У человечества одно огромное сердце. Остановится оно — и кончится жизнь на земле. Уразумел ли ты теперь ему цену, жалкий и алчный глупец?
Мутури говорил так горячо, что от волнения у него перехватило дыхание. Уже давно подобные мысли приходили ему в голову, но никогда раньше не удавалось облечь их в слова. Он сам себе дивился.
Мваура едва дослушал Мутури до конца.
— Итак, по-твоему, нет добрых и злых сердец. Все они часть целого, то есть человечества. Вспомни, мы ведь говорили о добре и зле. Тут у нас с тобой взгляды совпадают. В мире нет добра и зла. Сердце — это сердце. Сказочки про рай и ад выдуманы для малых детей. О чем спорить? Да будет мир и денег побольше!
— Рай и ад? — Мутури вновь ринулся в словесный бой. — Еще как существует! И отличаются друг от друга, как порок и праведность, как доброе сердце от злого. Жизнь наша — это поле битвы, где идет вечный бой между силами света и мрака. Только одни хотят заглянуть в завтра, думают о будущем детей. Другие же усыпляют бдительность — незачем, мол, печься о том, что будет после нас, лишь бы сегодня свою утробу набить.
В этой войне нет сторонних наблюдателей. Каждый человек вовлечен в нее — либо он на стороне творцов, либо же на стороне разрушителей, дьявольских прислужников и паразитов. У каждого войска свое сердце. Одно злое — то, что принадлежит паразитам. Другое — доброе, что бьется в груди творцов.
По нашим делам можно судить, на чьей мы стороне и что у нас за сердце. Наши руки, тела, наша воля подобны острому мечу. В руках творца это оружие пашет землю и растит зерно. Оно защищает тружеников, охраняет плоды их тяжкой работы. Меч в руках паразита опустошает поля, отнимает у творцов их урожай.
В руках труженика огненный меч творит добро, в руках паразита — сеет зло.
Гикуйю сказал: "Леопард не умел чесаться. Его научили. Теперь он знает, как пользоваться когтями: ими можно и детеныша почесать, и задрать врага".
Одно ясно: что сделано, то сделано. Наши дела — это кирпичики, из них возводится и дом добра, и дом зла. Сердце — зеркало, в котором отражаемся мы сами и содеянное нами на земле. Если хоть изредка в него не глядеться, не будет тебе места среди людей! Ну, что же ты молчишь? Вези свое сердце на базар — перестанешь быть человеком, станешь пустой оболочкой. В памятные всем времена пели мы такую песню:
Не вздыхай, и слез не лей,
И в грехах своих не кайся,
Хочешь сердце успокоить
К партизанам подавайся.
Если ищешь жизни смысл,
Только там его найдешь.
Где народ крепит единство,
Ты прощенье обретешь!
Так что, водитель, есть два пути, две дороги. Одна приведет нас к смерти, другая — к жизни. Укажи мне первую, а я тебя выведу на вторую. Обе они переплетаются в делах и поступках каждого из нас, каждый сам выбирает себе сердце. Мваура, ты напомнил нам про закон гиены. Скажи: если гиена пойдет сразу по двум тропам, что с нею станет? Выбирай, Мваура, одну дорогу и с нее не сворачивай! — заключил свою речь Мутури.
— Я давно свою дорогу выбрал, — буркнул Мваура.
— Какую же из двух? — спросил Мутури.
— Дорогу смерти! — Мваура хохотнул, желая обратить все в шутку. — Как раз по ней вас и везу!
В кабине воцарилась тишина.
В голове у Вариинги жужжало, будто там вился комар. И сердце билось так, словно она целый день блуждала по лабиринту в городском парке Найроби, не в силах найти выход. Она пропустила мимо ушей большую часть спора Мвауры и Мутури — невольно отвлеклась, вспомнив свои беды: Джон Кимвана, босс Кихара, увольнение с работы, выселение из дома, попытка самоубийства. Вспомнила молодого человека, поддержавшего ее на улице, приглашение на бал Сатаны. А теперь еще все эти рассуждения о смерти, жизни, о сердце. Скорее бы добраться до дому, отдохнуть душой и телом. "Когда же судьба моя переменится? Кто мне поможет?"
Вспомнила она и Богатого Старца из Нгорики. Давно это было, но до сих пор в ней кипит горечь…
— Пожалуйста, минуту внимания! — воскликнул вдруг Гатуирия, прервав поток ее грустных дум.
Мутури, Вангари, Вариинга и мужчина в темных очках — все посмотрели на него. Мваура тоже обернулся, но лишь на миг: тут же вновь уставился на дорогу.
— Позвольте мне задать вопрос. — Гатуирия слегка понизил голос. Видно было, что он колеблется, как это бывает, когда сгорают от желания докопаться до сути важнейшего дела, но не знают, с какого конца к нему подступиться.
— Валяй, спрашивай! — подбодрил его Мваура. — За это тебя в тюрьму не упекут.
— Как знать, в нынешней Кении ни за что ручаться нельзя, — пробормотал Мутури.
— Не беспокойтесь, — заверил Мваура Гатуирию. — В моем матату можно говорить о чем угодно, это не машина, а оплот демократии!
— Что верно, то верно, — поддержала шофера Вангари. — Только в матату и можно без опаски выражать свои мысли, не озираясь по сторонам, не боясь доносчиков.
— В моем матату все равно как в тюрьме или могиле — запретных тем нет.
— Ваш спор… — простите, ваша беседа… мне бы не следовало вмешиваться… но если позволите… Гатуирия снова осекся. Он говорил на кикуйю, как и большинство образованных кенийцев: переходя на родной язык, они запинаются, как младенцы, зато на чужом изъясняются бойко и гладко. К чести Гатуирии, он хоть отдавал себе отчет, что тут нечем гордиться, что языковое рабство равнозначно рабству умственному. Впрочем, когда он горячился, то говорил на кикуйю вполне сносно, хотя частенько вставлял в речь английские слова.
— Считается, что разногласия порождают ненависть. Однако чаще из таких столкновений пробиваются ростки истины, — сказала Вангари, видя колебания Гатуирии.
Тот, откашлявшись, предпринял новую попытку:
— Я не совсем улавливаю различие… э… ваших точек зрения. Если позволите, я задам вопрос. Верите ли вы, что бог и дьявол на самом деле существуют, что они живые, как вы и я?
— Если есть бог, — не задумываясь ответил Мваура, — значит, есть и черт. Но лично я ничего наверняка не знаю.
— Ну а как же все-таки с верой, — допытывался Гатуирия. — Во что вы верите?
— Я-то? Эх, молодой человек, в ваши церкви я не ходок. Бизнес — вот мой храм, а деньги — бог. Но если есть и другой всевышний, я не возражаю — пусть будет. Иногда в виде жертвоприношения я окропляю спиртным землю, чтобы он не обошелся со мной, как с бедным Иовом. Я не склонен копаться во всяких тонкостях жизни. Повторяю еще раз — я плыву по течению. Земля обтекаемая и вечно меняется. Потому Гикуйю и сказал: закат не похож на восход. Осмотрительность — это еще не трусость. Всяких там вопросов я себе не задаю. Только укажите мне, где можно поживиться, — я вас мигом туда домчу!
— Ну а вы? — обратился Гатуирия к Мутури, когда высказался Мваура.
— Я? Я верю.
— Во что?
— Верю, что есть бог.
— Живой?
— Да!
— А черт?
— И черт есть!
— Неужто вы и впрямь так считаете?
— Да, именно так.
— Но ведь ты же никогда их своими глазами не видел? — полюбопытствовал Мваура.
— Молодой человек интересуется верой, — уточнил Мутури. — Что касается меня, то я верю, что и бог, и дьявол — это образы наших поступков в нашем воображении. Мы обуздываем природу вообще и человеческую натуру в частности. Мы трудимся ради хлеба насущного, ради крова над головой. Бог — это отражение всего хорошего и доброго, что делает человек. Сатана — олицетворение всех наших дурных деяний. Вопрос, однако, в том, что считать праведным и что порочным. Вы, молодой человек, вынуждаете меня повторить то, что я уже говорил. Есть две разновидности людей: одни живут своим трудом и потом, вторые наживаются на чужом труде. Вот в чем все дело. Вы, видать, человек ученый, так, может, знаете ответ на эту загадку: почему жизнь так устроена?
"В поте лица твоего, — торжественно провозгласила Вангари, словно читая по раскрытой книге, — в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю".
Захлопнув воображаемую Библию, она обратилась к Гатуирии:
— Есть еще одна загадка. Если вы и на нее ответите, вас ждет награда.
— Не надо мне никаких наград, — усмехнулся Гатуирия, — с единоверцев не берем.
— Э, да вы, оказывается, хорошо говорите на кикуйю, — похвалила его Вангари. — А я было подумала, что вы признаете один английский.
Гатуирия почувствовал себя более непринужденно.
— В детстве я любил наш славный обычай загадывать загадки, — пояснил он, — только теперь все их забыл, даже самой простой не отгадал бы. Если бы вы вызвали меня на соревнование, я бы проигрался в пух и прах. Но вернемся к существу дела. Сознаюсь, ваш спор созвучен давно терзающему мою душу думам и сомнениям. Если бы вы помогли разрубить или хотя бы ослабить их узел!..
Гатуирия снова замолчал. Вангари уловила перемену в его голосе и насторожилась: где-то давно она уже слышала этот голос, кому он принадлежал? А может, ей только так кажется, просто очень захотелось узнать, что за груз у Гатуирии на сердце?
Молодой человек опять откашлялся, посмотрел на Мутури.
— Вы верно определили, я действительно окончил университет, да и теперь в нем работаю. Занимаюсь культурой. Младший научный сотрудник, специалист по проблемам африканской культуры. Наша культура… Ее долго подавлял империализм. То, что мы называем английским культурным проникновением, закабалило наш ум и душу. Оно порождает слепоту и глухоту, смирение перед чужеземцами, которые указывают нам, как жить в своей собственной стране. Иностранцы стали нашими ушами и устами. Забыли мы поговорку: лишь тот, кто живет в глуши, знает, как найти там пропитание. Чужеземец не может знать, что для нас лучше. Не о нашем ли поколении сложили песню?
Слепец дорогу не найдет домой.
Глухой как пень,
Народ не слышит свой!
Взглянем-ка на самих себя. Куда девались наши языки? Почему нет книг на них? Где наша собственная литература? Где старинная мудрость, где опыт наших отцов, их представления о жизни? Обряды и уклады, веками освящавшие родной очаг, забыты. Костер разума, оставленный без присмотра, угас. Камни, из которых складывали очаг, выброшены на свалку. Уничтожены дозорные посты. Наши юноши не носят больше щитов и копий. Беда в том, что негде нам узнать историю своего народа. Если ребенок остался без родительских советов и наставлений, он легко может принять заморские нечистоты за изысканное кушанье.