Человек нашел открытый люк водостока и прополз в него.
Метров через шесть он включил свой ручной фонарик и осветил потолок. Теперь он стоял, прислонившись спиной к стене в подземном туннеле под холмом. Он вытер лоб рукавом, стряхнул воду с волос и кое-как обсушил ладони, потерев ими о влажные штаны.
На несколько мгновений его лицо исказилось от боли. Потом он потянулся в висевший за спиной рюкзак, достал баночку с таблетками, проглотил одну. Над ним громыхало — и эхо раскатывалось по подземелью. Он чертыхнулся, яростно потер виски. Но боль не унималась, возвращалась снова и снова. Обиженно всхлипывая, он упал на колени.
Дальше он пробирался на четвереньках. Пол шел под уклон вверх. Заметив это в свете фонарика, он встал на ноги и поплелся вперед, пока не вышел к чему-то вроде довольно большой подземной камеры. Запах стоков здесь чувствовался острее, но было просторнее, можно сесть и привалиться спиной к стене. Он сел и выключил фонарик.
Немного погодя таблетка начала действовать, и он облегченно вздохнул.
Вижу, что пришедшее сюда слабосильно.
Он расстегнул кобуру и снял револьвер с предохранителя.
Оно слышало меня и убоялось.
Затем последовала мертвая тишина, которую нарушали лишь отдаленные удары грома. Так он просидел примерно час, пока не задремал.
Разбудил его, надо думать, какой-то звук. Если то был звук, он был неуловим для сознания.
Оно проснулось? Каким образом оно способно услышать меня? Поведай мне: каким образом оно способно услышать меня?
— Я тебя слышу, — сказал он. — И я вооружен.
По пробуждении его мысль и рука разом машинально метнулись к револьверу. Пальцы проворно нащупали курок.
(Образ стреляющего пистолета и ощущение презрительного восторга от того, что восемь падут бездыханными, прежде чем он выронит оружие из рук.)
Левой рукой он снова включил фонарик. Поводив лучиком по подземной комнатке, он заметил в углу несколько парных опаловых бусинок.
Мелькнула мысль: там еда! Мне надо подкрепиться до того, как я вернусь в бункер! Они сгодятся в пищу.
Не ешь меня.
— Ты кто? — спросил он.
В своих мыслях ты называешь меня крысами. Наверно, ты вспоминаешь то, что написано в книжке "Пособие по выживанию для воздушных десантников": там велят сперва отрезать одну из моих голов, ибо именно в голове содержатся ядовитые вещества, а потом вспороть кожу на животе и сделать надрезы до кончиков всех четырех лап. Если проделать все правильно, шкурка снимется без усилий. Брюхо надо взрезатъ, удалить все внутренности. Затем тельце разрывают вдоль позвоночника и обе части зажаривают на небольшом костре, предварительно насадив на палочки.
— Тютелька в тютельку, — сказал он. — Только ты называешь себя "крысы". Я не понимаю, к чему тут множественное число.
Я — это все мы.
Он продолжал таращиться на бусинки-глаза, которые находились метрах в семи от него.
Теперь я догадался, каким образом ты слышишь меня. В тебе боль, много боли. И именно она странным образом делает тебя таким восприимчивым.
— В моей башке засела чертова уйма металлических осколков с того времени, как взорвался офис. Ума не приложу, какое это имеет значение, но, возможно, это все из-за них.
Да. Могу с точностью сказать тебе, что один из металлических шипов находится близко к поверхности и скоро выйдет наружу. Тогда ты обязан разорвать себе кожу когтями и извлечь его.
— Нет у меня когтей… Впрочем, что это я — а ногти! Так вот отчего такие дикие головные боли. Еще один осколок колобродит у меня в башке… К счастью, я могу воспользоваться ножом. Но как же мне хреново пришлось, когда я извлекал тот, первый осколок!
Что такое нож?
— Сталь, острый, сверкающий, с ручкой.
А где можно достать нож?
— Можно его найти, купить, украсть, наконец, сделать самому.
А у меня ножа нет. Зато я нашел твой. Я не знаю, как купить, или украсть, или сделать нож. Поэтому я заберу твой.
Тем временем опаловых бусинок становилось все больше, и они понемногу продвигались в его сторону. Он понимал, что против них револьвер бессилен.
Голову пронзила чудовищная боль, и белые вспышки перед глазами превратили его в слепого. Когда он пришел в себя и зрение вернулось, он увидел перед собой тысячи крыс — со всех сторон.
Он вскочил и заметался.
Сорвал с пояса гранату, вырвал чеку и бросил ее в самую гущу копошащейся массы крыс.
Три секунды ничего не происходило — крысы надвигались все так же неумолимо.
Слепящая желтая вспышка — словно солнце с полыхающими краями. Но эта вспышка не погасла, свечение не ослабевало на протяжении многих минут. Белый фосфор! Затем он швырнул в крыс напалм. Он расхохотался, глядя, как зверьки горят, визжат, впиваются когтями друг в дружку. А впрочем, смеялась и ликовала лишь часть его сознания. Орды крыс отступили, но боль в голове вернулась. Теперь это была особенно острая, рвущая боль в области левого виска.
Больше не делай этого — пожалуйста!Я просто не понимал, кто Ты такой.
— Провалиться мне на этом месте, если я не сделаю то же, если вы посмеете опять напасть на меня!
Нет, я не стану. Я принесу Тебе крыс, чтобы Ты мог поесть. Я принесу тебе молоденьких жирных крыс. Только избавь нас от гнева Твоего!
— Ладно, согласен.
Сколько крыс Ты желаешь ?
— Шести будет достаточно.
Принесу самых отборных, самых упитанных. Шесть крыс были принесены ему. Он обезглавил их, снял с них шкурки, вычистил и зажарил на спиртовке, которую носил в своем рюкзаке.
Желаешь еще крыс?Я положу к Твоим стопам все, что пожелаешь!
— Нет, пока ничего не нужно, — сказал он. Ты уверен ? Не желаешь ли еще полдюжины ?
— Я сказал, пока мне достаточно.
Ты пробудешь здесь, покуда буря не утихнет ?
— Да.
Но тогда Ты покинешь меня?
— Да.
Вернись ко мне когда-нибудь, пожалуйста. У меня всегда найдутся для Тебя жирные хорошие крысы. Мне очень хочется, чтобы Ты вернулся. …И избавь нас от гнева Твоего, о Ты, коего в боли своей Ты называл Карлтоном Люфтойфелем.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал он, расплываясь в улыбке.
Глава 7
Тибор Макмастерс недурно смотрелся в своей тележке — он катил вперед даже не без некоторой помпы. Влекомая верной голштинкой тележка бодро погромыхивала по ухабам дороги, оставляя за собой мили заросших сорняками пастбищ. Равнины поросли особыми сорняками — жароустойчивыми, твердыми. Теперь это область крайне засушливых земель, непригодных для земледелия.
По мере продвижения вперед Тибор ободрялся все больше и больше: ведь он таки начал Странствие, и оно обязательно будет успешным! Вера в успех крепла с каждой новой милей пути.
Он не очень-то боялся разбойников и грабителей, отчасти потому, что вряд ли найдутся дураки, чтобы разбойничать на больших дорогах, которыми никто практически не пользуется… Логика отметала подобного рода страхи: нет путешественников — нет и грабителей.
— О друзья! — громко декламировал Тибор, на ходу переводя первые строки шиллеровской "Оды к радости". — Долой печаль! Напротив, воспоем…
Он осекся, потому что дальше не помнил. Тьфу ты, нечистая сила, как наша память порой кобенится!
Солнце палило нещадно — блесна из добела раскаленного металла, что качается в волнах прилива и отлива бытия.
Калека кашлянул и сплюнул, а коровенка все так же споро шагала вперед.
Э-эх, куда ни глянешь, повсюду следы разрушения. Кругом сорняки да сорняки — ишь, какое им приволье! Все позаброшено, никому ни до чего нет дела.
Теперь он повторил строку Шиллера — мысленно, раздумчиво, на языке оригинала:
— O Freunde! Nicht diese Tone. Sondern…
А ну как нынче вывелась новая порода дорожных головорезов — невидимая! А что — какая-нибудь мутация… Теперь мутации на каждом шагу. Похоже, все кругом какое-то мутонутое.
Эта мысль — про невидимых разбойников — застряла у него в голове. Он ее повертел и так и сяк, отметил для памяти как очень забавную.
Вздор. Ему нечего бояться людей. Страшиться следует одного: дикости окрестных мест. В особенности его пугала возможность того, что более или менее нормальная дорога возьмет и закончится. Да что там: достаточно нескольких глубоких канав поперек дороги — и поворачивай оглобли! Раз плюнуть — угодить в какую-нибудь яму и отдать концы среди окрестных неприветливых огромных валунов. Не самый лучший способ распроститься с жизнью. Впрочем, и не самый худший.
Дорогу преграждали поваленные стволы. Тибор чуть натянул поводья и заставил голштинку замедлить шаг. Щурясь на ярком солнце, он внимательно приглядывался к завалу.
Похоже, деревья упали сами собой в самом начале войны. Лихие люди к этому не имеют отношения.
Его тележка подкатила к первому стволу и остановилась. Хм-м. Поверх стволов навален щебень и земля — своего рода узкий мостик. Будь у него ноги или путешествуй он на велосипеде — вмиг бы переехал и оказался по ту сторону завала. Но он на большой тележке, неповоротливой, неустойчивой. Такой утлый переезд не для нее.
— Язви твою душу! — в сердцах сказал Тибор.
Он сидел в неподвижной тележке. Ветер тихо посвистывал между поваленными стволами. Человеческих голосов не слыхать. Откуда-то очень издалека доносится неясный звук — не то собака воет, не то какая-то птица постанывает. Издалека невнятно — "У-у, у-у".
Тибор досадливо сплюнул и еще раз осмотрел завал и мосток через него.
"Авось пронесет, — подумал он. — А что, ежели, не приведи господь, застряну? Эх, была не была!"
Он вцепился манипулятором в рулевое колесо, причмокнул — и голштинка тронулась с места. Тележка еще прокатилась по бурьяну, росшему на дороге, и въехала на узенькую насыпь из щебня и земли поверх древесных стволов. Ее колеса заходили ходуном, поднимая облачка рыжеватой пыли и обеспокоенно поскрипывая.
И вот тележку повело, одно колесо не уместилось на щебенке, соскочило с ненадежного мостка, угодило между стволов…