И они становились юридически вне закона. А дальше довольно много зависело от воли отдельных правителей. Потому что можно было закрыть на это глаза, а можно было возбудить дело, можно было начать гонения. И были времена, когда гонения стихали, а были времена, когда тот или иной правитель начинал большое гонение на христиан. Каждый христианин поэтому, вступая на путь христианской жизни, с одной стороны, был совершенно открыт для своих братий и действительно жил так, что не делил ничего на мое и твое, а с другой стороны – он понимал, что за исповедание христианства он должен быть готов жизнь положить, что может настать момент, когда он за это поплатится жизнью. И у первых христиан мы не видим разработанной аскетики как отдельной культуры не потому, что они беззаботно ели, пили, веселились, а потому, что смысл аскетики присутствовал в самой устроенности этой жизни. Человек был по-настоящему серьезен, потому что он всегда был перед лицом возможной смерти и всегда среди братий, с которыми он не делит мое и твое.
Но затем меняются времена. Заканчиваются гонения. Император Константин Великий уравнивает христиан в правах с другими культами, они получают государственное признание. Следующие императоры-христиане постепенно делают христианство религией государственной, и, казалось бы, вот наступили спокойные времена. Но эти времена оказываются для Церкви трудными, даже чем-то более трудными, чем времена гонений. Потому что в Церковь входит множество людей, в общем-то, совершенно внешних. Входят не потому, что они уверовали, не потому, что они хотят иначе жить, не потому, что они хотят следовать за Христом. А например, потому, что император – христианин, и если ты крестишься, он будет более благосклонен к тебе. Тебя ждет более легкая карьера, быстрое продвижение по службе.
Входят такие люди. Много людей входит просто из конъюнктурных соображений или потому, что «все сейчас крестятся», это престижно, модно. И что же получается? Как реагируют те, кто еще помнит времена гонений? Кто еще помнит, что такое быть христианином? Реакция порой возникает достаточно резкая. Возникает мирянское движение – это не священники, не епископы, – которое именует себя движением монашеским. «Монос» – значит «один». Видя извращения, искажения, подмены в среде, которая именует себя христианской, с одной стороны, эти люди часто выходят из этой среды в пустыню, основывают общины, отделенные от городской среды. С другой стороны, не надо думать, что пустыня совершенно отделена от жизни остальной христианской Церкви. Пустыня мыслится как училище христианского благочестия, но эти люди часто возвращаются в города, достаточно резко выступают с обличениями. С монашеством поначалу и светская, и церковная власти не знали, что делать, потому что эти люди достаточно прямо говорили о тех подменах, о тех недостатках, которые они видели в церковной жизни. Эти люди были достаточно смелыми в отстаивании истины. Эти люди не боялись обличать власть предержащую.
Впоследствии это движение было ассимилировано государством, и его обличительный пафос, способность в лицо говорить правду остались на уровне отдельных выдающихся образцов святости. К примеру, юродство эту линию всегда несло. Юродивый мог царю сказать, что он думает. Но в целом социально адаптированное монашество свой пафос утратило во многом. Но первые его времена, становление и расцвет монашества, это очень интересное время. Формируется новый образ жизни христианина. Формируется жизнь в пустыне. Возникают монашеские общины. Но очень большой вес приобретает уже более индивидуальная работа человека над собой, возделывание своего сердца. Это другая форма жизни, а смысл тот же – научиться любить, искоренить в себе то, что любить не дает, перестать цепляться за «мое». Просто уход в пустыню не спасает от этого страстного держания за «мое». Человек обнаруживает, что он все равно держится за какие-то вещи. Он все равно очень несвободен.
И обнаруживается следующая вещь: когда человек один, то страсти действуют в нем скорее на мысленном уровне. То есть человек что-то начинает себе представлять, воображать нечто, обнаруживая при этом, насколько он хочет жить для себя, насколько он не может открыться для Бога и для ближнего, возлюбить их. Причем этих мысленных приражений очень много, в них надо как-то сориентироваться.
Начинает формироваться учение об основных главных страстях, они начинают классифицироваться. В принципе эти классификации могут быть различны. Та классификация, о которой я сейчас подробнее скажу, более ранняя. Она связана с феноменом египетского монашества. Интересно, что именно Египет дал мощнейшую монашескую культуру. Это во многом было связано и с историей египетской культуры как таковой, очень погруженной изначально, еще при фараонах, в загробный мир, и в то же время несущей в себе интуицию даже телесного воскресения, хотя и как некий прообраз. Там христианство падает на подготовленную почву, и в Египте наблюдается расцвет монашеского движения.
Был человек, Иоанн Кассиан Римлянин (ок. 360–435), который из Европы пришел в Египет, общался с египетскими Отцами, а затем в Италии открывает монастыри по образу египетских монастырей. Иоанн Кассиан Римлянин – очень интересный автор. Он очень хорошо описывает то, что видел в египетских монастырях, что рассказывали ему и его другу, с которым он путешествовал, жившие там монахи. И он приводит очень тонкие размышления о душевной жизни человека. Если говорить о психологии, обращенной к пониманию душевной жизни, это один из наиболее ранних и интересных ее образцов. У него можно найти размышления о каждой из страстей, размышления о дружбе и многое другое.
И вот Иоанн Кассиан Римлянин приводит ставшую классической схему восьми главных страстей. Эти страсти связаны в определенную логическую последовательность.
Каковы восемь главных страстей? Чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, уныние, печаль, тщеславие и гордость. Как они связаны? Начнем с первой, с чревоугодия.
Чревоугодие – казалось бы, что за страсть? Но ее аскеты считают неким корнем страстей, потому что чревоугодие – это не просто когда человек слишком много съел. Дело не в количестве. Чревоугодие – это определенное отношение к миру, пожирательное отношение. Это действительно прообраз всякой страсти. Что противопоставляется страсти чревоугодия? Отнюдь не вкушение малого количества пищи, а вкушение с благодарением. Апостол Павел говорит следующее: все, вкушаемое с благодарением, не во грех вкушается. Чревоугодие – это такое отношение к пище и вообще к миру, когда то, что я употребляю, я беру для себя, я этим наслаждаюсь только для себя. А трапеза как таковая по смыслу своему – это пир любви.
Вообще библейский образ трапезы – это образ пира любви. Причем уже в Ветхом Завете этот смысл трапезы совершенно очевиден. Перед тем как Моисей получает скрижали Завета, старцы еврейского народа восходят на гору, и они «ели и пили перед лицом Божиим». Евангельские образы трапезы, брачного пира – они тоже все об этом говорят. То есть, когда человек вкушает пищу, он может просто пожирать ее, услаждая самого себя, – тогда это будет чревоугодие, а может съесть ее как материальное проявление любви Бога, давшего ему эту пищу, и может разделить с другими радость совместной трапезы, если он вкушает не один.
Образ чревоугодника показать не трудно. К примеру, на день рождения к вам пришли гости. Пришли порадоваться вместе с вами тому, что вы есть, родились, тому, что вы живете на этом свете. Понятно, что разделить эту радость с другом всегда приятно – всегда приятно вспомнить о тех теплых моментах, которые были между вами, еще раз посидеть, пообщаться, просто песни попеть. И вот приходят люди, и они общаются, радуются, веселятся. При этом, естественно, вкусно едят, выпивают. И между ними царит любовь. И приходит какой-то один человек, которому все это неважно, он утыкается в свою тарелку, ест, пьет – и все. Понятно, что для других гостей его поведение кажется даже странным каким-то. Потому что тут вкусно и приятно, но не за этим пришли, смысл не в этом. А этот человек выключил себя из общения любви, из пира любви. Он сам себя услаждает едой, а не разделяет радость с другими.
Вот оно, чревоугодие. В таком виде оно заметно. Но на самом деле мы часто в бытовом плане, когда едим, не совершаем эту трапезу любви. Наше отношение к пище – это съесть и усладиться только для себя. А то, что это любовь Божия, которая присутствует в таком виде в нашей жизни – в виде еды, которая нам дана, – мы этого не понимаем. И вот здесь у человека появляется очень опасное отношение к жизни: желание для себя пожить. Себе присвоить. И если человек в таком отношении к жизни становится закоренелым, то в нем развивается и другая страсть, поскольку такое отношение распространяется дальше.
Развивается страсть блуда. Опять же – страсть, при которой другой человек становится просто объектом моего наслаждения. Ведь дело в том, что к браку и брачным отношениям в церковной традиции очень серьезное отношение. Один из Вселенских соборов даже постановил, что тот, кто не вступает в брак только из-за того, что считает брак делом грязным, нечистым, гнушается им, такой человек не может признать себя исповедующим то, что исповедует Церковь. Ему провозглашается анафема. Не в смысле того, что вот ты такой плохой. Анафема – это что такое? Это свидетельство того, что, пока ты это мнение не исправишь, ты не можешь считать себя входящим в Церковь, потому что то, что ты исповедуешь, тебя от Церкви отделяет. Церковь исповедует, что брак честен и ложе непорочно, а ты считаешь брак делом грязным. Значит, ты разделяешься с Церковью, сам себя отделяешь.
Но брак – это опять же общение любви. В том числе и телесное. Общение здесь – общение любви. Если оно перерастает во взаимное потребление, это уже искажение этих отношений. Вместо взаимного дарения – потребление друг друга. Ведь в полноте любви эти отношения – это не пожирание, а дарение. А когда человек начинает потреблять… Во-первых, там трудно вести речь о браке. Потому что приятных для употребления тел, в общем-то, много, и блудник поэтому на ком-то одном чаще всего не останавливается. Но главное не это, а главное – само отношение к другому просто как к предмету для услаждения.