестилась на икону и поцеловала нательный крест. – Господь милостив, я верю.
– Я знала, что ты придёшь к этому, – Маша ласково взяла руку сестры, прижала её ладонь к щеке. – Я тоже буду молиться. Чем ещё мы можем ей помочь?
Под окном послышалось шуршание шин, Зина снова отогнула штору.
– Адъютант Густава приехал, – сообщила она. – Сейчас поедем домой.
– Подай мне портрет Григория, пожалуйста, – попросила её Маша.
– Да, конечно, – наклонившись, Зина передала ей портрет князя Белозёрского. – Ты видела, как Катрин на него смотрела? – спросила взволнованно. – Она его любила.
– Она его любила, – Маша положила портрет на колени, при тусклом свете свечи вглядываясь с лицо князя. – Я в этом никогда не сомневалась. Может быть, в чём-то и сомневалась. Но только не в этом.
– Прошу вас, дамы, выходите, машина у подъезда.
Адъютант Маннергейма вошел в квартиру Ливен.
– Госпожа Шаховская, позвольте, я вам помогу, – он подошёл к Маше и помог ей подняться. – Опирайтесь на меня.
– Благодарю, – прижимая портрет к груди, Маша осторожно пошла вместе с ним к выходу.
– Маша, я возьму пальто, не волнуйся! – Зина поспешила вслед за ней. – Мы ничего не забыли? Нет, ничего. Слава богу, мы отсюда уходим, – призналась она вполголоса Маренн. – Мне как-то не по себе.
– Я понимаю, – Маренн кивнула. Задув свечу, она поправила штору на окне и вышла из квартиры последней, закрыв дверь на ключ.
«Будем надеяться, княгиня Ливен с кошкой благополучно доберутся до Швеции и обретут там новое уютное жилье, – подумала она, спускаясь по лестнице к машине. – А у этой квартиры со временем появится новый хозяин. И хотелось бы, чтобы это был не какой-нибудь большевистский военачальник, отличившийся при штурме линии Маннергейма, а такая же добрая старушка с кошкой, как княгиня Ливен».
Ночь прошла в ожидании. Наконец около семи часов утра позвонил Росслинг – поступило сообщение из Берлина. Маренн немедленно выехала к нему. Сообщение пришло от Шелленберга. Оно было коротким. «Эльза и ваша подопечная благополучно добрались до места, – говорилось в нём. – В Хельсинки становится опасно. Вылетайте в Берлин. Приказ рейхсфюрера СС».
– Всё прошло гладко? – спросила Маренн гауптштурмфюрера. – Никаких осложнений?
– Кое-какие были, – тот криво усмехнулся. – С большевиками иначе не получится. Эльза настояла, чтобы её и княгиню Ливен переправляли порознь, – сообщил Росслинг. – Рильке сначала возражал, пришлось согласовывать. Но это оказалось правильным решением. Эльзу ждали на той стороне агенты НКВД. Сидели наготове в Стокгольме. Как только им сообщили, что она оказалась в Швеции, они сразу же арестовали её.
– А княгиня Ливен? – спросила Маренн напряжённо, такие подробности ей не понравились. – Её, я надеюсь, не арестовали? Рильке не допустил этого?
– Наши люди перевезли её в Евле, – ответил Росслинг. – Оберштурмфюрер Рильке выдал ей деньги, как вы просили. Она сняла жилье. Мне приказано позаботиться о том, чтобы в Швеции её взяли под опеку наши люди. Я уже отдал распоряжение. Пока подержим её под своим контролем. Кто знает, может быть, Эльзе удастся выкрутиться в Москве, она вернётся на службу и снова вспомнит о своей протеже. Тогда мы со спокойной совестью передадим ей старушку. Так распорядились сверху.
– Это хорошо, – кивнула Маренн. – Они её ждали. Даже на землю ступить спокойно не дали, – она покачала головой.
Она вспомнила горький, прощальный взгляд Катрин, когда она садилась в машину. Она знала, что её ждут, что предстоит ей в Москве, она ни одной секунды не заблуждалась насчёт своих хозяев.
– Что ж, нам надо возвращаться в Берлин. Я попрошу вас, Курт, – оторвавшись от грустных мыслей, Маренн обратилась к Росслингу. – Закажите для нас самолет. Я закончила все свои дела и могу наконец вернуться к своей работе в клинике Шарите. К тому же я очень соскучилась по дочери.
– Когда вы планируете вылетать? – спросил Росслинг деловито. – Я всё сделаю.
– Хотелось бы сегодня вечером, – предположила Маренн. – Я сейчас дам распоряжение своим людям, чтобы они были готовы.
– Я сообщу в Берлин, – пообещал Росслинг.
Глава Совета обороны Финляндии маршал Карл Густав Маннергейм приехал лично проводить Маренн на аэродром. Стоя у трапа, Маренн совсем не удивилась, когда, выйдя из машины, барон подал руку второму пассажиру, находившемуся внутри. И через мгновение она увидела, как княжна Шаховская осторожно вышла из машины вслед за ним. Ветер раздувал полы её длинного мехового манто. Она осторожно ступала по лётному полю ногами, обутыми в замшевые ботинки. Она шла сама, и по тому, как с лица её не сходила улыбка, Маренн понимала – она счастлива, что может идти вот так, опираясь на руку любимого человека, без всякой посторонней помощи. Она, казалось, даже не замечала Зину, которая вышла из машины третьей и всё время старалась держаться поближе к Маше, чтобы поддержать в случае чего. Верная спутница Мари, её ангел-хранитель Зина, выглядела обеспокоенной – даже Маннергейму она не доверяла.
– Я только повторю ещё раз то, что уже говорил вам, вы совершили чудо, – подойдя к трапу, Маннергейм с признательностью сжал руку Маренн.
– Вы мне вернули жизнь, – взволнованно добавила Маша. – Я никогда не забуду этого, я буду молиться за вас вечно. Если бы я могла, я бы встала на колени. Но нога пока плохо сгибается, – добавила она смущённо.
– Нет, нет, это лишнее, – Маренн отрицательно покачала головой. – Лечение ещё только в самом начале. Пока всё идёт по плану. Но никаких резких движений делать нельзя. Я говорила, всё плавно, осторожно, мягко.
– Вот видишь, – не утерпела княжна Зина. – Я предупреждала тебя. А как ты сегодня спускалась по лестнице? Одна, меня отстранила, я сама пойду, я чуть с ума не сошла от страха…
– Через полтора месяца я жду вас у себя в Шарите на обследование, – напомнила Маренн, она старалась говорить спокойно, но голос от волнения всё-таки дрогнул.
– Фрау Сэтерлэнд, пора, – на трап вышел второй пилот. – Сейчас разрешат взлет. Да и в Берлине ждут. Уже сообщили по рации.
– Иду, конечно. Я не прощаюсь, я говорю – до встречи.
Маренн обняла Машу.
– Будьте молодцом, всё наладится, – ободрила её вполголоса.
Затем быстро поднялась на борт. В иллюминатор она видела, как Маша и Зина машут ей на прощание, Маша платком, а Зина вышитым шелковым шарфом. Маршал Маннергейм отдал честь. Потом все они сели в машину. Шофер дал задний ход, машина отъехала на край летного поля. Трап убрали. Самолёт тронулся с места, вырулил на взлётную полосу и, набрав скорость, оторвался от земли, взяв курс на Берлин.