19 вещь, поскольку он, кажется, способен разрешить самый большой вопрос человечества, поставленный еще в Древней Греции: двойственность тела и души, материи и духа. В зеркальном отражении глаз (я) схватывает себя как объект в своем собственном визуальном поле, и потому «я» в непрестанном искушении путает себя со своим собственным объектом-образом; в языке же говорящий (субъект) распутывает себя в своем собственном дискурсе. Лакана соблазняют образы зеркала и языка, а позднее и математической топологии,20 ибо они предельно важны для его проекта: необходимо показать, что субъект-как-субъект и его объекты-вещи проявляются в мире субъекта.
Большинство академических диссертаций по Лакану наивно находят основания его системы в лингвистике де Соссюра. Это клише свидетельствует лишь о непонимании Лакана. Обращаясь к лингвистике своего времени (до революции Хомского), Лакан стремится придать своему «лингвистическому» прочтению Фрейда эпистемологическую респектабельность. Однако на самом деле лакановское означающее имеет мало общего с таковым де Соссюра21. Лакан, потрясенный лингвистической критикой, в конце концов, признает, что его предприятие связано не с лингвистикой, а лингвистерией22.
Лакан отдает должное языку, потому что видит сущностное отличие психоанализа от любого медицинского лечения: психоанализ работает с речью. Более того, если в речи может быть изменен невротический симптом, если в речи может быть высвобождены творческие способности субъекта, значит, бессознательное само конституировано той же «субстанцией», что и достигающая его речь. Идея «бессознательное структурировано как язык» проистекает из этого силлогизма, который – как признавал и сам Лакана – напоминает о философии Беркли23.
Аббат Джордж Беркли утверждал: поскольку существует лишь наше восприятие, постольку то, что мы называем материей, то, что сковывает нашу мысль, суть ничто иное, как структура нашего восприятия. Сходным образом и Лакан утверждает, что психоанализ действует благодаря речи, поскольку бессознательное само обладает лингвистической структурой.
Помимо Беркли, для Лакана важен Гегель. Гегель сказал: когда я говорю вот об этом столе, что стоит передо мной, я имею дело с понятием стола; и потому, когда мы говорим о реальных вещах, мы говорим о понятиях, которые суть выражения ума.
На самом деле, я бы сказал, что Лакан – «гегежевец», поскольку его гегельянство пропущено сквозь сито кожевского хайдеггерианства. Для «гегежевца» важен не только тот факт, что наше знакомство с миром всегда субъективно, психично, но еще и то, что каждый субъект стремится быть признанным другим. И поскольку для Лакана субъект – субъект желающий, мы тратим нашу жизнь на попытки быть признанным другим в качестве желающего субъекта.
Согласно «гегежевскому» прочтению, фрейдовские отсылки к биологическим инстинктам попросту неуместны (так же, как для Беркли неуместно обращение к материальной субстанции): когда аналитик строит теории влечений, либидинальных стадий, кастрации и т. д., он всегда исходит из речи. Аналитик не наблюдает, как его пациенты занимаются любовью, кормят своих детей или мастурбируют; в сущности, он имеет дело с чисто разговорными сексуальностью или детством. Сексуальность субъекта это просто рассказ, обращенный к аналитику. Девиз «бессознательное структурировано как язык» означает, что бессознательное – не психическая субстанция (конституированная невыразимыми эмоциями), а та же природа или субстанция, что и дискурсивные отношения психоаналитического сеттинга. Даже аналитические интерпретации работают, согласно Лакану, потому, что само бессознательное (желание) суть интерпретация: все интерпретации аналитика – интерпретации интерпретаций. Речь и интерпретация – аналитические инструменты, поскольку речь и бессознательное – также их объекты. Инструменты, действия и цели сотканы из одной и той же материи.
Такой «идеалистической» моделью Лакан провозглашает автономию психоаналитической теории в отношении любого научного знания. Если кто-то полагает, что все фрейдовские теории, в конечном счете, утверждают субстанции – биологические инстинкты или культурные нормы, – тогда следует обратиться к биологии или социологии и там найти основания психоанализа24. Однако Лакан полагается на язык ради того, чтобы избежать любой междисциплинарной трансценденции знания.
И все же, освобождая психоаналитический дискурс от любой субстанциональной трансценденции, Лакан не отвергает все формы трансценденции. Его лингвистический берклианский гегежевизм заканчивается там, где его теория включает субъект-как-субъект, там, где он обращается к Вещи как к измерению, трансцендирующему речь. Эти измерения, впрочем, – не субстанции и не какие-то еще области науки. Ибо, в то время как субъект-как-субъект и Вещь распускаются в измерениях языка и воображаемого, в то время как они утрачивают свою невыразимость, их не свести к воображаемому и символическому. В противном случае психоанализ оказался бы формой лингвистического бихевиоризма: если бы анализ был просто делом слов, субъект стал бы просто объектом знания.
V
Мы увидели с вами, как метафизический субъект, согласно объективистскому рационализму, являет собой предел миру как таковому. Именно по этой причине для объективистского рационалиста нет смысла, бессмысленно что-либо говорить на сей счет, ведь субъект – вне пределов этого мира. Когда Лакан пишет субъекта, перечеркивая S, он присоединяется к идее субъективности как некоему пределу; однако, в отличие от Витгенштейна, он берет на себя смелость об этом пределе говорить. Однако говорить об этом пределе мира, каковым является субъект, можно осмысленно лишь в том случае, если предел этот обнаруживается в собственном мире субъекта. Поскольку бессознательное пространство включает свои собственные границы, его следует исключить из картезианского res extensa. Зная об этом парадоксе, Лакан обращается за помощью к математической топологии. Его всегда восхищали фигуры типа ленты Мебиуса, в которых границы фигуры исчезали в ее собственных пределах. Брошенный Лаканом вызов можно сравнить с описанием визуального поля, в котором глаз, взирающий на это поле, как бы появляется в самом этом поле, как на картинах Эшера. Это явление субъекта в его собственном поле невозможно свести, пользуясь феноменологической редукцией, к интенциональности или открытости, поскольку субъект этот является не как трансцендентальная открытость, а как нечто структурированное в объектах и репрезентациях. Субъект у Лакана не невыразим, он – артикулирован. Мечтой Лакана было описание трансцендентного субъекта в имманентных формах.
На фрейдовском поле, засеянном симптомами, оговорками, сновидениями, остротами и т. д., Лакан видит цветение субъекта-как-субъекта. Но мы не можем знать этот субъект, ведь тогда он опять таки превратится в объект. Субъект-как-субъект не познан (connu), а признан (reconnu). Таково принципиальное геге-жевское допущение Лакана. Субъект фрейдовского толкования больше не «субъект знания», а субъект признания. Желание этого субъекта, а не его ложное эго видим мы в зеркале, и именно его следует признать.
Вот простой пример: на одной из первых сессий моя пациентка вспоминает сновидение: «В моем доме бушует пожар, но пламя захватывает только первый этаж, и поэтому я не очень волнуюсь». Еще ничего не зная о жизни этой дамы, я спросил ее, не влюбилась ли она. Она ответила, что именно это и произошло, а «пламя» любви она как раз пытается сдержать. И еще добавила, что ей очень хотелось об этом хоть кому-нибудь рассказать, но она не отваживалась. Лакан бы в такой ситуации сказал, что желание субъекта выражается не просто в том, что «я не хочу слишком сильно влюбляться в человека, которого хочу», но также и в том, что «я хочу рассказать вам кое-что такое, что не решаюсь открыть». Для Лакана, бессознательное это не просто влечения, о которых эго ничего не известно, но еще и то, о чем, по тем или иным причинам, невозможно сказать другому. Женщина, желающая ограничить свое направленное на мужчину желание (огонь захватывает только первый этаж), может сделать свое желание признанным только в онейрической итальянской метафоре, представляющей любовь как пламя (fiamma), а влюбленную женщину как «спекшуются» (cotta). Однако Лакан еще указывает и на различие между enonce (высказыванием) и enonciation (актом высказывания): высказывание в данном случае – текст рассказанного сновидения, акт же высказывания – обращение ко мне в конкретный момент сессии. Пересказ сновидения выражает ее желание рассказать мне о своем желании, т. е. ее желание заключается в том, чтобы желание ее было признано. Сдержанность заставляет ее пересказывать сновидение, одновременно в замаскированной и дезавуированной форме передавать то, что ей хотелось поведать.
И все же, должен ли этот Субъект Признания и признавать, и быть признаваемым? Да и как возможно признавать субъект, не зная его? Невозможно знать субъект, не превращая его в заурядный объект психологии. Вместо этого Витгенштейн и Лакан помещают его в «мистическом». «Признание» Лакана, таким образом, отличается от того, когда мы, бросив пристальный взгляд на человека, распознаем в нем давным-давно невиданного товарища, поскольку такого рода признание предполагает существование предшествующего знания. Животным лучше удается такого рода признание, чем людям. Так собака Улисса по имени Аргус моментально узнала героя, в отличие от Пенелопы. Лакан говорит исключительно о признании в мире людей.
По-французски слово reconnaissance означает одновременно «признание, распознавание» и «признательность, благодарность». Таким образом, хотя лакановское признание следует понимать больше в юридическом смысле, как, например, в случае с отцом, «признающим» в мужчине, которого он никогда не видел, своего сына, все же нужно учитывать и возможность благодарности – сын может быть благодарен отцу за признание. Мелани Кляйн писала, что этическая цель психоанализа – научить человека чувствовать благодарность