Молчанием, по-видимому, были отмечены те периоды, когда пациентка укрывалась от контакта. Долгое время такое положение идеализировалось, и с этой позицией силы пациентка могла высмеивать и порочить анализ. Она успешно проецировала в меня желание установить контакт и затем наблюдала за моими колебаниями в выборе подходящей реакции. Мне казалось неправильным сохранять молчание, но попытки установить с ней связь оказывались, как правило, безуспешными. Если я проявлял терпение, то иногда добивался временного контакта и мог следовать за пациенткой, не теряя с ней связи, но, как только что-то складывалось неблагополучно, она резко ретировалась.
Хотя отступление в укрытие как будто обрывало контакт с аналитиком, при более тщательном рассмотрении этих моментов выяснилось, что фактически оно вело к установлению взаимодействия другого типа, ничуть не менее интенсивного. Этот патологический тип контакта включал в себя интенсивное садомазохистическое взаимодействие между пациенткой и аналитиком, характерное для пациентки в периоды ее пребывания в убежище. Хотя это состояние доставляло ей множество страданий и даже вызывало чувство преследования, укрытие служило защитой от «реального контакта», который заставил бы ее соприкоснуться с психической реальностью.
Сны и рассказы пациентки о своей фантазийной жизни предоставляли мне информацию о природе убежища, куда она скрывалась, и указывали на его защитную функцию. Иногда оказывалось возможным отследить происходящие в ходе сеанса изменения и связать их с образами из сновидений и с другим предоставляемым ею материалом. Так мне удалось получить представление об изменяющемся характере тревоги, с которой она сталкивалась. В ходе почти всего анализа, особенно вначале, это была тревога, относящаяся к панике, фрагментации, деперсонализации и преследованию. Однако позже появились намеки на то, что пациентка страшилась также депрессивной боли. Таким образом, убежище позволяло ей избегать контакта с чувствами утраты, вины и другими тревогами, связанными с депрессивной позицией.
Иногда возникало впечатление, что пациентка пользовалась убежищем не только для защиты от тревоги и боли. Взаимодействие часто носило перверсивный оттенок, и тогда в нем явственно начинала проступать жестокость. Бегство в укрытие также носило характер зависимости, как будто пациентка получала при этом некое удовлетворение, и всякий достигнутый прогресс держался в секрете, чтобы ее приверженность укрытию оставалась оправданной.
Зачастую пациентку было сложно понять, и нелегко было определить природу ее тревоги или узнать, хорошо или плохо я работаю – особенно в те периоды, когда она пыталась установить контакт, а затем резко отступала, как будто я ее шокировал или причинил ей боль.
История жизни
Моя пациентка была привлекательной женщиной двадцати с небольшим лет, которая недавно вышла замуж. Без особых на то причин она бросила университет и стала стремиться к уединению: она укладывалась в постель и ничего не делала, только безостановочно читала романы. Когда она была еще ребенком, ее семья из-за политических преследований бежала из родной страны. Периодически им удавалось навещать оставшуюся на родине бабушку, и в ходе этих визитов и связанного с ними пересечения границ тревога моей пациентки возрастала.
Она прибегла к лечению из-за приступов всепоглощающей тревоги, которые вначале были связаны с серьезными решениями, такими как оставаться ли ей в Англии или должна ли она позволить своему будущему мужу – а тогда он не планировал на ней жениться – переехать в ее квартиру. Подобные приступы возникали также, когда она вовлекалась в долгие дискуссии на экзистенциальные темы или вдруг обнаруживала, что не видит в жизни смысла. Ее охватывала дрожь, окружающие словно отдалялись, и между нею и остальными людьми вставал барьер, мешающий ей контактировать с ними. Когда ее будущий муж согласился на ней жениться, тревога уменьшилась, но периодически возникала вновь – например, когда она потеряла медальон, где хранила прядь его волос. Вдобавок она страдала от специфического страха отравления консервированной пищей, которая, как она полагала, заражена. Даже между приступами тревоги она много думала о загрязнении и отравлении и видела пугающие сны, например, как радиоактивность несет смерть всему живому и люди превращаются в автоматы. С ее тягой к безжизненности и сухости был связан повышенный интерес к пустыне Сахара, где она путешествовала и куда планировала вернуться, отправившись в экспедицию по окончании лечения.
Поведение на сеансах
Основной особенностью анализа было молчание пациентки – фактически, на протяжении несколько месяцев подряд молчание часто занимало большую часть сеанса. Обычно она начинала сеанс с продолжительного молчания или таких реплик, как «Ничего не произошло» или «Похоже, это будет еще один сеанс молчания». Изредка она давала этому объяснение и говорила, например: «Я подумала над тем, что могу сказать и что не могу, и то, что я могу сказать, не стоит того, чтобы о нем говорить». Очень часто проявлялся оттенок насмешки, поддразнивания, обычно вместе с тоном маленькой сердитой девочки: «Вчера я осталась абсолютно непонятой, поэтому сегодня я ничего не собираюсь говорить, вот так!» Или она могла сознаться, что сказала себе: «Ничего ему не показывай, прежде чем не продумаешь все до конца, чтобы он не смог уличить тебя в ошибке» или «Ничего ему не говори, пока не будешь уверена, что победишь в споре». Молчание могло превращаться в игру, в которой сеанс начинался либо с ее реплики, либо с моей; или же она пыталась угадать, сколько ей нужно будет продержаться, прежде чем я заговорю. Сохраняя молчание, она часто представляла себя загорающей на пустынном острове; она признавала, что получает удовольствие от этих игр и сопровождающих их фантазий. В ее настроении преобладало улыбчивое безразличие, некая бесстрастность и насмешливая незаинтересованность, как будто все затруднения в анализе и вообще все реалии ее жизни были моей проблемой. Поэтому временами я чувствовал себя обманутым и эксплуатируемым, как будто тайно согласился беспокоиться о ее анализе больше, чем она сама. Иногда же она провоцировала меня на критическую интерпретацию ее незаинтересованности, чтобы я попытался подтолкнуть ее к большему участию в терапевтическом процессе, аргументируя это тем, что я не желаю брать ответственность на себя.
В то же время она относилась к анализу с убийственной серьезностью, очень редко опаздывала и практически никогда не пропускала сеансы. Однажды, когда я позволил молчанию тянуться дольше обыкновенного, она молча заплакала, и когда я спросил, что она думает, то услышал трагическую историю о девушке, принявшей слишком большую дозу лекарств и оставленной умирать, поскольку никто не пришел к ней, пока не было уже слишком поздно.
Лежа на кушетке, пациентка непрерывно и неутомимо двигала руками. Она резко и неприятно щелкала пальцами, или выдергивала нитки из своей повязки или одежды, или теребила рукава или пуговицы на одежде. Одно время она не могла удержаться и постоянно пыталась оторвать от стены возле кушетки отставший кусочек обоев. Чаще всего она теребила свои длинные волосы, разбирая пучок «доящими» движениями, разделяя его на отдельные волоски, затем сплетая их, скручивая и снова «выдаивая» из пучка. Это напомнило мне комментарий Фрейда из случая Доры: «Ни один смертный не способен хранить тайну. Если молчат его губы, он выбалтывает ее кончиками пальцев» (Freud, 1905a). Но, как правило, я не мог понять, какие факторы обусловливают ее молчание и что означают движения ее рук.
Она говорила, что у нее множество мыслей, которые она не может собрать воедино, что указывало на фрагментацию этих мыслей. Однако было понятно, что происходит что-то активное, дразнящее и приятное. В целом же царила атмосфера долгих периодов безжизненности и сухости, когда не наблюдалось никакого развития.
На основании истории пациентки и общего описания ее поведения можно выдвинуть предположение, что она спасалась бегством в укрытие, защищавшее ее от контакта; это укрытие было представлено в образе пустынного острова, где она могла загорать, переложив на меня всю ответственность за анализ. Ощущение сухости и безжизненности, ассоциирующееся с этим состоянием, было отчетливо представлено ее интересом к пескам и любовью к пустыням, и для нее было важно научиться существовать в условиях, почти исключающих жизнь.
Иногда укрытие словно разрушалось и возникала тревога в форме приступов паники. Именно это произошло перед началом анализа, и быстрое улучшение ситуации в начале лечения было обусловлено восстановлением укрытия, которое теперь задействовало аналитика и анализ как часть защитной организации. В основном паника, по-видимому, включала в себя страх дезинтеграции или параноидный страх отравления. Позже, как мы увидим, укрытие также использовалось и как защита от депрессивных ощущений.
Материал одного сеанса
Один из сеансов (анализ к тому времени длился уже около двух лет) она начала, роясь в своей сумочке в поисках чека, который в итоге нашла и отдала мне, причем я заметил, что заполнен чек неправильно – она забыла проставить цифры.
На этот раз пациентка молчала недолго, а затем рассказала мне сон, в котором она пригласила пообедать молодую пару, а затем поняла, что у нее что-то закончилось, вероятно вино или пища. Ее муж и приглашенные друзья вышли купить продукты, а она осталась дома. Вернувшись, они принесли девушку на носилках и объяснили, что ее разрезало надвое по линии талии и нижняя половина отсутствует. Девушка не была расстроена, улыбалась и позже удалилась на костылях. Пациентка попросила мужа показать, где все это произошло. Он провел ее на это место и объяснил, что машина наехала на девушку сзади и разрезала пополам.
Меня очень обрадовало появление сна взамен молчания, и я интерпретировал его так, что сам этот сон мог представлять пищу для анализа, как если бы пациентка поняла, что материал для работы у нас закончился. Девушка во сне была жестоко атакована, когда пошла за продуктами, и я предположил, что пациентка, вероятно, боялась, что с ней случилось бы нечто подобное, если б она предоставила что-то для анализа. Возможно, добавил я, сейчас она меньше боится нападения и могла бы выразить желание понять эти страхи, представленное во сне просьбой показать место происшествия, и рассказать, что именно случилось.