Перверсивные решения эдипальных фактов жизни явственно проявляются в сексуальных перверсиях. Тот факт, что для созидательного сношения необходимо различие полов, отвергается гомосексуалистами, а факт различия поколений игнорируется при педофилии и насилии над детьми. К садомазохизму часто прибегают как к интеграции, ведущей к возможности истинного признания болезненной реальности. При садомазохизме человек относится к любви и ненависти извращенным образом и предается жестокости, не признавая в полной мере ее разрушительных последствий. Садомазохистические фантазии приносят возбуждение и наслаждение от жестокости, которая не тормозится признанием того, что объекту причиняется вред или ущерб. Когда расщепление активно, поврежденный и идеальный объект полностью разделены, но в перверсивных состояниях их связывает «искусное» обоснование. Аргументация может быть, например, такова: женщины любят, когда их бьют, или же: если ребенку это нравится, что в этом плохого? В случае показа фильмов или мультфильмов с насилием садизм часто преподносится безвредным, поскольку поврежденный объект может быть тут же возрожден и восстановлен как новый и процесс деструкции и магического восстановления может продолжаться бесконечно. В других ситуациях жестокости нанесенный вред представляется как польза: скажем, при наказаниях, которые накладываются и исполняются «во благо ребенку».
Третий из упомянутых Мани-Кёрлом фактов – «признание неизбежности времени и в конечном итоге смерти», и автор считает, что этот факт жизни относится к другому логическому порядку, чем первые два. Можно сказать, что это свойство реальности, влияющее на существование всех остальных фактов жизни. Оно связано с признанием конечности всего хорошего, и это в точности соответствует тому факту, что доступ к груди не может быть вечным, что заставляет нас осознать реальность ее существования во внешнем мире. Сходным образом необходимость обновления и реальность смерти порождают признание потребности в новой жизни и созидательности. Признание реальности утраты в конечном итоге ведет к необходимости столкнуться с нашей собственной смертностью, и, если этого не происходит, человеческие ценности искажаются и извращаются.
Факт реальности смерти, разумеется, есть центральный аспект утраты, и в работе Фрейда о фетишизме мы видели, как описанные им пациенты испытывали трудности в признании смерти своих отцов. Искажения и ошибочные репрезентации реальности болезни, старения и смерти связаны с трудностями признания плохих вещей как фактов жизни. Уродство, насилие и зло ассоциируются с ущербом нашим хорошим объектам и в конечном счете – с их утратой и с реальностью нашей собственной смертности. Это аспекты реальности, признать которые сложнее всего, и их ошибочные репрезентации часто осуществляется посредством того самого перверсивного полупринятия, которое описал Фрейд. Обычно они не классифицируются как перверсии, но я считаю, что полезно считать их таковыми. Ложные репрезентации обычно приводят к романтическому, стерильному миру идеализаций, в котором хорошее длится вечно, как в сказках. Вдобавок к нарциссическим и сексуальным перверсиям мы можем говорить о романтических перверсиях реальности времени. Столлер (Stoller, 1976) предположил, что эта романтическая защита более распространена у женщин и представляет собой бегство в мир мечты вроде того, что создается в романтической беллетристике. Ее мужской эквивалент – порнографическая мастурбация, где сексуальный элемент перверсии более очевиден. Безвременье фантастического мира присутствует и там, и там.
Как мы видим, психические убежища отличаются как по своей структуре, так и по тому, от какой тревоги они защищают. Некоторые функционируют преимущественно как укрытие от параноидно-шизоидных тревог фрагментации и преследования, другие же работают в первую очередь против таких депрессивных аффектов, как вина и отчаяние. Но все они, хоть и в разной степени, служат укрытием от реальности, и в большинстве из них, если не во всех, можно наблюдать действие перверсивных механизмов. Гловер выдвигал идею, что перверсия может охранять чувство реальности пациента, и тем самым помогает ему избежать психотических манифестаций (Glover, 1933, 1964). Это может привести к ошибочному выводу о редкости перверсий при психозе. Верно как раз обратное, и именно психотическое всемогущество повышает вероятность и опасность разыгрывания перверсии. Эта ошибка подобна другой, которую вызывает утверждение Фрейда, что перверсия – негатив невроза. Из этого иногда делают вывод, что перверсия – это просто выражение инфантильной сексуальности, не выполняющее никакой защитной функции (Gillespie, 1964). В психических убежищах с психотической организацией перверсивные элементы встречаются не реже, чем в убежищах непсихотических, поскольку движение к интеграции отнюдь не отсутствует у пациентов-психотиков. Такое движение представляет особую угрозу для психотика, и, возникая, оно иногда приводит к возобновлению расщепления и фрагментации, но столь же часто ведет к созданию психотической организации, использующей перверсивные механизмы, подобные тем, что описаны выше (см. главу 6).
Следовательно, перверсивное отношение к реальности – это черта большинства, если не всех психических убежищ, и вместо того, чтобы представлять клинический материал пациента, у которого этот элемент ярко выражен, я рассмотрю некоторые случаи, представленные в предыдущих главах, и попытаюсь проиллюстрировать особую форму нереальности, заметную в психическом убежище.
Клинический материал
Г-жа А. (глава 2) неделями оставалась в постели, не занимаясь ничем, кроме чтения романов. Она грезила, помимо прочего, о путешествиях в пустыню Сахару, которую идеализировала как романтическое место, где жизнь можно еле-еле поддерживать тщательным нормированием воды и провианта. На сеансах она молчала и иногда признавала у себя фантазии, будто загорает на пустынном острове – этот образ прекрасно соответствовал той безразличной, беспечной манере, которую она на себя напускала. Садистический характер этого настроения был вызван тем, что в то же время осознавалось существование чрезвычайно нуждающейся пациентки, жаждущей контакта, ответственность за который, однако, возлагалась на аналитика. Мои усилия пробиться к ней пациентка одновременно ценила, высмеивала и ощущала как садистическое нападение фрустрированного аналитика.
Пациентка выходила из своего убежища и при малейшем дискомфорте пряталась туда вновь – как улитка в раковину, если вы прикасаетесь к ее усикам. Я обсуждал эту ее черту в главе 2, где описал сновидение о походе за продуктами, когда она была потрясена и напугана девушкой, разрезанной надвое. Ее контакт со мной на этом сеансе поддерживался до тех пор, пока я не затронул проблему ошибки в ее чеке, что привело к резкому замыканию в себе.
В анализе был достигнут некоторый прогресс, после чего пациентка снова замкнулась, когда повредила палец, устанавливая с мужем систему отопления в доме. Она не смогла связаться со мной, потому что мой телефон был отключен, и улеглась в постель к своим романам, пропустив три сеанса. Вернувшись в анализ, она принесла материал – воспоминания о комнате на границе, где задержали ее семью, когда они бежали из своей родной страны, и где ее мать допрашивали пограничники. Она также припомнила, что две недели провела в детском доме, а родители, как было сказано, уехали на каникулы с ее младшим братом; она помнила, что в этом детском доме были прекрасные куклы. Оба этих места, безусловно, ассоциировались с острой тревогой, и оба идеализировались и образовывали часть образной системы ее психического убежища. Я подумал, что эти убежища, какими бы ужасными они ни были сами по себе, рассматривались как менее страшные, чем альтернативное им окружение, которое в обеих ситуациях было связано с утратой матери.
Эта ужасная дилемма необходимости столкнуться с реальностью, которая кажется невыносимой, но в то же время необходимой для выживания, была разрешена созданием убежища, где реальность одновременно и принималась, и отрицалась. В своем душевном состоянии «необитаемого острова» пациентка понимала, что ею пренебрегли и ее бросили, но в то же время ей было хорошо и удобно.
Г-н Д. (глава 7) сформировал союзы с влиятельными фигурами в академическом мире, пытаясь отгородиться от депрессии. Созданная им организация помогала ему погружаться в фантазии триумфальной мести, и в то же время, сохраняя их в тайне, он поддерживал покорную и почтительную установку по отношению к теперешним своим работодателям и к аналитику. По сути, его ненависть выражалась в том, как он игнорировал мои интерпретации и приступал к описанию того, как его вдохновляют новые должности и новые девушки, из-за чего я чувствовал себя маловажным и беспомощным. Он вроде бы признавал, какое это оказывает на меня воздействие, но отрицал свою ненависть и продолжал утверждать, что ценит анализ, а возникшие проблемы объясняются исключительно необходимостью отдавать приоритет работе, что я, безусловно, должен понимать. Я был одновременно и фигурой, которую он ценил, и фигурой, над которой он торжествовал, и той, которую он пытался сберечь, и той, которую пытался разрушить. Его душевное состояние было одновременно и возбужденным, триумфальным, и повреждающим его объекты и разрушающим перспективы. Эти установки, похоже, сосуществовали без всякого видимого противоречия.
Убежище г-на Е. (глава 7) было более мазохистическим и включало в себя душевное состояние, в котором он выдерживал и даже идеализировал текущее страдание. В сновидении он поместил фекалии в красивую коробку, что трактовалось одновременно и как подарок, и как нападение. Анализ стоил ему множества забот и трудностей, и в то же время он в некоторой степени понимал, каким образом его усилия блокируют всякий аналитический прогресс. В психическом убежище он поддерживал свои объекты в полуживом – полумертвом состоянии, и это означало, что он не способен ни использовать их, ни отказаться от них, ни скорбеть по ним. Однако иногда он был в состоянии выйти из убежища и поддержать контакт с переживанием утраты, что делало возможным сдвиг к депрессивной позиции.