Ситуационистская теория твердо привержена концепции прерывности жизни. Понятие единства конкретной жизни – реакционная мистификация, основанная на вере в бессмертие души и в конечном счете на разделении труда, – должно быть отброшено в пользу понятия единицы жизни, ее отдельного мгновения, которое в каждом конкретном случае требует конструирования объединенными силами всех средств ситуационизма[31]. Следует ожидать, что в бесклассовом обществе не будет живописцев, но будут ситуационисты, занимающиеся живописью наряду со всеми прочими искусствами.
После вечного конфликта между желанием и враждебной ему реальностью важнейшей аффективной драмой в жизни человека является, вероятно, ощущение скоротечности времени. Ситуационистская позиция заключается в том, чтобы сделать ставку на бег времени, а вовсе не на эстетические потуги увековечить эмоцию. Вызов ситуационистов непостоянству эмоций и времени – это пари на еще большее непостоянство, решимость не останавливаться в игре и умножении волнующих моментов. Очевидно, в настоящее время нам нелегко выиграть подобное пари. Тем не менее, пусть даже мы тысячу раз проиграем, выбора – то есть другой прогрессивной позиции – у нас нет.
Ситуационистское меньшинство образовалось как уклон в левом крыле леттристов, затем возобладавший в Леттристском интернационале. Направлявшее его объективное движение привело к аналогичным взглядам и несколько недавно образовавшихся авангардистских групп. Вместе мы обязаны уничтожить пережитки прошлого. Сегодня мы считаем, что революционный авангард в культуре должен действовать единым фронтом, опираясь на изложенную программу. У нас нет проверенных рецептов, мы еще не добились прочных результатов. Мы лишь предлагаем вести коллективный экспериментальный поиск в нескольких направлениях, как уже определенных нами, так и еще ожидающих определения. Сама трудность реализации первых ситуационистских проектов доказывает, что мы вступаем в совершенно новую область. То, что меняет наше восприятие улиц, важнее того, что меняет наше восприятие живописи. Наши рабочие гипотезы будут пересматриваться при каждом изменении в будущем, откуда бы оно ни пришло.
Мы наверняка услышим – особенно от тех интеллектуалов и революционных художников, которые из соображений вкуса привыкли к некоторой беспомощности, – что «ситуационизм» малопривлекателен, что мы не создали ничего красивого, что лучше поговорить о Жиде, а интересоваться нашей деятельностью нет никаких причин. Они будут уходить от разговора, упрекая нас в повторении уже испробованных жестов, в которых остался один дешевый скандал, элементарное привлечение внимания к себе. Они будут возмущаться приемами, которые мы в некоторых случаях сочли необходимым использовать, чтобы подтвердить или обозначить наше расхождение с противниками. Заранее отвечаем: важен не ваш интерес к нам, а ваша собственная способность вызвать к себе интерес в новых условиях культурного творчества. Ваша задача как революционных интеллектуалов и художников состоит не в том, чтобы кричать о поругании свободы, когда мы отказываемся маршировать в одном строю с ее врагами. Не нужно подражать буржуазным эстетам, которые всё пытаются свести к уже созданному, потому что уже созданное не вызывает вопросов. Вы знаете, что чистого творчества не бывает. Ваша задача – узнать, чем занимается интернациональный авангард, принять участие в конструктивной критике его программы и призвать к ее поддержке.
В контакте с рабочими партиями или с радикальными течениями в этих партиях мы должны вести последовательную идеологическую работу, направленную на противодействие влиянию развитой капиталистической пропаганды в области чувств. Пользуясь любой предоставляющейся возможностью, мы должны противопоставлять имитации капиталистического существования другие формы жизни, отвечающей желаниям человека. Мы должны пустить все гиперполитические средства на разрушение идеи буржуазного счастья. В то же время, понимая, что в господствующем классе общества всегда имеются элементы, которые – из скуки и потребности в новизне – способствуют исчезновению этого общества, мы должны стимулировать людей, обладающих средствами, которых нет у нас, к предоставлению этих средств нам для реализации наших проектов путем кредитов, аналогичных тем, которые выделяются на научные исследования, и в такой же мере рентабельных.
Мы должны как можно шире пропагандировать революционную альтернативу господствующей культуре. Мы должны координировать все исследования, ведущиеся в настоящее время без какого-либо общего плана. Мы должны привлекать к сотрудничеству с нами в перспективе объединенного действия самых передовых художников и интеллектуалов всего мира с помощью критики и пропаганды.
Мы должны заявить о нашей готовности возобновить дискуссию на базе изложенной программы со всеми, кто принимал участие в нашей деятельности на предыдущем этапе и мог бы снова к нам примкнуть.
Мы должны распространять лозунги унитарного урбанизма, экспериментального поведения, гиперполитической пропаганды и конструирования атмосфер. Довольно толковать существующие чувства: настало время искать новые.
Предисловие к книге, задуманной Ральфом Рамни[32]
Мы сами создаем историю культуры, но не произвольно, а исходя из существующих условий. Городская цивилизация – это недавнее творение капитализма, и идеологический климат, характерный для буржуазного режима, культура которого представляет собой инструмент господства и вместе с тем суррогат уничтоженной в качестве орудия бегства от реальности религии, до сих пор не позволял извлечь все выводы из этих совершенно новых по существу условий. Необходимость теоретического описания возможностей, исчезающих и открывающихся в результате мутации нашей окружающей среды, должна лежать в основе любого экспериментального поиска художественной практики, соответствующей продуктивному духу нынешнего времени. Одним из таких путей создания атмосферы, которую начинают называть ситуационизмом, является психогеография.
На исходе XVIII века Лондон, обогнав другие города Европы в процессе концентрации производства, достиг стадии развития, повлекшей за собой качественный скачок в образе жизни его жителей. Именно в Лондоне той эпохи мы обнаруживаем зафиксированное средствами художественной литературы зарождение проблематики, очерчивающей объективную территорию эмоционального урбанизма, в котором впервые заявляет о себе чувствительность совершенно особого рода. История любви Томаса де Квинси и бедной девушки Анны, случайно разлучившихся и тщетно искавших друг друга – «в огромных лабиринтах Лондона; быть может, нас разделяло всего несколько футов…»[33], – знаменует собой исторический момент осознания психогеографического воздействия на динамику человеческих страстей. Ее значение в этом плане сравнимо лишь с легендой о Тристане, которая отразила формирование представления о любви-страсти.
Промышленная революция меняла в тот период все условия человеческого существования, и личная судьба, освобожденная от сверхъестественных иллюзий и попросту определенная во Франции – в ходе экспериментирования буржуазии с властью – в качестве «политики», уже угадывалась в материальном окружении, которое создавал для себя человек, и в соответствующих этому окружению общественных взаимоотношениях.
Власть человека над природой неизмеримо выросла, и в то же время большинству людей оказалось навязано тяжелейшее положение: в новаторской культуре сочетание двух этих явлений выражается через все более острое противоречие между утверждением огромных возможностей чувств и засильем нигилизма. У Томаса де Квинси эти типичные тенденции еще смягчались обращением к классическому гуманизму, который поэты и художники следующего века подвергли чем дальше, тем более радикальному разрушению. Тем не менее Квинси следует признать безусловным предвестником психогеографического дрейфа, читая, как он – в период между 1804 и 1812 годами – бродит по Лондону, всегда в той или иной степени рассчитывая найти Анну и вглядываясь «во многие мириады женских лиц». И далее: «…я часто, приняв опиум, блуждал по городу в субботний вечер, равнодушный к направлению и расстоянию… в честолюбивых попытках отыскать некий северо-западный проход[34], я, вместо того чтобы плыть вокруг мысов и полуостровов, как на пути вперед, вдруг попадал в… лабиринты аллей… Порою почти уверен был я, что являюсь первооткрывателем этих terrae incognitae, и сомневался, отмечены ли они на современных картах Лондона».
В настоящее время мы рассматриваем психогеографию и дрейф как временные методически определенные дисциплины, призванные опробовать некоторые способы построения атмосферы, а также формы нового – ситуационистского – поведения. По нашему мнению, центральной проблемой психогеографии является передача результатов, пусть на первый взгляд смехотворных: именно это связывает ее с архитектурой, которую нам еще предстоит создать. Когда мы начинали заниматься дрейфом, многих из нас эта практика увлекала более непосредственно, чем сейчас. Возможно, тогда в ней содержалась немалая доля иррациональности, ожидание того, что перед нами откроется некий психогеографический Большой проход, за которым мы научимся играть в новую игру – приключение всей нашей жизни[35]. Нас воодушевляли поразительные перемены, которым дрейф очень быстро подверг человеческое поведение. Так или иначе, мне кажется, что этот эмоциональный опыт способен проложить путь к подлинно научному познанию, которое в свою очередь можно будет использовать в более масштабной ситуационистской деятельности согласно схеме, предложенной Асгером Йорном, который определил психогеографию как «научную фантастику урбанизма». Йорн пишет: «Только благодаря воображению объект становится достаточно интересным для анализа, тогда как анализ лишает его способности будить воображение. Однако новая комбинация объекта и результатов анализа может образовать базу для нового воображения».