Решающим для обоих пациентов в их попытках освободиться от господства патологической организации было то, могли ли они выдержать чувство вины или нет (см.: Steiner, 1990a). Если вина была переносимой (что иногда происходило с г-ном Е.), пациент чувствовал себя способным рискнуть и побороться за независимость от организации; если же она была невыносимой (чем, похоже, характеризовался случай г-на Д.), пациент ощущал, что вынужден отказаться от свободы и вновь вернуться в убежище, под опеку организации.
В этих случаях патологические организации начинают разворачиваться в попытке оградить объект и избежать вины, но по сути лишь переводили открытое нападение в русло более скрытой и затяжной кампании. Страх интенсивного и открытого выражения ненависти и деструктивности приводит к хроническому состоянию, в котором объект не разрушается и умереть ему не позволяют, но его истязают, ломают и удерживают в полумертвом состоянии. Человек и не осуществляет месть, и не отказывается от нее. Попытка предотвратить необузданное насилие приводит к бесконечному мщению с сохранением чрезвычайно крепкой связи с объектом, который должен оставаться в живых, чтобы этот процесс мог продолжаться. Очевидно, что пациент разворачивает патологическую организацию, чтобы нейтрализовать деструктивные элементы, но добивается успеха лишь частично, и эта организация одновременно и сберегает объект, и осуществляет месть.
Когда убежище такого типа уже создано, от него очень трудно отказаться – отчасти потому, что недовольство обеспечивает пациенту объект внимания и цель, отчасти из-за других источников удовлетворения, например связанных с триумфом и мазохизмом. В некоторых случаях пациент как будто «вскармливает» или «пестует» свое недовольство и получает удовлетворение, «бередя старые раны». Эти проявления наводят на мысль, что обида может быть связана с такими ранними переживаниями, как отлучение от груди или появление в семье новорожденного, что привело к утрате в обстановке, где это выглядело несправедливым, и пациент чувствовал себя преданным и обиженным. Возникает рана, которая может оказаться настолько инвестированной нарциссизмом, что отрицается возможность ее заживления. В этих случаях пациент может начать верить, что обидевшие его объекты настолько плохие, что простить их невозможно, а собственная ненависть и желание мести настолько переполняют его, что и они в той же степени непростительны. Соответственно, даже если утрата кажется переносимой, пациент лелеет нанесенный ему ущерб, чтобы поддерживать в себе незатухающее чувство несправедливости и защищаться от всякого чувства ответственности. Патологическая организация поддерживает пациента и помогает ему избегать чувства вины, которое ощущается уместным, скорее, для объекта, чем для пациента. В то же время убеждение, что вина невыносима, приводит к ситуации крайней степени застревания, с сопротивлением переменам и блокировкой прогресса в анализе.
Важная черта этих ситуаций заключается в том, что пациент как будто озабочен будущим. Его страдание в настоящем мазохистически продлевается, и он живет с надеждой, что в будущем справедливость восторжествует и он будет отмщен. Обида и вместе с ней надежда на сатисфакцию становятся защитой от текущей реальности, особенно от переживания утраты, и в результате – помехой скорби и развитию (Potamianou, 1992). Когда преобладает ощущение недовольства и ненависти, психическая реальность внутренних отношений пациента отражает тот факт, что деструктивные нападения уже состоялись и продолжают осуществляться, пока живы ненависть и желание отмщения. Само существование ненависти к объекту означает, что в фантазии нападение уже состоялось и объект поврежден. Свидетельства этих атак могут появляться в сновидениях, фантазиях и другом материале, но в психическом убежище их существование либо их значимость отрицается. Пока ненависть остается непризнанной, нападения могут продолжаться без всякого чувства ответственности, вины или конфликта.
Тем не менее на короткое время, по крайней мере в некоторых случаях, пациент способен выходить из убежища, так что мучительство становится менее выраженным, а импульсы по отношению к объекту оказываются более открытыми и непосредственными. Если пациент способен сохранять контакт со своей психической реальностью, достаточный для признания как своей ненависти (которая приводит к желанию разрушить объект), так и своей любви (которая вызывает в нем чувства сожаления и раскаяния), то развитие становится возможным. Контакт с реальностью состояния его объектов позволяет пациенту распознать ущерб, причиненный его ненавистью, и он становится способным бороться с теми разнообразными и болезненными переживаниями утраты, которые мы ассоциируем со скорбью. После того как проработана скорбь, проективная идентификация возвращается назад и субъект может вернуть себе те части самости, от которых он ранее отрекся (см. главу 5). Возникают чувства раскаяния и вины, и способность их выдерживать, переживать и переносить обеспечивает сдвиг по направлению к депрессивной позиции, на которой признается утрата и могут предприниматься попытки репарации. У других же пациентов всякий контакт с разрушенным в фантазии объектом приводит к панике и немедленному возвращению в психическое убежище.
Клинический материал
Первый пациент, г-н Д., работал научным сотрудником в беспощадной академической среде, где соперничество иногда казалось смертельным. Обычно он включался в новую работу с бурным энтузиазмом, начинал многообещающе, но в итоге все заканчивалось разочарованием. Он испытал тяжелую депрессию в университете, когда вначале был назначен редактором студенческой газеты, а потом уволен с этой должности. Теперь он боялся рецидива депрессии и обратился к анализу в первую очередь для того, чтобы предотвратить эту возможность. Фактически, ситуация на работе у него становилась все более шаткой, отчасти потому, что он не выносил критики, и многочисленные конфликты с начальством приводили его в ярость, которую он должен был подавлять, обеспечивая свое выживание.
Пациент отрицал как свою персональную вовлеченность в соперничество на работе, так и ревность к старшей сестре, не выбравшей академическую карьеру, вышедшей замуж и недавно родившей ребенка. Он признавал, что родители были очень довольны сестрой, но считал, что легко превзойдет ее достижения, как только успешно закончит свое исследование и, пользуясь своим успехом, обзаведется такой женой, какую родители обязательно одобрят.
Он тратил много времени, планируя переходы на другие кафедры, переезды в другие страны и даже смену области исследований, и, хотя в фантазии это приводило к триумфу над коллегами и учителями, он не считал их мстительными и отрицал всякую ненависть к тем, кто, похоже, постоянно пренебрегал его значимостью и мешал его продвижению.
Он начал сеанс, описав заседание, которое прошло по соседству с его комнатой днем ранее. Оно состоялось в кабинете старшего преподавателя, и г-на Д. туда не пригласили, что подчеркивало тот факт, что он больше не работает на этой кафедре. Позднее у него состоялся серьезный разговор со старшим преподавателем, который посоветовал ему держать себя в руках. Этот преподаватель сказал, что г-н Д. склонен принимать импульсивные решения, не заслуживающие доверия, и мой пациент отреагировал уступчиво, согласившись, что это абсолютно справедливо, и выразив благодарность за все, что кафедра для него сделала. В общем, по его уничижительным замечаниям в адрес этого преподавателя и всей кафедры было понятно, что он считал себя выше их всех и помалкивал до тех пор, пока не продемонстрирует им свой успех в другой ситуации.
Он продолжал говорить возбужденно, но не слишком убедительно о своих новых перспективах и исследовательских планах, но прибавил, что, по его мнению, я в нем разочаруюсь, поскольку сочту все это повторением пройденного и подумаю, что он «вернулся к начальной точке». Дальше он сказал, что заметил, что больше ничего мне не рассказывает, как будто анализ тоже уже фактически закончился. Например, в пятницу он пригласил очень привлекательную новую девушку провести с ним время, но – прибавил он – был несколько разочарован отсутствием у нее воодушевления по этому поводу. Он порвал отношения со своей прежней подругой более года тому назад, но продолжал звонить ей и весьма подробно обсуждать свои новые должности и новых девушек. Затем г-н Д. пожаловался, что оставил ей сообщение, но она не перезвонила. Он задавался вопросом – не потому ли, что он недавно рассказал ей, что, проходя анализ, стал заниматься мастурбацией? Она тогда сказала: «Как это мерзко» или, может быть, «Как это жалко»? Пациент отметил, что вряд ли у нее вызвало бы омерзение ничтожество кого-нибудь другого.
Моей интерпретацией было следующее: он боится, что у меня вызовет отвращение то, как он обсуждает свои планы оставить работу и анализ. О его возбуждении в связи с новыми должностями и планами в отношении новых девушек на сеансе говорилось так, будто я здесь совершенно ни при чем – точно так же старший преподаватель провел заседание в своем кабинете, не пригласив г-на Д. Теперь пациент боялся, что я такой же, как его бывшая подруга, а он вернулся туда, откуда начинал. Он начал анализ с энтузиазмом, но теперь чувствует себя настолько обиженным и обманутым, что это стало невыносимым.
Он отреагировал следующим образом: он все это видит, но вынужден так поступать и уверен в моем понимании. Я проинтерпретировал: он надеется, я вижу, что у него нет выбора и он вынужден отмахиваться от всего сказанного мною как от неважного, – так же, как он вынужден переходить на другую кафедру, что означает конец анализа и переживается как возвращение к исходной точке. Я предположил, что базовая, невыносимая для него ситуация такова: заседание в соседнем кабинете напоминает ему о моем независимом существовании и о тех случаях, когда им пренебрегли. Она особенно обостряется, когда надвигается отпуск или выходные, как сейчас – на прошлом сеансе я сообщил ему даты моего отпуска.