фактов жизни, трем из которых он придает особую значимость. Это те аспекты реальности, которые, похоже, особенно трудно принять и без которых невозможно никакое адекватное принятие прочих аспектов реальности. Вот каковы эти три факта жизни: «признание груди как в высшей степени хорошего объекта, признание сношения родителей как в высшей степени созидательного акта и признание неизбежности времени и в конечном итоге смерти» (Money-Kyrle, 1971, р. 443). Думаю, все три эти факта жизненно важны для переживания реальности утраты и против признания всех трех выставляются мощные защиты.
Факт первый – «признание груди как в высшей степени хорошего объекта» – это поэтическое выражение той фундаментальной истины, что главный источник всего хорошего, требуемого для выживания младенца, находится вне его, во внешнем мире. Желанное убеждение, которое индивид удерживает с таким сопротивлением, порождается нарциссической защитой, основанной на вере, что сам младенец создает хороший объект, пребывающий внутри него и под его контролем. Если плохой ранний опыт преобладает над хорошим, как в случае тяжело травмированных или заброшенных детей, эта защита становится еще более выраженной. Ребенку трудно признать, что, даже если его мать травмировала или забросила его, она также была источником доступного ему хорошего. Реальность ощущается как удар по такому нарциссизму, и, когда от нее невозможно уклониться, остается нарциссическая рана с соответствующей обидой.
С этим фактом жизни связаны все проблемы раннего признания младенцем своей зависимости от матери. Грудь начинает символизировать и означать внешний источник всего хорошего, и нарциссическая защита справляется с этой проблемой с помощью захвата груди и уклонения от всякого переживания отдельности.
В параноидно-шизоидной позиции нет нужды, чтобы этой проблемой занимались перверсивные механизмы, поскольку расщепление гарантирует, что хорошие и плохие переживания удерживаются обособленно друг от друга. Младенец ассоциирует с хорошей грудью только хороший опыт, поскольку всякая фрустрация или разочарование отщеплены и связаны с совершенно другим объектом – плохой грудью. В частности, Бион (Bion, 1962a) описал, что отсутствие хорошего объекта переживается конкретно как присутствие плохого объекта во внутреннем мире. На параноидно-шизоидном уровне функционирования индивид справляется с фактами жизни при помощи расщепления и всемогущего контроля. Младенец способен поддерживать у себя иллюзию, что он и есть хорошая грудь, или что он обладает хорошей грудью, поскольку всякий противоположный опыт ассоциируется с отщепленным, преследующим отношением с плохой грудью. Не требуется никакого перверсивного примирения, пока расщепление гарантирует абсолютную невозможность контакта между хорошим и плохим.
Когда начинается интеграция, индивид приходит к признанию того, что хороший и плохой объекты – это один и тот же объект, что в конечном итоге приводит к некоторому принятию реальности и движению к депрессивной позиции. По мере проработки проективная идентификация ослабевает, и все больше признается обособленность самости и объекта, так что эти отношения становятся менее нарциссическими. Поэтому в реальности обнаруживаются два родственных разграничения: между хорошим и плохим объектами и между самостью и объектом. Признается, что грудь не является целиком и полностью хорошей, однако ее хорошесть, с точки зрения субъекта, принадлежит ей, а не создана им самим.
Однако часто эта интеграция представляет слишком сильную угрозу и устанавливается отношение с реальностью третьего типа, а именно перверсивное отношение. Интеграция и не принимается, и не отвергается полностью. Расщепление ослабевает, однако противоречие сохраняется и становится проблемой. Именно теперь выход из такой ситуации дает перверсивное оправдание того, что индивид одновременно придерживается противоположных точек зрения.
Благодаря этому первому факту жизни пациент начинает признавать, что не все хорошее, что он переживает, исходит из него либо контролируется им. Это приводит его к принятию существования хорошего внешнего объекта, но принятие это неполное – в то же самое время он готов его и отрицать. В анализе мы иногда наблюдаем, как пациент регулярно посещает сеансы и в целом понимает ценность анализа, признавая его хорошим. Но в то же время он отвергает каждую данную ему интерпретацию, ибо ни одна из них как будто не отражает ту «хорошесть», которую он усматривает в анализе. Часто пациент «разрешает» это противоречие с помощью «искусных» объяснений, например: «Аналитик втайне согласен со мной в том, что я особенный, но по профессиональным соображениям вынужден относиться ко мне так же, как и к другим пациентам».
Здесь нет возможности обсуждать нарциссические защиты, которые тщательно изучали многие авторы – отчасти их работа освещена в главе 4. Понятно, что при признании реальности внешнего источника хорошего возникает ряд тревог и все они являются аспектами переживания отдельности. Вероятно, самым разрушительным, калечащим последствием отдельности является возникновение зависти, которая, возможно, служит наиболее мощным фактором, поддерживающим нарциссическую защиту. Если попытаться найти аналогичный «сексуальной перверсии» термин для описания такого типа неверного истолкования реальности, может быть, лучше всего подойдет обозначение «нарциссическая перверсия».
Второй факт жизни, по Мани-Кёрлу, заключается в «признании сношения родителей как в высшей степени созидательного акта», и это также поэтическая формулировка. Таким образом обозначается круг проблем, связанных с признанием первичной сцены и эдипова комплекса. Вмешательство третьего объекта в отношение ребенок – мать вызывает новые проблемы и новые вопросы. Провоцируется ревность, и тема созидательности символизируется любопытством ребенка в отношении того, откуда берутся дети.
Когда эти проблемы успешно решены, ребенок начинает признавать созидательность родительской пары и посредством идентификации с родителями может приступить к собственной созидательной жизни, в том числе – к сексуальным отношениям. Если он не способен отступиться от родителей и ему требуется участие в их сексуальных отношениях, он увязает в них и оказывается неспособным оставить родительский дом – иногда символически, а иногда и реально.
Чтобы справиться с болезненным опытом исключенности из первичной пары, организовываются различные защиты, и вновь в качестве защиты развертывается проективная идентификация. На этот раз она обычно принимает форму участия в сношении родителей посредством идентификации с одним из них. При прямом эдиповом комплексе это происходит посредством идентификации ребенка с родителем того же пола и, например, у мальчика это участие достигается тем, что он занимает место отца, что символизируется его убийством. В инвертированном эдиповом комплексе ребенок играет роль родителя противоположного пола, что ведет к образованию гомосексуальной пары.
Чтобы потакать таким фантазиям, индивид должен отрицать факты жизни. В основном это факты, обеспечивающие реальность продолжения рода, и процесс правильного восприятия этой реальности связан с признанием пары, откуда младенец исключен в силу своей малости и незрелости. Следствием этого базового факта является признание различия между полами и между поколениями. Младенец вынужден доказывать, что созидательное сношение может точно так же происходить между родителем и ребенком или в гомосексуальной паре.
И снова более полное расщепление обеспечивает уклонение от этих проблем. Исходное расщепление между хорошей и плохой грудью осложняется появлением отца, который также расщеплен на хороший и плохой пенис. Тогда две версии первичной сцены могут сосуществовать без противоречия: любовная сцена между хорошей матерью и хорошим отцом и враждебная, зачастую насильственная сцена плохой пары. Когда расщепления ослабевают, необходимо привлекать извращенные аргументы для оправдания той фантазии, что родитель предпочитает ребенка взрослому партнеру. В придачу к различиям между поколениями и между полами извращенные аргументы поддерживают спутанность хорошего и плохого. Эта спутанность может приводить к созданию пугающего комбинированного объекта, и дальнейшие ошибочные репрезентации могут возникать как защита от него. Обычно этот процесс начинается, когда происходит новая сборка базовых расщеплений, что было отмечено Кляйн (Klein, 1935) и уточнено Бриттоном (Britton, 1989) – хороший объект идентифицируется как грудь, а плохой – как пенис.
Иногда один или оба родителя подыгрывают этим фантазиям, например, когда мать очерняет отца перед сыном или когда действия отца подталкивают к тому, чтобы пренебречь им как кем-то незначимым. Подобные установки укрепляют такое расщепление и способствуют устранению отца и замещению его ребенком. В других случаях происходит расщепление на хороший пенис и плохую грудь, что приводит к обращению к отцу за спасением от преследующей матери. И снова, когда ослабевают расщепления, родители выглядят объединенными, а «в высшей степени созидательный акт» начинает репрезентироваться появлением брата или сестры, что угрожает всемогуществу ребенка.
И опять-таки в качестве убежища предлагается отступление в нарциссический мир, где не существует различия между полами и поколениями. Мельтцер (Meltzer, 1966), Шассге-Смиржель (Chasseguet-Smirgel, 1974, 1985), Макдугалл (McDougall 1972) и Шенгольд (Shengold, 1988, 1989) описывали эти состояния в терминах идеализации ануса и создания анального мира, в котором аннулированы все различия. В этом мире все низводится к одной и той же недифференцированной консистенции и, что важно, различие между хорошим и плохим, а потому и между любовью и ненавистью также аннулировано. Тогда индивид вырабатывает перверсивные отношения, в которых хорошие объекты отвергаются, а плохие идеализируются. Как мы видели в главе 4, это характерно для патологических организаций, построенных на деструктивном нарциссизме, как это подчеркивал Розенфельд.