Находясь в столь жалком положении, экспериментальный авангард оказывается куда менее важен для общества, чем псевдомодернистские течения, которые не проявляют ни малейшей воли к переменам, а лишь обеспечивают всеми доступными средствами современную внешность принятой культуры. Однако все те, кто причастен к реальному производству современной культуры и чувствует свою заинтересованность в качестве ее производителей, тем большую оттого, что они сведены к позиции нигилистов, приходят к выводам, которые незнакомы модернистам-комедиантам агонизирующего общества. Убожество принятой культуры в сочетании с ее монополией на средства культурного производства обрекает на равное убожество теории и практики авангарда. Но не иначе как в авангарде незримо зреет новая, революционная концепция культуры. Эта новая концепция утвердится тогда, когда господствующая культура и зачатки культуры оппозиционной достигнут максимальной оторванности друг от друга и максимального бессилия.
Таким образом, история современной культуры в период революционного спада – это история теоретического и практического ослабления движения, добивающегося перемен, вплоть до его раздробления на миноритарные тенденции и безусловной победы распада.
В период между 1930 годом и началом Второй мировой войны неуклонный упадок сюрреализма в качестве революционной силы сопровождался расширением его влияния, которое он уже не мог контролировать. После войны сюрреализм быстро погиб под действием двух факторов, сковавших его развитие уже к 1930 году: одним из этих факторов явилось отсутствие возможностей для теоретического обновления, а другим – остановка революции, выразившаяся в политической и культурной реакции внутри рабочего движения. Прямым следствием второго фактора стало, в частности, исчезновение сюрреалистской группы в Румынии. А первый фактор обрек на быстрый развал сюрреалистское революционное движение во Франции и Бельгии. Только в Бельгии фракция, вышедшая из сюрреализма, удержалась на экспериментальном поле; все прочие разрозненные сюрреалистские течения примкнули к лагерю мистического идеализма.
Между 1949 и 1951 годами сюрреалисты Дании, Голландии и Бельгии объединились в революционное течение «Интернационал художников-экспериментаторов» и начали выпускать журнал «Кобра» (акроним из первых букв названий городов: Копенгаген, Брюссель, Амстердам). Это течение проникло и в Германию. Его достоинство состоит в понимании того, что сложность и размах существующих проблем требует жесткой организации. Однако недостаток идеологической строгости, преимущественное внимание к пластическому искусству, а, главное, отсутствие общей теории, описывающей условия и перспективы практики, привели эту группу к распаду.
Французский леттризм вышел из оппозиции всей эстетической сцене, проницательно констатировав ее неизбежное движение к гибели. Задавшись целью непрерывно создавать новые формы во всех областях, в 1946–1952 годах леттристская группа поддерживала спасительную активность. Но поскольку ее члены сходились в том, что эстетические дисциплины должны найти новую опору в некоей общей среде, аналогичной среде старого искусства, это идеалистическое заблуждение свело результаты их практики к смехотворному минимуму. В 1952 году левые леттристы размежевались с отсталой частью движения и организовали Леттристский интернационал, в котором путем острой борьбы мнений начался поиск новых методов вмешательства в повседневную жизнь.
В Италии попытки создания авангардных движений на старых художественных основах провалились уже на стадии теоретической разработки. Единственным исключением стала экспериментальная антифункционалистская группа, сформировавшая в 1955 году самое солидное представительство в Международном движении за имажинистский Баухаус.
Тем временем в остальном мире от США до Японии процветало самое что ни на есть вульгарное эпигонское подражание западноевропейскому искусству (авангардисты США, взявшие в привычку ориентироваться на американскую колонию в Париже, загнали себя в идеологическую, социальную и даже экологическую изоляцию зауряднейшего конформизма). Произведения народов, которые остаются жертвами культурного колониализма, часто продиктованного политическим давлением, неизбежно приобретают в передовых культурных центрах реакционную роль – даже если для своих стран они прогрессивны. Критики, связавшие свою карьеру с копанием в отживших творческих системах, притворяются, будто находят для себя нечто новое в греческом кино или гватемальском романе. Тем самым они обращаются к экзотизму, который, с одной стороны, антиэкзотичен, ибо речь идет о запоздалом освоении старых форм в других странах, а с другой – сохраняет основную функцию экзотизма, уводя от реальных условий жизни и творчества.
Из того, что делается в государствах трудящихся, только берлинский опыт Брехта, который подверг пересмотру классическое представление о спектакле, сродни конструкциям, важным для нас сегодня. Брехт – единственный, кому удалось противостоять глупости официального социалистического реализма.
Сегодня, когда социалистический реализм разлагается, вполне ожидаем революционный бросок интеллектуалов государств трудящихся в сторону подлинных проблем современной культуры. Хотя ждановщина свидетельствовала не только о культурном вырождении рабочего движения, но и о консерватизме буржуазной культуры, те, кто сейчас на Востоке выступает против ждановщины, не должны направлять свой протест – каковы бы ни были их субъективные намерения – на достижение некоей большей творческой свободы в духе, допустим, Кокто. Надо понимать, что объективный смысл отрицания ждановщины – это отрицание ждановского отрицания «ликвидации». Единственным возможным преодолением ждановщины является опыт реальной свободы, заключающийся в познании текущей необходимости.
В этом смысле прошедшие годы были в лучшем случае периодом смутного сопротивления смутному господству ретроградного вздора. Нам удалось не много, но мы не должны задерживаться на своих пристрастиях и мелких достижениях этого периода. Проблемы созидания культуры могут быть разрешены лишь в связке с новым подъемом мировой революции.
Революционная деятельность в культуре не может иметь целью отражение или объяснение жизни – она должна расширять жизнь. Нужно всюду отторгнуть несчастье. Революция не сводится к вопросу о том, какого уровня производства достигла тяжелая промышленность и кто будет ее хозяином. Вместе с эксплуатацией человека должны умереть порожденные ею чувства, компенсации и привычки. Нужно определить новые желания исходя из сегодняшних возможностей. Нужно уже сейчас, на пике борьбы между современным обществом и силами, стремящимися его разрушить, искать первоосновы построения новой среды и новых условий поведения – путем опыта и пропаганды. Все прочее принадлежит и служит прошлому.
Нужно немедленно организовать коллективную работу, призванную объединить все средства преобразования повседневной жизни. Иначе говоря, мы должны прежде всего осознать взаимосвязь этих средств в деле достижения более полного господства над природой и наибольшей свободы. Мы должны создавать новые атмосферы, которые будут одновременно продуктами и орудиями нового поведения. Для этого нужно использовать эмпирически, как таковые, повседневные действия и существующие культурные формы, оспаривая за ними всякую собственную ценность. Критерий новизны, формального изобретения утратил смысл в традиционных рамках искусства – частичного и недостаточного средства, чьи фрагментарные подновления заведомо несовременны, а значит, попросту невозможны.
Мы должны не отказаться от современной культуры, а овладеть ею, чтобы подвергнуть ее отрицанию. Нельзя быть революционным интеллектуалом, не признавая неизбежности культурной революции. Чтобы быть революционером, творческому интеллектуалу недостаточно поддерживать политику партии, пусть и сколь угодно оригинальными средствами: он должен заодно с партийцами работать над необходимыми изменениями всех культурных надстроек. Так же и буржуазного интеллектуала определяет в конечном счете не социальное происхождение и не знание определенной культуры как общей точки отсчета критики и творчества, а роль в производстве буржуазных по своей исторической сути форм культуры. Если буржуазная литературная критика поддерживает писателей, стоящих на революционных позициях, им стоит задуматься о допущенных ошибках.
Объединение нескольких экспериментальных движений в революционный культурный фронт, начавшееся на конгрессе в Альбе, в Италии, в конце 1956 года, предполагает, что мы принимаем в расчет три важных фактора.
Прежде всего, необходимо требовать полного согласия между участниками этого единого действия – отдельными людьми и группами, – не допуская послаблений, скрывающих внутренние противоречия. От бездумных остряков и карьеристов, стремящихся примкнуть к движению без серьезных оснований, лучше держаться подальше.
Кроме того, необходимо помнить, что, хотя любой настоящий эксперимент по-своему ценен, этим словом часто злоупотребляют, пытаясь оправдать с его помощью художественное действие в уже существующих, то есть найденных другими, формах. Подлинный эксперимент должен основываться на прицельной критике существующих условий и их решительном преодолении. Нужно раз и навсегда постановить, что личное самовыражение при помощи средств, созданных другими, не может называться творчеством. Творчество – это не размещение предметов и форм в пространстве, а изобретение новых законов такого размещения.
И, наконец, необходимо искоренить в нашей среде сектантство, которое мешает объединению для достижения поставленных целей с возможными союзниками, исключающему создание параллельных организаций. В 1952–1955 годах Леттристский интернационал, пройдя несколько этапов очищения, встал на путь крайней строгости, ведущий к полной изоляции и бездействию, надолго застопоривший движение и загубивший в нем дух критики и открытия. Нужно решительно отбросить это сектантское поведение в пользу реальной деятельности. Это ед