Этот стол, если не будет действовать никакой внешний фактор, никуда не сдвинется. Если кто-нибудь придет и будет его ломать, то с ним произойдут изменения. Для Аристотеля даже процесс разрушения, разложения неживого – это по отношению к неживому телу скорее следствие воздействия, приходящего извне. Начало разложения и разрушения не лежит в самом этом неживом теле. Напротив, живое устроено так, что начало движения, изменения живого лежит в самом этом живом.
И вот, Аристотель размышляет: а как в живом происходит то или иное изменение? И как мы можем это изменение схватить как нечто целое? И здесь Аристотель замечает еще одну важную вещь: мало того что начало изменения живого существа присуще ему самому, но всякое изменение живого существа направляется к некоему телосу – к концу, итогу. Можно сказать – к цели, но цель – понятие очень нагруженное в европейском контексте, связанное с волей и с целеполаганием, а здесь идет речь не о волевом целеполагании, речь идет о том, что всякое такое движение имеет некий свой итог, к которому оно направлено. К примеру, из желудя прорастает росток, потом развивается ствол кроны, вырастает большое дерево, потом там вырастают новые желуди, они снова падают. Мы всегда видим, что это движение идет к чему-то, оно всегда простирается вперед, к некоему телосу, итогу. Но можем ли мы когда-нибудь, наблюдая развивающееся живое существо, сказать, что этот телос в какой-то момент оказывается достигнутым и исчерпанным? Можем ли мы, глядя на развитие дерева, или на развитие животного, или на развитие человека, сказать, что в какой-то момент это развитие осуществлено в полноте и дальше, хотя это существо продолжает жить, уже никаких изменений, относящихся к развитию, не будет? Нет, говорит Аристотель, реально мы ни в какой момент не видим исчерпывающего достижения телоса развития. Этот телос подобен скорее никогда не достижимой линии горизонта. Мы не можем сказать, что развитие растения останавливается на этапе цветения. Нет. Потому что дальше должен сформироваться плод. На этапе плода – тоже нет, оно продолжает существовать дальше, готовиться к зиме и, может быть, принесет новые плоды. И так далее. Вплоть до самой смерти живого существа идет некий процесс развития, которое никогда не достигает абсолютной полноты. Абсолютная полнота развития существует лишь как ориентир. Собственно, тем телосом, итогом, к которому развитие всегда направляется, но которого никогда не достигает, является полнота раскрытия сущностных возможностей данного живого существа.
Получается так, что, когда мы рассматриваем живое существо, мы видим, что оно в своем изменении, развитии направлено к телосу, который никогда в полноте не достижим. Тогда Аристотель говорит, что, если мы под душой понимаем некий принцип жизни как таковой, если душа – это то, что делает живое живым и что организует существо как живое, тогда душа – это то начало, которое удерживает вот это живое тело в вот этом развитии, обращенном к телосу, к итогу, к которому это развитие всегда устремлено, но никогда в полноте его не достигает.
Для того чтобы в четком философском понятии схватить так понятую душу, Аристотель использует отчеканенное им слово «энтелехия». Душа, говорит он, это энтелехия тела. «Энтелехия» – слово, однокоренное со словом «телос». Буквально оно означает обладание (собой) в конце, в телосе. Энтелехия – двусмысленное слово у Аристотеля. В некоторых контекстах оно означает мыслимую полноту раскрытия сущности данного существа и относится скорее к описанию телоса его развития. В других случаях оно означает скорее устремленность к этой полноте, пребывание в направленности к телосу. Оба этих смысла имеют отношение к душе. С одной стороны, душа – это то, что в себе содержит телос развития данного телесного существа как недостижимый предел полноты его осуществления. А с другой стороны, душа – это то, что тело к этому телосу непрестанно направляет.
Далее Аристотель замечает следующее. При развитии живого существа к телосу его развития направлены те жизненные процессы, которые есть в этом существе. Они как бы оказываются скоординированными друг с другом и направлены к телосу как некоей возможной полноте развития данного существа. Но очевидно, что у разных живых существ присутствует разный набор этих процессов. Здесь мы можем выделить своего рода ступени живого и, сообразуясь с ними, ступени в уровне душевной жизни. Первой, наиболее лаконично устроенной ступенью живого является растение. У растения всего три способности, три функции, которые нужно скоординировать для того, чтобы растение полноценно развивалось: питание, рост и размножение. И Аристотель говорит, что можно выделить уровень растительной души, то есть такой души, которая координирует питание, рост и размножение, направляет развитие растительного тела к его телосу. Следующая ступень – это животное. Животные тоже питаются, растут и размножаются, но, кроме того, у них есть органы чувств, они могут наблюдать окружающий мир, воспринимать его; у них есть способность перемещаться в пространстве; у них есть память; у них есть начатки воображения, считает Аристотель. Способностей гораздо больше. И животная душа отвечает уже за координацию всех этих способностей, присущих животным. Растительная душа, по Аристотелю, вписана в животную душу так же, как в четырехугольник можно вписать треугольник. Животное ведь тоже питается, растет и размножается. Но человек обладает особой способностью – способностью не только ориентироваться в окружающем мире, но и постигать мыслью этот мир. Человек обладает также умом, нусом, и собственно разумная душа – это третий уровень души. Разумная составляющая души присуща только человеку.
Аристотель задумывается о посмертной участи души. Он говорит следующее: растительная душа никакого смысла и никакого существования, по всей видимости, без растительного тела не имеет, потому что все, что она делает, – направляет это развитие. Животная душа – тоже нечто внутренне присущее самой организации животного тела, направляет соответствующие процессы развития и едва ли она существует и имеет какой-то смысл без тела. Когда тело умирает, то растительная и животная душа, видимо, умирают вместе с ним.
Что же касается ума, его Аристотель видит как некое начало, которое с телом напрямую не связано. Здесь он находит момент присутствия в человеке чего-то такого, что может существовать независимо от тела. Наше познание мира, по Аристотелю, все-таки имеет по отношению к телесности самостоятельность. Ум для Аристотеля, так же как и для Платона, от тела не зависит. И Аристотель говорит, что если что-то и сохранится после смерти человека, то именно вот это разумное начало его души, нус-ум.
Но если для Платона ум – это руководитель индивидуальной души, а иногда – как в диалоге «Тимей», где гневное и вожделеющее начала души представлены как смертные части души, связывающие бессмертный ум со смертным телом, – и сама индивидуальная душа, как таковая, то для Аристотеля это нечто надындивидуальное. По Аристотелю, ум у всех людей один; наш ум представляет собой присутствие в каждом из нас единого мирового ума. И именно мировой ум не умирает со смертью нашего тела. Аристотель, таким образом, не признает индивидуального бессмертия.
Как рассуждает здесь Аристотель? Почему во всех людях действует один на всех ум? А потому, что, если рассуждение, размышление каждого из нас движется правильно, оно движется с необходимостью единственно возможным образом. Действие ума одного человека никак не будет отличаться от действий ума другого человека. Аристотель, создатель логики, настаивает на этом. Но если ум каждого из нас идентичен уму любого другого человека по своим действиям, не будет нелепым предположить, что во всех нас присутствует единый мировой ум, которым мы и познаем все сущее в мире.
Может показаться, что Аристотель здесь противоречит опыту. Мы ведь хорошо знаем, что два разных человека способны решать одну и ту же задачу двумя разными способами так, что оба решат ее верно. Но Аристотель мог бы на это сказать, что эти два человека отличаются тем, как они восприняли условия этой задачи, а стало быть, различаются и те посылки, из которых они делают выводы. В этом смысле они решают фактически две разные задачи. Но выводы из одних и тех же посылок не могут различаться, они совершаются с необходимостью единственно возможным образом.
Лекция 6Эллинистические школы. Кинизм. Школа Пиррона. Эпикур
Сегодня речь пойдет о людях очень свободных и, в общем-то, даже эксцентричных. Мы подошли к обсуждению эллинистического периода в философии – периода, когда появляющиеся и становящиеся популярными школы берут на себя решение той задачи, которую в современном мире во многом выполняет психотерапия. Мы говорили о том, что философская школа в Древней Греции – это отнюдь не место, где люди за партами изучают некое учение, концепцию. Философская школа – это всегда образ жизни; философ, создавая школу, учит жить. Его концепция и его жизнь неразрывно связаны.
Конечно, для любого большого философа это в любое время будет так. Вплоть до наших дней мы видим, что большой философ, как правило, не отрывает своей жизни от своей философии. Но философы Нового времени, даже живя так, как они мыслят, и мысля так, как они живут, не учат своих студентов определенному образу жизни. Хайдеггер живет приватно в своей знаменитой хижине в Тоднауберге, но он не призывает учеников строить хижины и ставить их рядом. А греческий философ учит учеников именно образу жизни.
Эллинистический период, т. е. период, когда Греция, Эллада, становится владычицей мира, начинается с создания Александром Македонским (356–323 до н. э., царь с 336 г. до н. э.) его огромной империи и заканчивается в конце I века до н. э., когда владычество переходит к Риму. Начало этого периода – завоевания Александра Македонского и создание империи – было сопряжено с резкими изменениями жизни человека. С этими изменениями было связано появление у греков своего рода растерянности и тревоги. И вот почему.