Яркое мартовское солнце золотило заснеженные верхушки елей, отбрасывая на сверкающий снег длинные голубоватые тени. Крупные снежинки медленно колыхались в воздухе, опускаясь на пышный воротник шубы, на собранные в узел волосы, на мягкую шерсть собаки, слегка волнистую на загривке.
– Магда, неси палку! Неси палку!
Размахнувшись, Маша бросила еловую палку в снег. И Магда стремглав побежала за ней, забыв об искалеченной в детстве ноге.
– Неси мне, неси скорей!
Весело вертя хвостом, собака подбежала к хозяйке, положила палку около её ног.
– Молодец, молодец!
Маша присела на корточки, погладив Магду между ушей, поцеловала её в морду. Собака тоже лизнула хозяйку в нос.
– Как радостно смотреть на вас, фру Мария, как вы теперь отлично ходите, даже бегаете.
Сидя на санях, фермер Оле Паркос наблюдал, как Маша играет с собакой.
– Я вспоминаю, как вы болели, как трудно вам было, – вздохнул он. – Мы с Мартой вас жалели. Молились, чтобы операция прошла успешно. Вот Господь и снизошел к нашим молитвам. А большевики-то всё, выдохлись, со дня на день мирный договор подпишут, – добавил он не без скрытого злорадства, усмехнувшись в усы. – Как пошли-то весело в декабре, думали, проглотят нас, как пирожок к чаю, а не вышло – подавились пирожком-то. Ну, конечно, какую-то территорию они у нас оттяпают, Сталин иначе не отступится. Да пусть берут, – сдернув рукавицу, Оле махнул рукой. – Зато полностью подчинить нас и свое красное правительство посадить, которое они в Москве заготовили, не получилось у них, теперь локти, небось, кусают. А кусай не кусай, мы независимыми останемся, и будем жить, как нам заблагорассудится, а не как нам из Москвы укажут. Дорого это нам досталось, – Оле пыхнул трубкой, снова вздохнул, скулы напряглись, старый шрам на щеке стал заметнее. – Много парней наших полегло. Младшенький наш погиб на линии Маннергейма. Разорвало на куски. Старший-то рядом был, мы с матерью сказали ему, ты в один батальон с младшим определяйся, приглядишь за ним. Вроде так они и помогали друг дружке. А тут морозы ударили, тот ночью в дозоре стоял, а на рассвете большевики дьявольскую артподготовку начали. Вот и убили мальчика моего. Старший-то выскочил из землянки, а того уж и нет в живых. Когда хоронили, даже гроб открыть не позволили, целиком тела-то не было, по кускам собрали. Слышно было, как они, куски эти, в гробу перекатываются. Марта моя как слегла, месяц не вставала, все глаза выплакала, но потом – куда денешься, работать по дому надо, работы много, собралась с силами. Сейчас на старшего сынка вся надежа. Вот вернется с войны, женится, детишки пойдут, внучки, будет ей утешение. Слава богу, он хоть жив остался. А красных там полегло, на этой линии обороны, где он был – огромное множество. Говорят, их в атаку бросали не считая. И трупы потом никто не собирал, видать, не нужны никому, не ждет никто. А к вам, фру Мария, пока вас не было, ваша родственница приезжала, – неожиданно сообщил Оле. – Видать, ничего давно не знала о вас. Только от нас с Мартой узнала, что живы вы и в Хельсинки уехали лечиться. Переживала очень, что вас не застала. Просила привет передавать. Как-то звали ее? – Оле сдвинул брови над переносицей, вспоминая. – Вот память стариковская. После смерти сына совсем её отшибло. Ведь просила меня, запомните, скажите, нет, не помню… Екатерина? Елена? Тьфу, забыл, – Оле в сердцах ударил трубкой по колену. – Помнил, помнил – и забыл!
– Екатерина, – подсказала ему Маша. – Екатерина Опалева, наверное. Я встретила её в Хельсинки. Она рассказала, что останавливалась здесь у вас. Просила благодарить за гостеприимство.
– Правда?! – Оле оживился. – Вот как всё вышло, оказывается. А мы с Мартой, бывало, спорили вечерком, встретятся они или не встретятся, найдёт ли фру Марию её родственница в Хельсинки, или теперь из-за войны окончательно потеряются. А она приедет к нам ещё, эта госпожа Опалева? – поинтересовался он неожиданно. – Она ж у нас свои вещи оставила. Промокла она тогда сильно, снегопад был. Так Марта ей кое-что из ваших вещей дала, чтоб переодеться, – вы уж не серчайте, – а её вещи оставила сушить. Ей больше вашего размера вещи подходили. Марта у меня и ростом меньше, да и толще, её бы вещи ни за что не подошли бы. Вы не сердитесь, фру Мария? – спросил Оле смущённо. – Ну что мы вещи ваши отдали, платье и белье.
– Ни в коем случае, – уверила его Маша, подходя к саням. – Я бы и сама так поступила, если бы была здесь. А вы мне, Оле, её вещи привезите, – попросила она, – я передам при случае. Спасибо вам за всё.
– Ну теперь другая жизнь, – Оле прищелкнул языком, – и войне конец, и вы здоровы. Дом ремонтировать будем, фру Мария, – Оле показал рукой на заснеженную усадьбу князей Шаховских. – У меня руки хорошие, сами знаете. Я уж давно присмотрел, что делать надо. Всё ждал, как вы поправитесь. А теперь за дело возьмемся, сделаю вам усадьбу как новенькую, сын поможет. Отделаем дом – не узнаете. Будем соседствовать по-доброму, как в прежние времена предки наши. Вот дед мой, бывало, с вашим дедом генералом на охоту ходил, рассказывал, как задушевные беседы они вели у камина по вечерам, когда вьюга за окном беснуется. Про турок ему ваш дед рассказывал, как того пашу турецкого в плен брал на Балканах. А бабка дичь жарила да клюквенной водки подливала, чтоб разговор лучше шел. Я те рассказы помню, мне дед по сто раз их пересказывал. Добрый был человек князь Шаховской. Вся округа добрым словом его вспоминает. Очень мы с Мартой рады, что дом не пустой стоит и что вы с сестрой решили здесь поселиться. Я слышал, вам телефон провели? – спросил осторожно.
– Да, это барон Маннергейм распорядился, – ответила Маша. – Чтобы он мог всегда знать, где я, что делаю, как себя чувствую.
– Это хорошо, техника, – Оле почесал затылок.
– Если позвонить надо, приходите, – пригласила его Маша. – Да и вообще приходите, мы с Зиной только рады будем.
– Благодарствуем, с радостью, – Оле довольно улыбнулся. – Марта моя давно всё рвалась, но я ей не разрешал. А что глазеть, если человек болен и дом не прибран как следует. А портрет того генерала в белой папахе, вашего мужа погибшего, в рамочке с драгоценными камнями всё ещё стоит у вас на камине? – вспомнил он.
– Да, стоит, – подтвердила Маша.
– Как это родственница ваша сказала, видать, про него, про мужа вашего, когда я её на вокзале провожал, – припомнил Оле. – «Мы его обе любили, а он любил одну, а женился на другой». Кажется, так она сказала, я не путаю.
– Так сказала? – переспросила Маша задумчиво. – Кто знает, может быть, она и права, может быть, всё так и было.
– Марте интересно будет взглянуть на портрет этот, – признался Оле. – Её давно любопытство гложет.
– Что ж, теперь посмотрит. Я обязательно покажу, – пообещала Маша.
– Маша, иди, обед готов!
За спиной она услышала голос Зины. Накинув на плечи меховое манто, сестра вышла на крыльцо и, прикрыв ладонью глаза от солнца, махала ей рукой.
– Маша, иди!
– Сейчас иду, Зиночка! – ответила Маша громко. – Я пойду, Оле, сестра волнуется, – сказала она фермеру. – Мне пока нельзя много гулять. Врачи не разрешают. Спасибо вам за продукты, за всё. Обязательно заезжайте к нам. И передавайте привет вашей жене.
– Передам, – Оле повернулся на санях, поправил подпругу у лошади. – Но, пошла! – подстегнул лошадку. – Пошла домой.
– Магда, вперед! – Маша бросила палку в сторону крыльца, и собака весело побежала за ней.
– Ну что ты как ребёнок, – Зина не удержалась от упрека, когда Маша подошла к крыльцу. – Всё игра тебе да игра. Всё веселье. Вот и в Петербурге такая была. Суп уже на столе, а тебя не докричишься. Между прочим, Густав приедет вечером, – сообщила она и открыла дверь, пропуская Машу вперед. – Только что звонил его адъютант. Надо подготовиться. Прибраться и приготовить ужин.
– Я сама приготовлю, – ответила Маша, снимая шубу в прихожей. – Как обещала перед началом войны. Теперь я наконец-то это сделаю. Приготовлю семейный ужин. Я так давно мечтала об этом.
Опираясь на палку, Катя шла между кривыми обгорелыми пнями, которые когда-то были цветущим фруктовым садом князей Белозёрских. С озера дул пронзительный, холодный ветер. Болезнь опять обострилась, каждый шаг давался Кате с трудом. Подняв воротник тонкого пальто, того самого, которое сняла в Хельсинки с убитой Ирмы Такконен, Катя прислонилась спиной к стене дома, спрятавшись за угол – от ветра. У неё так и не было ни другого пальто, ни другого платья, кроме того, которое дала ей добрая жена фермера в Коуволе.
Как только Катя появилась в Стокгольме, её уже ждали агенты НКВД. Хорошо, что она, зная нравы своих хозяев, настояла на том, чтобы оберштурмфюрер СС Рильке переправлял их с княгиней Ливен в Швецию порознь. И когда её арестовали, княгиня Ливен была ещё на финской территории. Катя очень надеялась, что немцы выполнили свои обещания и, переправив княгиню Ливен в Швецию, нашли ей жилье. Во всяком случае, Рильке обещал, что снабдит старую княгиню деньгами.
С Катей же обошлись сурово. Посол СССР в Швеции Коллонтай позаботилась о том, чтобы представить в Москве поведение Кати как «провокационное и вызывающее», так она выразилась в докладе. И всё ради того, чтобы снять с себя ответственность за то, что вынуждена была выдать документы. Правда, другого Катя и не ждала. Она предчувствовала, несмотря на все заслуги, её ждёт расправа. «Советский строй не привык быть благодарным и своих граждан приучает, что выражать признательность – слабость, а не хочешь быть обязанным – лучше нахамить. Им все должны и бесплатно. Не им – Родине, как они выражаются. Родина никому ничего не должна. А Родина и Политбюро – это одно и то же. Кто влез в вожди, тот и Родина».
По прибытии в Москву Катю снова сняли с должности и, даже не разрешив заехать домой и переодеться, отправили в ссылку, в старую, разрушенную усадьбу князей Белозёрских. Отсюда она написала письмо Берии, с просьбой разрешить ей отправиться на лечение в Германию. Конечно, сам без санкции Хозяина Лаврентий решить ничего не мог. Он обратился к Сталину. Резолюция вождя не оставляла никакой надежды. «Ваше обращение, товарищ Берия, – писал вождь, – считаю нецелесообразным. Надо больше доверять нашей советской медицине, а не ездить на поклон к иностранцам. Товарищу Белозёрской в её обращении считаю необходимым отказать. И. Сталин».