«Но кто же он? Где он? <…> Бродит в чащах он, в ущельях,
Словно тур, тоской томим».
Они явно не хотят сделать должные выводы, не хотим и мы, зрители, наблюдающие за драмой. Мы знаем истину, но закрываем на нее глаза, идентифицируясь с персонажами на сцене.
Эдипу удается хранить свою вину в тайне, возможно, в некоторой степени и от себя, равно как и от других, и править Фивами, покуда не разражается второй мор, на этот раз обрушившийся на все, что способно производить потомство, и требующий раскрытия истины. До этого момента истина маскировалась, но теперь настало время эту маскировку разоблачить. Один удивительный театральный режиссер сформулировал это так:
«Дорогой мой, мне жаль это говорить, но до сегодняшнего дня никто не понимал, что «Эдип» посвящен не раскрытию истины, а ее сокрытию. Все с самого начала знают, кто такой Эдип, и все это скрывают. Просто какой-то „Уотергейт“. Это пронизывает всю историю человечества – все общества основаны на лжи» (Pilikian, 1974).
Однако, когда Эдип вынужден признать реальность и больше не может скрывать истину, он выказывает большое мужество. Ему приходится нелегко, и мы видим, как он колеблется и борется со своей нерешительностью, но от этого его заключительный подвиг оказывается еще более впечатляющим. Я покажу, что это движение к истине трагически обращается вспять в «Эдипе в Колоне», и таким экстравагантным воззрением на эту драму я снова обязан Филиппу Веллакотту. Полагаю, это обращение вспять на самом деле начинается еще в первой драме, когда Эдип ослепляет себя. Прежде, чем начать обсуждать предложенное Веллакоттом прочтение «Эдипа в Колоне», я снова обращусь к кульминации «Царя Эдипа». Мне кажется, что здесь Софокл признает, что истина, когда она полностью раскрыта, слишком ужасна и невыносима, поэтому, калеча себя, Эдип уже бежит от нее.
Самоослепление Эдипа
Драма приближается к своей кульминации, и Иокаста, наконец-то признавшая истину, выбегает из дворца, оставляя Эдипа допрашивать пастуха, который в итоге рассказывает все, как было. Теперь Эдип, ранее выказывавший такую нерешительность в поиске истины, принимает ее с большим мужеством, без всяких уклонений или оправданий. Он лишь восклицает:
«Увы мне! Явно все идет к развязке.
О свет! Тебя в последний раз я вижу!
В проклятии рожден я, в браке проклят,
И мною кровь преступно пролита!»
С этими словами он направляется во дворец вслед за Иокастой, и, хотя он столкнулся с сокрушительной виной, в данный момент он полностью ее признает и, кажется, способен вынести. Мы же остаемся ждать снаружи вместе с хором старейшин, пока не появляется домочадец, и мы наконец слышим рассказ о том, что случилось. Сразу становится понятно, что произошли глубокие перемены и атмосфера страдания и боли уступает место ужасу. Вот что говорит домочадец:
«О граждане почтенные страны!
Что предстоит и слышать вам и видеть!
<…>
Нет, не омоют даже Истр и Фасис
Лабдака дом; столь много страшных дел
Таится в нем, и вольных и невольных, —
И новые объявятся!.. Нет горше
По доброй воле понесенных мук.
<…>
Увы, сказать и выслушать недолго:
Божественной не стало Иокасты».
Эти понесенные по доброй воле муки – самоубийство царицы и самоослепление Эдипа, и они описаны с ужасающими подробностями.
Сначала мы слышим, что Иокаста бросилась к своему брачному ложу, призывая Лая, затем – что Эдип метался по дворцу, требуя меч.
«Он требовал меча, искал жену,
Которую не мог назвать женою, —
Нет, мать свою и мать его детей!»
Домочадец продолжает:
«Вдруг с диким криком, словно вслед кому-то,
Он бросился к двустворчатым дверям
И, выломав засовы, вторгся в спальню.
И видим мы: повесилась царица —
Качается в крученой петле. Он,
Ее увидя, вдруг завыл от горя,
Веревку раскрутил он – и упала
Злосчастная. Потом – ужасно молвить! —
С ее одежды царственной сорвав
Наплечную застежку золотую,
Он стал иглу во впадины глазные
Вонзать, крича, что зреть очам не должно
Ни мук его, ни им свершенных зол, —
Очам, привыкшим видеть лик запретный
И не узнавшим милого лица.
Так мучаясь, не раз, а много раз
Он поражал глазницы, и из глаз
Не каплями на бороду его
Стекала кровь – багрово-черный ливень
Ее сплошным потоком орошал.
Поистине их счастие былое
Завидным было счастьем. А теперь
Стенанье, гибель, смерть, позор – все беды,
Какие есть, в их доме собрались».
Эти описания вызывают у нас ужас и жалость, когда мы узнаем, что чувство вины сменилось ненавистью, а ненависть – трагическим членовредительством. Ранее, когда драма приближалась к кульминации, мы наблюдали медленное и нерешительное продвижение к истине, когда Эдип боролся с нежеланием Иокасты и своим собственным эту истину признать. Затем он столкнулся с этой истиной, смело, но ненадолго ее признал, когда Иокаста бросилась во дворец, но в какой-то момент больше не смог ее выносить и его чувство вины обратилось в ненависть.
Ясно, что, требуя меч, Эдип собирается угрожать Иокасте или даже убить ее, и вряд ли есть сомнение в том, что он уже исполнен ненависти к ней, возможно, потому, что понимает из рассказа пастуха, что она – соучастница попытки убить его во младенчестве (Rudnytsky, 1987). Возможно, его ненависть к Иокасте начинается с осознания ее преданности Лаю и ее участия в сговоре, вызванном желанием уничтожить Эдипа. Однако ее самоубийство – еще более катастрофическое предательство, оно добавляет смерть Иокасты к тяжкому грузу вины Эдипа. Оба события приводят Эдипа к пониманию, что он потерял Иокасту как союзницу, которая помогла бы ему вынести вину, и как сообщницу, которая бы разделяла эту вину вместе с ним. Теперь же он поистине ее утратил, и, я полагаю, именно эта утрата сделала вину невыносимой, из-за чего Эдип и обратил свою ненависть сначала на Иокасту, а затем на себя самого.
Что важнее всего, он атакует свои глаза, свою связь с реальностью, которой он не может больше выдержать; он пытается уничтожить источник своей боли, разрушив способность переживать и воспринимать. Далее он говорит, что лишил бы себя и слуха, если б смог.
«О, если б был я в силах
Источник слуха преградить, из плоти
Своей несчастной сделал бы тюрьму,
Чтоб быть слепым и ничего не слышать…
Жить, бед не сознавая, – вот что сладко».
Когда Эдип появляется из дворца, хор трепещет в ужасе перед его деяньем.
«О, как смертному страшно страдания зреть!
Никогда я страшнее не видывал мук!
Злополучный! Каким ты безумьем объят?
Что за демон свирепым прыжком наскочил
На твою несчастливую долю?
<…>
О страшное свершивший! Как дерзнул
Ты очи погасить? Внушили боги?»
Ужас хора – это признание небывалости деянья членовредительства, которое пресекает всякую возможность репарации, попытки искупления, деянья, худшего даже, чем совершенные Эдипом ранее преступления инцеста и отцеубийства.
Полагаю, эти наблюдения помогут нам прояснить природу эдипального чувства вины и поразмышлять над тем, что делает его переносимым или невыносимым (Steiner, 1990a). Для ребенка нормальна бессознательная фантазия, что он избавляется от отца, чтобы обладать матерью, и чувство вины за эти фантазии лишь тогда становится действительно сокрушительным, когда эдипальное преступление раскрывается в полной мере. Ребенка ужасает, что его мать не испытывает восторга, что ее маленький сын занял место мужа, а уничтожена эдипальным убийцей, и становится понятно, что нападение было направлено на обоих родителей и на их отношения.
В самом деле, хотя может казаться, что преступление заключается в отцеубийстве, зачастую более сильную ненависть ребенок испытывает к матери из-за того, что она возбуждает его желание, а затем предает, предпочитая ему отца. Другие источники ненависти к матери раскрываются, когда ее смерть становится частью эдипальной фантазии – в частности, зависть к груди как первичному хорошему объекту.
Мы также видим, что смерть матери как будто оказывается неожиданной и потому вдвойне оглушительной для Эдипа. В конце концов, убийство отца и брак с матерью были частью пророчества, но Эдип не был предупрежден, что его преступление разрушит и уничтожит и саму мать тоже. Никакой оракул не провозглашал, что Эдип убьет свою мать, доведя ее до самоубийства. Эдип может утверждать, что совсем не намеревался ее уничтожать, лишь хотел обладать ею, и, пока он не увидел ее мертвое тело, он мог доказывать, что любит мать, и именно эта любовь привела к эдипальным преступлениям. Похоже, ужас и потрясение захватывают его врасплох, и такая вина представляется незаслуженной; становясь невыносимой, она превращается в ненависть и отчаяние.
«Царь Эдип» заканчивается тем, что Эдип умоляет об изгнании его из Фив, чтобы более не осквернять этот город. Софокл продолжает эту историю в драме «Эдип в Колоне», написанной, вероятно, двадцатью годами позже, и мы обнаруживаем, что Эдип не только выжил, но и снова стремится к триумфу. На этот раз он обращается к всемогуществу и способен победить свое внутреннее отчаяние, став святым. Маниакальный триумф пугает нас здесь своей мощью и безжалостностью и впечатляет своим величием. Но, по мнению Веллакотта (Vellacott, 1978), которое я считаю более чем убедительным, это бегство от истины, бегство от контакта с внутренней реальностью и отказ от человеческих ценностей.
Сюжет «Эдипа в Колоне»
В этой драме мы встречаем Эдипа слепым стариком, бредущим по проселку, в поводырях у него – верная дочь Антигона. Его наконец изгнали из Фив, но только после долгого