Если же человек закоренел и в чревоугодии и в блуде, понятно, что следующая страсть, которая будет в нем развиваться – это сребролюбие, она совершенно легко вытекает отсюда. Деньги – вот что дает приобрести и возможности для блуда, и возможности для чревоугодия. Человек начинает скапливать деньги. В конце концов он к ним привязывается часто уже даже больше, чем к объектам блуда и обжорства. Начинает в эти деньги вцепляться, начинает копить имущество. И тут наступает следующая вещь, достаточно трудная, тяжелая для этого человека. Он начинает разделяться с другими людьми. Почему? Попробуй такому сребролюбцу нанести хоть маленький ущерб. Он тут же на тебя обрушится: а, ты мое повредил, ты мне поцарапал машину… Сразу гнев идет.
Следующая страсть – гнев. Потому что он настолько уже вцепился в то, что он считает своим, что чуть что, чуть какая угроза – он сразу обрушивается на человека с гневом. И он начинает в таком состоянии рушить даже те человеческие отношения, которые у него были. Он становится все более одинок. Потому что он слишком держится за накопленное им богатство. Он становится все более одинок, и его душой овладевает уныние.
Уныние – это все-таки такое состояние, когда еще можно как-то развлечься, что-то поделать, он какой-то суетой себя пытается занять… но в конце концов за унынием следует печаль как состояние, от которого уже не отвлечешься. Если от уныния какая-то деятельность может отвлечь, то печаль – следующая страсть – уже сосет душу человека, грызет, и ему некуда от этого деться. И тут он может обнаружить тогда, что все же есть одна вещь, которая его как-то может порадовать и развлечь. Это – внимание публики.
Он становится тщеславным, потому что в печали ничто его не радует, но вот когда все говорят: о, какой он такой-сякой, – то даже негативное внимание как-то его подпитывает. И он начинает тщеславиться, начинает все больше и больше в это входить и в конечном счете попадет в парадоксальную вещь: чем больше он тщеславится, тем меньшее значение имеет для него другой человек. И поэтому в конце концов уже и внимание остальных людей становится совершенно для него неважным, уже не может его порадовать, и наступает состояние гордости как полной закрытости в себе вместе со всем «своим». И к этому человеку уже не пробиться, потому что вы для него никто. Другой человек для него настолько уже незначим, ничтожен, безразличен, что другой – просто никто для него. Из этого состояния просто каким-то усилием другого человека такой человек выведен быть не может. Но, по всей видимости, это состояние очень мучительно и болезненно, и все-таки бывает такое, что человек начинает искать от него избавления. Это дверь, которая закрыта изнутри, и только изнутри она может быть хоть на щелочку приоткрыта, и тогда что-то можно сделать, помочь. Но все равно это будет очень трудно. Гордому человеку трудно помогать, потому что он постоянно будет говорить: «Ты никто! Что ты вообще говоришь?» Вот это трудная вещь.
Обратный путь от страстей к любви предполагает, что человек меняет свое отношение, становится готов не брать, а отдавать. Чем больше человек способен открыться, дать что-то кому-то, поучаствовать в жизни другого человека, тем больше он оказывается способен вот эти страсти в себе преодолевать.
Все это вполне практично, как мы видим.
Лекция 9Христианское учение о человеке (продолжение)
Если на прошлой лекции мы разбирали аскетическое учение о страстях, то теперь нам надо сказать о некоторых богословско-антропологических понятиях. Конечно, всю христианскую антропологию мы не сможем высветить. Для этого требуется отдельный курс.
При этом надо очень хорошо понимать, что христианская антропология и христология, учение о Спасителе, о том, как Божественная и человеческая природа присутствует в едином лице, в единой ипостаси Христа, – все эти вопросы неразрывно связаны с вопросом о человеке и неразрывно связаны с аскетической практикой. Если говорить об общих линиях постановки и решения христологического вопроса, то ортодоксальная позиция всегда состояла в удержании мысли о том, что Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, что в нем и человеческая, и Божественная природа присутствует в полноте. Уклонение от этой позиции – каковыми являлись ереси, то есть учения, которые признавались Церковью не выражающими ее опыта и ее учения, – состояли либо в том, что Божественной природе давался приоритет над человеческой, вплоть до того, что человеческая природа мыслилась как бы поглощенной божеством и исчезающей в нем; либо, наоборот, что Христос мыслился скорее как человек и исчезала мысль о Божественном в Нем. И то и другое ведет к определенным следствиям в аскетической практике, естественно.
Если мы признаем, что во Христе человеческая природа поглощена божественной, то развивается аскетика, направленная не на то, чтобы человек жил предельно полно в своем человечестве, а на то, чтобы он в себе человеческое («слишком человеческое») истребил. Чтобы его человеческая природа была испепелена Божественным огнем. Он человеческое тогда должен в себе изжить. Такая аскетика – предельно строгая к телесным вещам и даже к вещам душевным – ведет к иссушению человека. Тогда человек, вместо того чтобы ожить от аскетических подвигов, вместо того чтобы и само свое тело сделать храмом Духа Святого, стремится умертвить себя как человека ради того, чтобы стать всецело «духовным».
А в традиции ортодоксальной нет пренебрежения телом. Некоторые аскеты предлагают даже определенные телесные практики, включенные в молитвенный подвиг: сидение в определенных позах, ритмика дыхания и т. п. Правда, всегда говорится, что не следует этим слишком увлекаться. В чем здесь опасность? Опасность – подменить опыт личной встречи с Богом неким опытом состояния, которое вызывается самим же человеком. То есть человек может просто зациклиться на собственных состояниях, которые к духовной жизни иметь отношения не будут. А он будет думать, что он пребывает в Духе. Но тем не менее при наличии трезвенности применялись даже своего рода телесные практики. На простейшем уровне телесные практики и вовсе широко вошли в традицию: поклоны поясные и земные. Тело участвует в молитве. Тогда как в той еретической аскетике, которая исходит из того, что человеческое в Христе поглощено Божественным, тело истребляется, душа – тоже: слишком душевные вещи истребляются и иссушаются. Остается дух как достаточно абстрактная составляющая. Человек претендует на то, что он творит духом, но при этом он умерщвляет себя.
Обратная практика, исходящая из того, что во Христе признается доминирование человеческой природы, приводит к тому, что человеческое в человеке очень крепнет, но человек тогда очень закореняется в самом себе и не может быть в полноте открыт для Бога. Он не может осуществлять синергийное взаимодействие с Богом, при котором свобода и благодать взаимодействуют в опыте жизни, когда человек действует свободно, но и постоянно открыт для Бога как для Другого. Такая еретическая аскеза ведет и к определенному отношению к людям. Надеясь на себя, человек не может в полной мере взрастить в себе милость к другому человеку. Он легко будет обвинять «негодных» людей, ведь такая аскеза направлена на то, чтобы своими силами стать хорошим человеком.
Ортодоксальная аскетика предполагает, что ты не можешь справиться со страстями ни без Бога, ни без собственных усилий и приложения своей свободы. Но ты не можешь справиться с ними и без ближнего как того, в ком образ Божий.
Никто не может спастись один – вот один из важных принципов христианской аскетики. Даже если это подвижник, который живет в уединении, настоящее христианское уединение предполагает, что он такими мощными связями любви, связями жизни связан с другими людьми, что уединение возникает не оттого, что он не любит людей, а оттого, что он настолько мощно это чувствует, что в миру это слишком как-то… Этот человек способен молиться за мир. Молиться за мир – это очень сильно; такие люди могут в молитве сказать: «Господи! Если люди обречены погибнуть, пусть и я погибну вместе с ними! Я не хочу быть спасен, видя, как другой погибает!»
Силуан Афонский пишет: «Ну и что тебе будет за радость быть в раю, если ты будешь видеть, как твой ближний горит в геенском огне?» Это очень сильная связь любви. Без другого человека, в одиночку никто не спасается. Если делается ставка на только человеческое, а не на любовь и общение Бога и человека и человека с человеком, любовь уходит. Человек своими силами может порой поступать прилично, порядочно, но он будет поступать так не потому, что любит, а потому, что он сделал упор на себя. «Я хорошо поступаю, я хорошо себя веду». Это «Я» будет очень сильно закоренелым. И так будет, если пытаться следовать за Христом, не признавая в Нем полноту Божества, а признавая только человеческое: вот, мол, хороший человек, который дал нам пример и мы должны этому примеру следовать и тоже стать хорошими людьми, не более того.
Мы видим, что от решения вопросов догматических и христологических очень сильно зависит и видение человека, и практика жизни. Это не отвлеченный вопрос для Церкви. Богословские, догматические споры имели всегда в истории Церкви такую остроту, потому что это одновременно и спор о Боге, и спор о человеке. Это борьба за человека – за то, каким мы видим его, как мы его воспитываем, как мы его призываем быть.
В христологических спорах и спорах о Святой Троице отчеканиваются многие важные понятия и для христианской антропологии, и для всей последующей антропологической и психологической мысли. Так, в IV веке отчеканивается понятие ипостаси как личности, лица в спорах вокруг учения Ария (256–336), утверждавшего, будто Христос как Сын Божий – не Бог, а первое творение Божие. Тем самым смысл Евангелия оказывался искажен: выходило, что после того, как человек отвернулся от Бога в грехопадении, не Бог идет искать человека и становится человеком, но его творение, пусть даже особое, первое. Это его творение, Христос, словно некий супергерой, приходит и всех спасает. А Бог остается ни при чем. Бог не берет на себя ответственность за то, что он создал людей, дал им свободу, не идет спасать человека, зашедшего в тупик, не становится человеком и не принимает на себя удар того зла, которое вошло в мир людей через человеческую свободу, дарованную Им человеку. Бог сидит себе на небесах, и, кроме того, что Он создал Сына-Спасителя, он в этой ситуации никак не участвует.