Кстати, специалисты упоминают о том, что так называемый дрейф целей, возможный в интернете (когда ищешь информацию по определенной тематике, натыкаешься на интересные ссылки, переключаешься на другие ресурсы и так без конца), плохо влияет на процесс познания и на психику вообще: внимание рассеивается, возникает информационная перегрузка, нарушается чувство времени[64]. Хотя никто не счел нужным критиковать работу в библиотечном каталоге, чреватую тем же эффектом дрейфа целей: разыскивая нужные книги нет-нет, да и выпишешь ненужное, но любопытное издание. Даже более того, эта особенность рытья в кладезях информации считалась полезной в плане расширения кругозора. И опять-таки западные библиотеки, оснащенные компьютерной системой поиска, критиковались «за чрезмерную целеустремленность»: при использовании компьютера список литературы ограничен заданной темой — ну никакой тебе возможности покопаться в карточках с пользой для личной эрудиции!
Двойные стандарты всегда предполагают диаметрально противоположную оценку похожих ситуаций: здесь все зависит от субъективного отношения «оценщика».
Субъективность меняет восприятие настолько, что отрыв от реальности увеличивается до размеров Марианской впадины. С нею связана и другая странность: старшее поколение самозабвенно повествует о сверхценности культуры как таковой, не опускаясь до объяснения причин столь выдающегося значения культуры. В телепередачах регулярно обсуждаются темы вроде «Как сделать профессию ученого престижной?» — и никакого намека на вопросы куда более важные: оно нам надо? Какое именно значение имеет ученый? Совместимо ли это значение с престижем? А может быть, престиж — не то отношение, в котором нуждается культурная и научная среда?
Вот в чем она действительно нуждается, так это в профессионализме. России требуется очень много профессиональных деятелей науки и культуры, а также администраторов, менеджеров и прочих «организаторов процесса». Зато лимит по части дилетантов, стройными рядами входящих в гостеприимно распахнутые двери престижных заведений, страна превысила раз в сто. Если не в тысячу.
Результатом демонстративной любви к наукам и искусствам, как правило, бывает не столько полезный (или хотя бы приемлемый) культурный продукт, сколько откровенная профанация.
Бесконечные разговоры о том, что коммерческое начало должно сию минуту уступить духовному — просто встать, извиниться и выйти вон, чтобы никогда не возвращаться! — обычно прикрывают тоску по Большому Папе, который «кормит и поит, а иногда и чином подарит»[65]. Иными словами, по советскому распределению благ, привязанному не к коммерческим критериям, а исключительно к идеологически выдержанным понятиям о престиже. Страдальцев можно понять: ты, стиснув зубы, годами карабкаешься вверх, вживаешься в образ альпиниста, точно знаешь, где твой Олимп — и вдруг бац! Олимп переносится, звание заслуженного олимпийца отменяется, дивиденды сокращаются, да еще извольте выдавать этим узурпаторам качественный продукт! Хотя профессионалу, по большому счету, дела нет до вопросов репрезентативности. Он не выпендривается, он дело делает. И результаты его усилий вполне поддаются точной оценке.
А ведь в нашем государстве выросло несколько поколений людей, убежденных в абсолютной важности и безмерной необходимости потребления продуктов культуры и науки в повседневной жизни в особо крупных размерах. Эта сфера постоянно пополнялась людьми бесталанными, но восторженными до истерии.
Подобная тактика привела к явлению, описанному еще Николаем Бердяевым: «Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями, и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп»[66]. С его мнением были согласны многие русские писатели и ученые. Н. Зернов отмечал, что «писатели Анненков, Бердяев, Бунаков-Фундаминский, Степун, Варшавский и другие, затрудняясь в определении характера этой необычной социальной группы, сравнивали интеллигенцию с религиозным орденом. Такое определение помогает понять особое место интеллигенции в жизни русского народа. Федор Степун (1884–1965), один из ее ведущих представителей, сформулировал это понятие следующим образом: «Орден — сообщество людей, подчинивших себя определенному образу жизни, основанному на определенном мировоззрении. У ордена русской интеллигенции не было определенного религиозного взгляда, но он каждое мировоззрение превращал в религию»[67].
Религиозное благоговение перед наукой и культурой мешает уяснить, в чем же состоит их функция и какого результата можно от них ожидать.
Профессиональные требования благополучно превращаются в безусловное благо и в эмоциональный допинг: ах, как прекрасно быть интеллигентом! В крайнем случае, интеллектуалом! Это высшее наслаждение для избранных, раздвигающее грани познания, изменяющее видение мира и невообразимо украшающее жизнь. По описанию похоже на действие ЛСД. К сожалению, обыденность экстазами небогата, что удручает. Для желающих повысить процентное содержание экстазов в собственной жизни, по мнению социологов, есть три убежища:
1) авторитет «вечно вчерашнего»: авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение;
2) авторитет внеобыденного личного дара;
3) авторитет в силу «легальности»… и деловой «компетентности»[68].
Старшее поколение в большинстве случаев предпочитает первый вариант и охотно погружается в пассеизм[69]. При этом прошлое наделяется чертами, которых у него… не было. Например, безмерным пиететом по отношению к «духовному накопительству».
Копить знания и не пользоваться ими — все равно, что приобрести дорогущую обувь ручной работы, а потом лишь наслаждаться ее созерцанием, полировать мягкую кожу, гладить шнурки, передать ее в наследство, но так и не объяснить наследникам, что с этими суперботами делать. Просто забыть, что такие штуки полагается надевать и щеголять ими по делу, а не только престижа ради. Даже коллекционирование — занятие, максимально близкое к накопительству — предполагает работу с коллекцией: изучение, экспонирование, выгодную продажу и обмен, наконец. А как насчет культурного продукта? Неужели его следует распихать по сундукам, усесться сверху и фантазировать на тему своего тайного, мистического всемогущества, подобно скупому рыцарю, пока ты сам и твои родные живут, «как мышь, рожденная в подполье»? Разумно ли это? Не напоминает ли, часом, все ту же аддикцию?
Бесконтрольное поглощение любого продукта, в том числе и культурного, без дальнейшей обработки накопленного служит превосходным фундаментом для формирования аддиктивного поведения.
Убегая от трудностей самореализации, а следовательно, и от собственной личности с ее проблемами, индивид в конце концов доходит до эскапизма. Вот почему владельцам чего бы то ни было надо беречься от скупердяйства и от аддиктивных настроений. Лучше применить драгоценный «багаж» для индивидуального развития, для профессиональной карьеры, для достижения желаемого. Личность останавливается в росте, если в качестве «желаемого» выступает банальная потребность скрыться из утомительного «здесь и сейчас» в блаженное «нигде и никогда» — неважно, с помощью «духовности», интернета, чтива, наркотика или алкоголя.
Бегство из реального мира в воображаемый может различаться лишь в отношении средств, но не в отношении целей.
Давить на психику подростка, когда он выбирает свои собственные пути реализации, и пытаться его переориентировать в сторону ваших средств — не только глупо, но и жестоко. И лишь подтверждает скверные предчувствия молодежи: все кругом боятся жизни, а некоторые еще и боятся меня. И потому стараются подавить мое «Я», понизить мою самооценку, заменить мою манеру поведения своей — причем даже не реальной, а придуманной, идеализированной, фантастической. Разве можно верить таким «помощникам»? В результате родственные связи нарушаются, их сменяют отчуждение, разочарование, враждебность.
Единственным положительным результатом подобного охлаждения взаимоотношений мог бы стать «эффект закаливания»: преодолев этот стресс, молодой человек почувствует себя сильнее, умнее, самостоятельнее. Но обычно ничего такого не происходит. Наоборот, возникает желание удрать, спрятаться, отвернуться от злобных, чуждых, омерзительных реалий. На пороге взрослой жизни подростка подстерегает множество мощных стрессов, и потому вероятность эскапизма чрезвычайно высока. От родителей и учителей в этой ситуации требуется не прессинг, а поддержка. Не следует увеличивать нагрузку на неокрепшие души. Она и так велика. Да еще в наше «интересное время».
Существование, подрегулированное кризисом, никогда не являлось стабильным и комфортабельным — не только в компьютерную эру, но и до нее. Приходилось изворачиваться, приспосабливаться к обстоятельствам, искать собственную нишу в быстро меняющейся картине мира.
Михаил Булгаков описывал свое выживание в смутные 20-е годы, и выглядело оно ничуть не реальнее компьютерной бродилки: «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил, правда скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными, утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными. Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли, подавал прошение в Льнотрест, а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы… Что это доказывает? Это доказывает только то, что человек, борющийся за свое существование, способен на блестящие поступки»