– Да ничего не странный… – обиделась она и даже замолчала ненадолго. – Да что с тобой разговаривать, ты сейчас это… не очень вменяемый. Давай лучше потом, после. Ты как хочешь?
– Да я никак не хочу, – сказал Лева, поставил подушку, прислонил к спинке кровати и сел, хотел нашарить сигареты на тумбочке, но их не было. – Давай лучше поговорим. Очень уж интересно про батюшку.
Марина вздохнула разочарованно, прилегла ему головой на живот и стала гладить по руке. Но поговорить ей тоже хотелось, тема была, видно, животрепещущая…
– Ну он такой, не очень молодой уже, чуть старше тебя. Отец Василий. Недавно в нашей церкви, с год, наверное. Он мне сразу понравился, лицо интеллигентное, смотрит как-то прямо в глаза. Я к нему пришла на исповедь, а потом я его спрашиваю: отец Василий, а можно с вами отдельно поговорить? Ну, типа исповеди. Он так усмехнулся: типа исповеди не бывает. Только исповедь. А поговорить, что ж, это долг мой… И стали мы с ним разговаривать, ну, до службы, после службы, как получится. Все он про меня узнал, что ребенок есть, сколько лет, что без отца, потом говорит: а у вас есть человек, который для вас что-то значит? Я говорю: да, есть такой, психологом работает. Он так усмехнулся опять (у него усмешка эта очень странная, как будто, знаешь, он видит что-то, ну, другим невидное) – интересная работа. В каком-то смысле мы, говорит, коллеги. Верующий? – спрашивает, значит, про тебя, доктор. Я говорю, да вроде нет. Это плохо, говорит. Но для вас не это главное, главное, как он к вам и к вашему ребенку относится. Я говорю: да все хорошо, хорошо, ну, тут мы на другое перешли, на грехи мои тяжкие, на Мишку, все он про Мишку тоже узнал… И стали вот так мы с ним разговаривать. А что, нельзя?
– Ну что значит «нельзя»? – поморщился Лева. – Откуда я-то знаю…
Он испытал вдруг странный укол ревности (коллеги, елы-палы) к этому человеку, наверное, очень хорошему, но в данном случае это было только хуже. А почему хуже?
Марина вдруг бросила его гладить, приподнялась и заглянула в глаза:
– Ты чего, доктор, приревновал, что ли? Вот это да. Впервые вижу, за все время, чтобы у тебя ревность проснулась. Вот черт. Ты ревнуй, ревнуй меня хоть иногда, хоть делай вид, меня это знаешь как заводит…
– Да тебя все заводит, – улыбнулся Лева. – Но подожди про это, ты мне про него расскажи еще… Он что, духовник твой теперь? Это же ведь так называется? Или нет?
– Ну вроде да… Я и сама не понимаю, дура еще. Ну вот, и так мы с ним стали разговаривать, разговаривать, он мне про Мишку, кстати, много хорошего сказал, я ему благодарна за это.
– Ну например? Чтоб в церковь водила, причащала… Да?
– Это тоже. Но это я и без него. Он как-то очень хорошо с Мишкой разговаривает, он весь такой светленький от него идет, улыбается. Свечки ставит. Но не в этом дело, с детьми какой разговор, понятно – он, знаешь, ну что-то вроде тебя, типа того, что ты мне говоришь… Ну я даже не знаю, как тебе объяснить: очень грубо получается, примитивно, ну чтоб не баловала, чтоб не допекала материнской любовью, материнская любовь, говорит, слишком страстная иногда бывает, это для мальчишек вредно.
– Умный батюшка, – сказал Лева и все-таки пошел и закурил, чтобы чем-то занять руки, которые отчего-то начали чуть дрожать – от страсти неудовлетворенной, от этой ее исповеди в квадрате – исповеди про исповедь.
– Ну да, умный, я ж говорю, типа тебя. И еще сказал, чтобы я молитвами Мишку не мучала, не торопилась с воцерковлением, главное, чтобы он чувствовал таинства, уважал их, все такое. И однажды, ну доктор, ты только это… не гневайся на меня, однажды я иду в церковь и думаю: вот сейчас про то же самое будем говорить, про веру, про доброту, про Мишку, а я уже вроде все сказала на эту тему, неинтересно, а главная-то моя проблема в другом – в тебе, доктор, ну я и взяла ему все и рассказала, что мучает меня.
– И что же?
– А сам не знаешь? Не догадываешься?
– Ну ты же не со мной об этом решила поговорить. С ним.
– Да, решила. С ним легче. Ну, короче, я ему сказала, что страшно мне становится, понимаешь, когда я тебя люблю как мужчину, страшно от того, что со мной происходит в это время, не чересчур ли я… того.
– Так и сказала?
– Да я не помню, как сказала. Главное, он понял. Ладно, говорит, Марина, не надо бояться любви, в ней всегда две стороны – плотская и духовная, пусть все будет, как будет. Потом подумал и говорит: но соблюдать себя надо, надо себя видеть со стороны, хоть иногда, чтобы темная сила из вас не лезла, не искушала сильно. Слишком сильно.
– Ну и… что? Дал конкретные рекомендации?
– Доктор, не смейся надо мной. Пожалуйста. Я иногда и правда боюсь, не понимаю, что с этим делать.
– В каком смысле?
– Ну, есть такие моменты. Тебе об этом знать не обязательно.
– А ему обязательно?
– Да ладно, перестань! Один раз мы об этом говорили, один раз, слышишь? И все. Он сам не ожидал, отдувался, глаза отводил, но заставила я его. Он говорит: если вы сами считаете, что это вам вредно, всякие штучки, которые в кино показывают, всякий блуд, то и не делайте этого. Я говорю: и в рот не брать? Он говорит: блуда много есть на свете, Марина, если вы все начнете перечислять, я службу служить не смогу, мне будет стыдно, придется за вас день и ночь молиться.
– А ты?
– Я говорю, ну зачем так себя утруждать, я и так все поняла, спасибо вам, батюшка, простите мне грехи мои… Ну и все такое. Поклонилась и пошла.
– Ручку поцеловала…
– Да пошел ты. Да, поцеловала, ну и что? Ну такая у него работа, не я ж его священником сделала. А мне нужно было поговорить, нужно, понимаешь?
– Ты «Отец Сергий» читала, Льва Толстого?
– Это где он себе палец отрубает?
– Ага.
– Гад ты, доктор. Ну что ты из меня шлюху делаешь, а? Подлец старый. Там его нарочно соблазняют, понял? А я никого не соблазняла, я советовалась. Советовалась.
– Ну и правильно, – подумав, сказал Лева. – Со мной на эту тему, конечно, не посоветуешься.
– Ну конечно! – обрадовалась Марина. – Вот наконец сам понял.
– Да ничего я не понял… – грустно сказал Лева. – что-то там бродит в тебе все время. Бродит и бродит. Призрак коммунизма какой-то.
– Ну ладно, не разнюнивайся, – весело сказала Марина. Ему показалось, что она была довольна уже тем, что его удивила. – Давай лучше делом займемся. А?
Но заняться делом сразу не пришлось. Вернее, сначала он от грусти перешел к нежности, от нежности понятно к чему, но дурная сила (обида? ревность?) ударила в башку, вдруг он оказался в той же позиции, что и полчаса назад, нащупал пальцами ее рот, и тогда она вдруг замерла, всхлипнула, медленно отвела его руки, встала, надела что-то, плюхнулась в кресло и сказала, ясно и отчетливо:
– Ну не получается. Не получается у меня это, ясно тебе или нет?
– А с другим получалось? – спросил он неожиданно для себя, прикусил язык, но было поздно.
– Ах ты, сволочь, – сказала она. Слезы резко высохли, смотрела зло, отчужденно и прямо. Долго молчала. Он ждал.
– Что, хочешь знать, как с ним было, с отцом Мишкиным?
– Хочу, – ответил он, потому что выхода уже не было.
– А никак. Драл он меня как козу, и все. Драл как хотел. Во все места. Здоровый был мужчина, крепкий, не то что ты. Понял?
– А почему ты раньше со мной об этом не говорила? – спросил Лева.
– Ты же не спрашивал. А самой вспоминать не хотелось. Нечего вспоминать.
– Что значит «нечего»?
– А вот то. То и значит – нечего. Тебе хочется, чтоб я сказала, что мне с ним было плохо? Да, было плохо. Но не в том смысле, как ты думаешь.
– А в каком?
– В другом. Все было нормально с ним, в смысле мужских достоинств, как это говорится… Засадил, отодрал, откинулся. Все хорошо. Он был уверен, что со мной там все в порядке. Понимаешь? Настолько уверен, что даже тени сомнения… А у меня как бы и причин не было. Ну а что, все хорошо. Все по правилам. Все по науке. Кончала как миленькая. Даже раньше него.
– Фу, черт, – сказал Лева. – Ну извини, Марин. Ну правда, я не хотел… Так получилось.
– Да нет, ты уж теперь слушай, раз нарвался. Я даже не сразу поняла, не сразу в себе разобралась, что и как. Я думала: может, это нервы, страхи какие-то из меня выползают, детские, девичьи, насильников я в детстве очень боялась, я говорила тебе.
– Ну да.
– Ну что «ну да». Чего ты поддакиваешь, не понимаешь же ничего, дурак. Я и сама не понимала: лежу потом, он спит, или там… в носу ковыряется… или шепчет чего-то… а мне вдруг плохо так становится. Так плохо, тошно. Убила бы, блядь. Ненавижу его. А почему, не пойму никак. Ну все же хорошо, все по науке. Потом поняла только. Вот эту его уверенность поняла, что я – машина. Смазал, поехал, остановил. Смазал, поехал, остановил. Потом он что-то почувствовал, стал помедленней чуть-чуть, один раз от него добилась, брыкалась как-то, что ли, он говорит: ну чего ты, не ломайся, не целка же… Ну и в таком роде. Лапушка, деточка, не ломайся. Все хорошо же. Нет, правда, стал что-то говорить, стараться. Но уже было поздно. Все мимо, мимо. Урод. Быдло.
Она заплакала. Лева понял, что просить прощения больше не надо. Все равно об этом когда-то надо было поговорить. Когда-то. Хотя и не так… Не так бы надо…
– А кто он был-то вообще?
– Кто он был? – она вытерла глаза, забралась в кресло с ногами. – Да так, начальник среднего звена. Приехал откуда-то. Из Сибири. Или нет, с Дальнего Востока. Ну какой-то там менеджер… Старший, средний, какая разница. Он вообще-то только об этом думал. Часами мог перетирать, кто кому на работе чего сказал. Это его интересовало. Да. А вот то, о чем я говорю… не сильно его трогало. Он был это… богатырь. Удалец-молодец. Кто-то ему сумел это внушить. Прям с детства. Ну и дальше он вот так и шел. С кем, как, это уже второе. Без разницы. Главное, что стоит. Как часовой на посту. Не интересовало его, что под ним, понятно?