Газета «Посл[едние] нов[ости]», позволяющая себе по всякому поводу и без повода личные выпады по адресу сотрудников всех других газет, вынуждает время от времени своих противников к резким ответам. Опровержений «П[оследние] н[овости]» никогда не печатает.
Злоупотребляя псевдонимами для брани и для травли, газета претендует на безнаказанность и на неприкосновенность ее псевдонимов. Признавая за писателями и журналистами право пользования псевдонимом, мы будем бороться с злоупотреблением этим правом, будем и впредь срывать маски с тех, кто из-за прикрытия псевдонима делает вылазки личного характера, как это имело место в случае г. Кулишера.
Что же касается обращения к Союзу журналистов, то г. Милюкову ли, принципиально отменившему в своей газете право опровержений за лицами оклеветанными им, говорить о чистоте литературных нравов?
Я никогда не мог понять пристрастия некоторых литераторов (и наших, и не наших) к псевдонимам.
На мой взгляд, это какое-то чудачество.
– Зачем человеку кличка, если у него есть имя, доставшееся от родителей. И зачем писателю прятаться за какую-то чужую спину, хотя бы только воображаемую?
– Разве мы делаем бесчестное дело?
Некоторые любители берут даже по два и по три псевдонима, хотя ни один не может толком ответить на вопрос:
– Что нам скрывать и от кого скрывать, и зачем скрывать?
Есть только два случая, когда псевдоним кажется мне уместным и законным:
– Если фамилия человека смешна и неприлична (мало ли какие прозвища бывали на Руси: иной фамилии и выговорить нельзя при дамах).
– Если фамилия человека опозорена его предками.
Но все остальное положительно от лукавого.
Я знаю, впрочем, что псевдонимы берутся часто смолоду и по легкомыслию. Помню, например, как в русской провинции делались литераторы с псевдонимами.
Сначала молодой человек держит экзамен за шесть классов гимназии и, конечно, не выдерживает.
Потом молодой человек держит за четыре класса и, если тоже не выдерживает, то поступает в газету и выбирает себе пышный псевдоним:
– «Марк Аврелий», «Тарквиний Гордый», «Теофраст Ренодо» и т. д.
К сожалению, редакторы допускали эту смешную безвкусицу, и я знаю только один случай, когда редактор категорически запретил и Марка Аврелия и Тарквиния Гордого, да и то лишь потому, что Аврелий в публичном месте подрался с Тарквинием, и дело двух римских императоров поплыло к мировому.
Очень любят псевдонимы и французы. Недавно я читал, что какой-то французский литератор (очевидно, очень молодой человек) пожелал называться «Вольтером» и даже «закрепил» за собой этот псевдоним в «хронике общества писателей».
Напрасно молодому человеку разъясняли, что выбранный им псевдоним в свое время был уже использован г. Аруэ и что чужие прозвища даже на конских заводах не принято заимствовать. Так, если какая-нибудь лошадь прославилась под именем «Гальтимора» или «Гладиатора», то вновь родившихся жеребят уже не называют этими прославленными именами (считается неприлично).
Но г. Вольтер Второй лошадиные образцы не считает для себя обязательными и – кто знает? – может быть, появится еще и Вольтер Третий и Вольтер Четвертый. Хорошо, если гг. Вольтеры поссорятся между собой, по примеру русских Марка Аврелия и Тарквиния Гордого, и редакторы перестанут печатать все «вольтеровское», во избежание насмешек. Ну, а если нет, то, конечно, тогда к Вольтеру привыкнут читатели, и у французов будет два писателя одноименных:
– Вольтер умный и Вольтер другой.
Меня часто спрашивают о происхождении моего псевдонима.
Действительно – почему вдруг «Тэффи»? Что за собачья кличка? Недаром в России многие из читателей «Русского слова» давали это имя своим фоксам и левреткам.
Почему русская женщина подписывает свои произведения каким-то англизированным словом?
Уже если захотела взять псевдоним, так можно было выбрать что-нибудь более звонкое или, по крайней мере, с налетом идейности, как Максим Горький, Демьян Бедный, Скиталец. Это все намеки на некие поэтические страдания и располагает к себе читателя.
Кроме того, женщины-писательницы часто выбирают себе мужской псевдоним. Это очень умно и осторожно. К дамам принято относиться с легкой усмешечкой и даже недоверием.
– И где это она понахваталась?
– Это, наверно, за нее муж пишет.
Была писательница Марко Вовчок, талантливая романистка и общественная деятельница, подписывалась «Вергежский», талантливая поэтесса подписывает свои критические статьи «Антон Крайний». Все это, повторяю, имеет свой raison d’être. Умно и красиво. Но – «Тэффи» – что за ерунда?
Так вот, хочу честно объяснить, как это все произошло.
Происхождение этого дикого имени относится к первым шагам моей литературной деятельности. Я тогда только что напечатала два-три стихотворения, подписанные моим настоящим именем, и написала одноактную пьеску, а как надо поступить, чтобы эта пьеска попала на сцену, я совершенно не знала. Все кругом говорили, что это абсолютно невозможно, что нужно иметь связи в театральном мире и нужно иметь крупное литературное имя, иначе пьеску не только не поставят, но никогда и не прочтут.
– Ну кому из директоров театра охота читать всякую дребедень, когда уже написан «Гамлет» и «Ревизор»? А тем более дамскую стряпню!
Вот тут я и призадумалась.
Прятаться за мужской псевдоним не хотелось. Малодушно и трусливо. Лучше выбрать что-нибудь непонятное, ни то ни се.
Но – что?
Нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака – дураки всегда счастливые.
За дураками, конечно, дело не стало. Я их знавала в большом количестве. Но уж если выбирать, то что-нибудь отменное. И тут вспомнился мне один дурак, действительно отменный и вдобавок такой, которому везло, значит, самой судьбой за идеального дурака признанный.
Звали его Степан, а домашние называли его Стеффи. Отбросив из деликатности первую букву (чтобы дурак не зазнался), я решила подписать пьеску свою «Тэффи» и, будь что будет, послала ее прямо в дирекцию Суворинского театра. Никому ни о чем не рассказывала, потому что уверена была в провале моего предприятия.
Прошло месяца два. О пьеске своей я почти забыла и из всего затем сделала только назидательный вывод, что не всегда и дураки приносят счастье.
И вот читаю как-то «Новое время» и вижу нечто.
«Принята к постановке в Малом театре одноактная пьеса Тэффи “Женский вопрос”».
Первое, что я испытала, – безумный испуг.
Второе – безграничное отчаяние.
Я сразу вдруг поняла, что пьеска моя непроходимый вздор, что она глупа, скучна, что под псевдонимом надолго не спрячешься, что пьеса, конечно, провалится с треском и покроет меня позором на всю жизнь. И как быть, я не знала, и посоветоваться ни с кем не могла.
И тут еще с ужасом вспомнила, что, посылая рукопись, пометила имя и адрес отправителя. Хорошо, если они там подумают, что я это по просьбе гнусного автора отослала пакет, а если догадаются, тогда что?
Но долго раздумывать не пришлось. На другой же день почта принесла мне официальное письмо, в котором сообщалось, что пьеса моя пойдет такого-то числа, а репетиции начнутся тогда-то, и я приглашалась на них присутствовать.
Итак – все открыто. Пути к отступлению отрезаны. Я провалилась на самое дно, и так как страшнее в этом деле уже ничего не было, то можно было обдумать положение.
Почему, собственно говоря, я решила, что пьеса так уж плоха! Если бы была плоха, ее бы не приняли. Тут, конечно, большую роль сыграло счастье моего дурака, чье имя я взяла. Подпишись я Кантом или Спинозой, наверное, пьесу бы отвергли.
– Надо взять себя в руки и пойти на репетицию, а то они еще меня через полицию потребуют.
Пошла.
Режиссировал Евтихий Карпов, человек старого закала, новшеств никаких не признававший.
– Павильончик, три двери, роль назубок и шпарь ее лицом к публике.
Встретил он меня покровительственно:
– Автор? Ну ладно. Садитесь и сидите тихо.
Нужно ли прибавлять, что я сидела тихо.
А на сцене шла репетиция. Молоденькая актриса, Гринева (я иногда встречаю ее сейчас в Париже. Она так мало изменилась, что смотрю на нее с замиранием сердца, как тогда…). Гринева играла главную роль. В руках у нее был свернутый комочком носовой платок, который она все время прижимала ко рту, – это была мода того сезона у молодых актрис.
– Не бурчи под нос! – кричал Карпов. – Лицом к публике! Роли не знаешь! Роли не знаешь!
– Я знаю роль! – обиженно говорила Гринева.
– Знаешь? Ну ладно. Суфлер! Молчать! Пусть жарит без суфлера, на постном масле!
Карпов был плохой психолог. Никакая роль в голове не удержится после такой острастки.
– Какой ужас, какой ужас! – думала я. – Зачем я написала эту ужасную пьесу! Зачем послала ее в театр! Мучают актеров, заставляют их учить назубок придуманную мною ахинею. А потом пьеса провалится и газеты напишут: «Стыдно серьезному театру заниматься таким вздором, когда народ голодает». А потом, когда я пойду в воскресенье к бабушке завтракать, она посмотрит на меня строго и скажет: «До нас дошли слухи о твоих историях. Надеюсь, что это неверно».
Я все-таки ходила на репетиции. Очень удивляло меня, что актеры дружелюбно со мной здороваются – я думала, что все они должны меня ненавидеть и презирать.
Карпов хохотал:
– Несчастный автор чахнет и худеет с каждым днем.
«Несчастный автор» молчал и старался не заплакать.