За спиной у него зашелестела стружка. Гиконьо вздрогнул. Обернувшись, он увидел Мумби.
— Что же ты перестал играть? — улыбнулась она.
— Какая тебе радость слушать, как я уродую песню?
— Уж не поэтому ли ты вечно молчишь? — Глаза ее плутовато блестели.
— А разве я молчу?
— Тебе лучше знать. Пой, я заслушалась, так у тебя хорошо получается.
— Ты бы других послушала. Жаль, ты не бываешь по воскресеньям на танцах…
— Не бываю, а хорошего певца от плохого могу отличить. Не все такие гордецы, как ты. Каранджа ходит к нам, играет и поет для меня одной. Он играет, а я вяжу. Каранджа — замечательный гитарист!
— Верно, гитарист он хороший, — буркнул Гиконьо.
Мумби заметила, как он при этом тяжело вздохнул.
Она посерьезнела.
— Нет, правда. И ты прекрасно играешь. А главное — от души, для себя! — воскликнула она с неподдельной искренностью, и у Гиконьо отлегло от сердца.
— Хочешь, и я как-нибудь зайду?
— Ты сейчас сыграй, — попросила она ласково и настойчиво.
Гиконьо растерялся.
— Что ж, подпевай. Мне нравится твой голос, — сказал он, снова берясь за гитару.
Он боялся, что она увидит, как у него дрожат руки. Взял несколько аккордов, стараясь успокоиться. Мумби терпеливо ждала. И тут к нему вернулась уверенность, все на свете стало нипочем. Мумби запела, и озноб пробежал у него по спине. Он вкладывал в игру всю душу. Ему казалось, что он бредет к ней в потемках, судорожно нащупывая дорогу. Пальцы бегали по струнам, и струны трепетали, как его сердце… Ему стало легко и радостно.
И голос Мумби дрожал от страсти, вторя трепету струн. Она по-новому видела небо, землю, мастерскую, Табаи. Ведь они созданы друг для друга. Внезапно какая-то волна подняла ее ввысь, и Мумби увидела, как она бросает вызов стихиям, изнывает от жажды и голода в пустыне, противоборствует злым духам и, наконец, приносит своему народу долгожданное избавление.
Песня кончилась. Плотная, теплая тишина опустилась на них.
— Как прекрасно и спокойно вокруг! — нарушила молчание Мумби.
— Так всегда бывает в сумерки.
— Знаешь, я вдруг вспомнила, как Руфь подбирала колосья в поле…
— Ты попадешь в рай. Всю Библию знаешь наизусть…
— Не смейся, — продолжала она, нахмурив лоб. — Как ты думаешь, останется все таким же? Я говорю о земле…
— Не знаю, Мумби. — Ему передалось ее восторженное настроение. — Есть одна песня…
— Какая? Спой.
— Наверное, ты ее слышала. Кажется, ее принес Кихика. Я запомнил только припев:.
Гикуйю и Мумби,
Гикуйю и Мумби,
Гикуйю и Мумби,
Я сгорел от любви!
И Мумби нарушила торжественность момента, рассмеялась.
— В чем дело?
— Ах, плотник, плотник! Выходит, ты догадался, зачем я пришла.
— Нет, откуда же! — растерянно отозвался он.
— Так ведь в песне про все сказано: и про меня и про огонь, что все сжигает. У моей панги рукоятка обгорела.
Вернулась Вангари, ходившая на реку за водой. Она обрадовалась Мумби, и девушка улыбнулась ей.
— Лучше бы тебе родить дочку вместо этого лентяя, — сказала она. — За водой сходить не может!
— О горе мое, — шутливо подхватила Вангари. — Да бог с ним. Много ли старухе надо? А этому ленивцу и подавно, он и моется-то в полгода раз, только чтоб за водой не ходить.
— Мама! Да после таких слов девушки станут от меня бегать.
— Выпьешь чаю, Мумби?
— Нет, спасибо. — Девушка заторопилась. — Мне надо домой успеть засветло.
Она нагнулась к своей корзине и вынула из нее пангу с обгоревшей ручкой.
— Вот, Гиконьо, видишь? Оставили ее у очага. Сделаешь новую? Мама просила побыстрее: поле надо полоть, а другой панги в доме нет.
Гиконьо взял нож, повертел в руках.
— Сколько будет стоить? — спросила Мумби.
— Пустяки, о чем говорить…
— Даром ничего никому не достается…
— Я ведь не индийский лавочник, — нахмурясь, начал он, но в это время перед ними выросли Каранджа, Кихика, Гитого и еще какой-то парень. Они часто наведывались в мастерскую Гиконьо, чтобы поболтать на свободе.
— О мать мужчин, принимай гостей! — крикнул Каранджа. — Разливай чай!
— Какой быстрый, — донесся из хижины голос Вангари. — Потерпи, вода еще не вскипела.
Мумби что-то объяснила на пальцах немому Гитого и заторопилась домой. Ее уговаривали остаться, по она не соглашалась.
— Я провожу тебя, Мумби, — вызвался Каранджа.
— «Пойдем, мой прекрасный», — пропела Мумби в ответ, и они скрылись в темноте.
— Заходите в хижину, — сказал Гиконьо упавшим голосом. Он завидовал самоуверенному и непринужденному Карандже, его смелости в обращении с девушками. «Каранджа играет для нее на гитаре…» — эта мысль неотступно терзала его.
Каранджа вернулся, и все обратили внимание, что он сник и погрустнел.
— Парень, уж не влюбился ли ты в эту девчонку?
Все рассмеялись, и Каранджа тоже. Только Гиконьо сидел мрачный, не улыбнулся.
Наутро, едва рассвело, Гиконьо принялся за рукоятку для панги. Он выбирал подходящий кусок дерева, а на сердце было легко и спокойно. Работа всегда прогоняла мрачные думы. Стоило ему дотронуться до доски, и его охватывал жар созидания. Ну а от этого заказа зависит, быть может, вся его жизнь. Взяв в крепкие руки недавно купленный рубанок, он стал обстругивать шероховатый брусок. Он мерно водил рубанком по дереву и думал о Мумби, о ее легкой походке, о прикосновении ее рук. Завитки стружек падали на пол. Ему чудился ее голос, дыхание, и ее незримое присутствие учетверяло его силы.
Он сделал рукоятку из дерева подо. Нужно выточить две половинки совершенно одинаковой формы. Потом просверлить отверстия — осторожно, чтобы не получилось трещин. Из-под сверла на верстак сыпались опилки. Вот и готово! Из толстой проволоки Гиконьо нарезал заклепки. Сложил половинки рукоятки вместе, молотком расплющил торчащие концы заклепок. Молоток так и мелькал в воздухе. В душе Гиконьо воцарился мир и уверенность в себе. Он ощущал прилив сил, легкость, свободу и радость бытия. Он сам отнесет заказ в воскресное утро.
Но когда пришло воскресенье, сомнение охватило его. Он нашел изъяны в работе: ручка плохо отполирована и укреплена плохо. Старался, старался, а вышла самая обычная рукоятка. Такую любой сделает. И древесина никудышная. Сразу натрет руку. Ну и пусть. Что ему за дело до того, понравится ли его работа Мумби! Не угодит — не его вина. Сделал как мог, не нравится — пусть сама попробует или Каранджу попросит. А лучше всего, чтобы ее не оказалось дома.
Но, уже ступив на узкую тропу, бегущую сквозь кустарник к усадьбе Мбугуа, он испугался — а вдруг и в самом деле не застанет ее? Работа потеряет всякий смысл, если он не услышит похвалы из уст Мумби.
Мумби сидела на скамье у порога материнской хижины. Гиконьо приблизился к ней с напускной беспечностью.
— Матушка дома? — небрежно спросил он, не замечая, что нетерпеливо переминается с ноги на ногу — так ему хотелось показать Мумби свою работу.
— А зачем тебе мама? Или ты забыл, что она замужем? — В ее глазах прыгали озорные искорки.
Гиконьо пропустил насмешку мимо ушей и постарался принять еще более серьезный и независимый вид.
— Садись, — предложила Мумби и встала, уступая ему место. И вдруг заметила пангу. Подбежав, она выхватила нож у него из рук и застыла, залюбовавшись работой. Потом, пританцовывая, юркнула в хижину:
— Мама! Мама! Посмотри!
Теплая, сладкая волна затопила сердце Гиконьо. Он даже прослезился от радости. Не зря, значит, старался. Да за одну ее улыбку, за один взгляд он готов всему Табаи мастерить стулья, столы, полки, чипить прохудившиеся крыши! Бесплатно! Пусть он не разбогатеет, пусть умрет бедняком, лишь бы у него была Мумби…
Он стоял в сладостном забытьи, упиваясь волшебными грезами.
Но некстати явились Кихика с Каранджей. Гиконьо зло насупился. Теперь Мумби будет не до него. Пришлось вступить в общую беседу, которая скоро перешла на политику, на собирающуюся над страной бурю.
Что такое политика, Кихика узнал еще мальчишкой. Сидя у ног Варуи, он жадно внимал рассказам про то, как у черного человека отняли землю, как потом разразилась война, та самая вторая мировая война, и африканцев стали брать в армию сражаться против Гитлера на стороне англичан. Эта война была для них чужой.
Варуи достаточно было и одного слушателя. Он охотно пускался в воспоминания. Рассказывал о Вайяки и других героях, которых еще в прошлом веке убили белые, потому что они хотели прогнать захватчиков с родной земли. Вспоминал Гарри Туку и расстрел демонстрации в двадцать третьем году. Говорил о миссионерских школах, которые подтачивали древние устои племени. И еще задолго до того, как впервые увидеть белого, сердце Кихики ожесточилось против этих людей. Возвращавшиеся с войны солдаты рассказывали о Бирме, Египте и Палестине, об Индии, о Махатме Ганди, под чьим руководством индийцы боролись против британского владычества. Кихика жадно ловил каждое слово. Его воображение и жизненный опыт сделали остальное. Еще юношей мечтал он о том, как поведет народ кикуйю к свободе и счастью.
Сначала Кихику определили в Махигскую миссионерскую школу, неподалеку от Табаи. Сделали это по совету преподобного Джексона Кигонду. Джексон — его все называли просто по имени — был другом Мбугуа. Он частенько наведывался в Табаи и за неторопливой вечерпей беседой неизменно ухитрялся ввернуть словечко-другое о Христе, не теряя надежды склонить Мбугуа к христианской вере. «Нгаи, бог кикуйю, — тот же всевышний, послал нам Христа, сына своего, чтобы вывести нас из мрака к свету», — увещевал он друга, доказывая, что христианство имеет те же корни, что и вера отцов Мбугуа. Мбугуа внимательно выслушивал гостя, потом угощал его пивом и проповедовал свое:
— После славной беседы не грех и горло промочить — вот что нам завещали отцы.
Но Джексон лишь посмеивался и уходил, чтобы вернуться и продолжать нескончаемую игру слов и жестов. Он был низенький, худой, скулы туго обтянуты кожей, а глубокие глаза — словно кладези многовековой