Креуса бросилась к юноше, точно ища у него спасения; тут впервые он разглядел ее черты, заглянул в ее прекрасные, широко раскрытые в испуге глаза. Какое-то странное, неведомое раньше чувство шевельнулось в его сердце.
– Бросьте камни! – крикнул он толпе. – Кто властен толковать волю бога? Он часто принижает человека, чтобы потом возвысить его. Пойдем все к Касталийскому ключу, омоемся в его очистительных струях. А ты, гостья, иди с миром, и да будет бог впредь милостивее к тебе!
Нерадостна была в Афинах встреча обоих супругов.
– Бог не удостоил меня ответа на мой вопрос.
Ксуф недоумевающе посмотрел на жену, но она ни слова не прибавила – и он, зная ее, и не попытался чего-либо добиться от нее.
– И все же мы не можем пренебречь просительством гражданок, – сказал он. – Придется мне самому отправиться в Дельфы.
Он и отправился, притом с богатой казной и царской свитой; молодая луна успела уже налиться, когда он вернулся. Вернулся же он, видимо, довольный; на вопрос жены он ответил уклончиво:
– Все к лучшему. – И тотчас прибавил: – Позволь поручить твоей милости моего нового кунака: Ион, сын Эолида, дельфиец.
Креуса взглянула на гостя – и вскрикнула: она узнала юношу, спасшего ей жизнь в Дельфах. Тот казался не менее удивленным.
– Значит, у тебя было имя?
– Значит, ты была царицей?
В другое время эти невольные восклицания возбудили бы подозрения Ксуфа; теперь же он сам казался наиболее смущенным.
– Как царь афинский, я предложил дельфийцам достойное Паллады угощение, – сказал он, как бы оправдываясь. – Думал, что и богу это будет приятно. От имени дельфийцев мне дал ответное угощение Ион – так велел жребий. Так-то мы стали кунаками. Теперь я хочу показать ему Афины. Он останется некоторое время у нас.
Креуса молча кивнула головой и отправилась в свои покои.
Ион действительно загостился. С Ксуфом он был неразлучен: учился у него конной езде и военному делу, в котором был новичком, посещал с ним членов Ареопага, объезжал деревни. Очень часто Ксуф с известной намеренностью спрашивал при посторонних его мнения – и случалось, что всякий раз это было здравое, разумное мнение. Его обаятельность в обращении, его красота тоже снискали ему расположение людей; к нему привыкли, его полюбили и даже печалились при мысли, что он все-таки только гость и со временем уедет, хотя и не очень скоро.
Зато царицы юноша, видимо, избегал; в ее присутствии он всегда чувствовал себя неловко, точно он перед нею виновен. Домашние приписывали это естественной сдержанности молодого гостя перед хозяйкой, хотя и не молодой, но все же моложавой и прекрасной, и вполне его одобряли.
– Видно, что он под благодатью вырос, – говорили они.
Все же настало время, поневоле заставившее Иона и Креусу несколько смягчить эту суровость. Вековые соседи-враги афинян, евбейцы, опять зашевелились и заняли военной силой отнятые у них Эрехфеем земли; пришлось Ксуфу отправиться в поход.
Перед отправлением он дал последнее угощение друзьям – ареопагитам и при третьем кубке, созвав своих домочадцев, торжественно провозгласил:
– Жена, поручаю Иона твоим заботам, как хозяйки и – ввиду его юности – как матери. Ион, поручаю царицу и дом твоей защите. Святой общеэллинский закон известен вам обоим.
После этих слов он пролил несколько капель вина.
– Зевсу-Спасителю! – воскликнули все.
– За нашу победу! – крикнул Ион.
Ксуф осушил кубок.
– За твое возвращение! – прибавил старший ареопагит.
Ксуф хотел подлить себе вина, но при этом выронил кубок, и он разбился.
– Так да разобьется счастье наших врагов! – поспешил прибавить Ион. Все подхватили его толкование, заглушая чувство, возникшее у них в груди.
Война затянулась; полнолуние следовало за полнолунием – афинская рать не возвращалась.
Царством управляла Креуса вместе с советом Ареопага; к помощи Иона она прибегала скорее для того, чтобы решать тяжбы крестьян в деревнях; ему приходилось поэтому часто отлучаться – что и было, по-видимому, ее намерением.
В одну из его отлучек произошло следующее.
Престарелая Евринома, редко покидавшая свою старушечью постель, в крайнем волнении вошла в покой царицы; одной рукой она опиралась на посох, другой вела молодую рабыню, тоже взволнованную и просившую о пощаде.
– Не проси, не проси! – повторяла Евринома. – И слышать не хочу. Расскажи царице все, что вчера рассказывала Евтихиде, – все без утайки! Помни, я знаю все! Коли вздумаешь лгать – несдобровать тебе!
Креуса отложила в сторону свою пряжу. «В чем дело? – строго спросила она рабыню. – Что знаешь ты?»
– Ничего не знаю, госпожа, – жалобно начала раба, – кроме того, что мне рассказал Стратон, которого ты мне дала в мужья.
– А что он рассказал?
– Он был в свите царя Ксуфа в Дельфах.
– В Дельфах? – переспросила Креуса с дрожью в голосе. – Продолжай!
– Ну, там, как водится, сказал Стратон, угощение; опять угощение; затем, сказал Стратон, день вещаний. Этот юноша, тогда еще без имени, спрашивает царя: «Какой вопрос прикажешь передать богу?» А царь в ответ: «Я сам перед ликом бога предложу ему свой вопрос». И ушел, значит, в храм, а юноша, значит, остался перед храмом и стал ходить взад и вперед, дожидаясь выхода царя. А юноша-то тогда был совсем без имени, сказал Стратон…
– Знаю, знаю; что же дальше?
А дальше, значит, выходит царь – юноша ему навстречу. Царь ну его обнимать: «Здравствуй, мой сын!» Тот вырывается; не с ума ли, мол, сошел? А царь: «И вовсе не сходил я с ума, а так мне Аполлон сказал: кто, мол, со мной первый встретится, тот мне и сын». И дал ему имя Ион потому, что вышел навстречу. И всей свите строго приказал: «Коли жизнь вам дорога, никому ни слова». И ради богов, госпожа, не выдавай. А то узнает царь – убьет он Стратона, а Стратон меня.
– Сын, сказала ты, сын… Как же он ему сын?
– Вот и он об этом самом спросил: «Как же, – говорит, – я тебе сын, когда я дельфиец, а ты афинянин?» И стал царь припоминать – понимаешь, давнишние дела. И припомнил он, что когда-то, лет двадцать назад, справляя в Дельфах праздник Диониса, и дельфийские вакханки…
Раздирающий крик, вырвавшийся из груди царицы, не дал ей продолжать. Сорвавшись с места, она выбежала на площадку перед дворцом. Грозно подняла она руку по направлению к Киферону и дельфийской дороге.
– Будь проклят, будь проклят, будь проклят! – вопила она в исступлении. – За что ему, а не мне? Чем он тебе стал дорог? А, его кровь расцветет в доме Эрехфея, а моя…
Силы оставили ее. Когда она очнулась, она увидела няню рядом с собой.
– Бог с тобой, дочь моя, что значат твои страшные речи? Проклятьями делу не поможешь, надо действовать, и быстро, пока твой муж не вернулся. Нельзя допустить, чтобы он своего незаконного сына, прижитого с какой-то шальной дельфиянкой, посадил на престол твоего отца.
Креуса покорно слушала, ничего не отвечая.
– Послушай, что я тебе скажу, дочь моя. Твоя мать, блаженная царица Праксифея, знала все травы, какие только растит кормилица-земля, – знала, какие исцеляют, какие убивают. Она и мне это знание оставила. Ты мне его предоставь, когда он вернется, – и дело будет сделано.
Но Креуса покачала головой:
– Он мне спас жизнь, а мне его убивать? Нет, няня, нехорош твой совет; не дело дочери Эрехфея вступать на этот путь. – Глаза ее сверкнули гордостью и отвагой. – Ясности хочу я – ясности и правды. У нас в Афинах божья правда нашла свою первую обитель. Сама Паллада учредила здесь первый в мире суд – суд справедливый и неподкупный. Даже боги не гнушались предстать перед этот суд – Арес перед ним ответил за кровь Посидонова сына, которого он убил в справедливой мести за честь своей дочери; и с тех пор этот суд называется судом Ареопага.
Тут она поднялась и вторично протянула руку к Киферону и дельфийской дороге.
– И я хочу вызвать бога в Ареопаг!
Когда Ион вернулся, он, по заведенному обычаю, послал к царице спросить ее, когда он может отдать ей отчет по своей поездке в глубь страны. Но царица отказалась его принять и велела ему сказать через начальника дворцовой стражи, что ему предстоит дать общий ответ по всем делам перед судом Ареопага.
Ион понял, что она узнала все и что его власти в Афинах наступил конец: «Для меня жизнь в Дельфах под благодатью бога была дороже всех престолов в мире. Но доброго Ксуфа мне жаль; что за горькая, одинокая старость предстоит ему!»
Он вошел к себе в покой, положил в ларец богатый наряд царевича, который ему подарил Ксуф, и вынул из него скромный убор слуги Аполлона, в котором он ходил в Дельфах. Он вынул также старую, но изящную и крепкую корзинку, которую ему Пифия подарила, прощаясь с ним. «С чем пришел, с тем и уйду, – сказал он про себя, – все прочее пусть остается в доме Эрехфея».
Тем временем Креуса, узнав о возвращении Иона, послала за старшим ареопагитом.
– Кефисодор, – сказала она ему, – есть у меня дело для Ареопага. Хочу ему поведать мою обиду, а он пусть решает по правде, покорный завету Паллады. Вели сказать и Иону, чтобы явился в суд.
– Как обвиняемый?
– Нет, как свидетель.
– А кто же обвиняемый?
– Обвиняемого я назову перед судом; не бойся, он услышит мой вызов. Итак, собирайтесь немедленно на скалу Ареса.
Царица, Ареопаг в эти дни не собирается на скале Ареса.
– А где же?
– Под Акрополем, на лугу, что у Долгих скал.
Креуса вздрогнула: «Почему там?»
– Предстоит отправление торжественной феории в Дельфы, царица; но сигнал к нему должен дать сам Аполлон зарницей с горы-Воза, что в цепи Парнета. И вот теперь наряд ареопагитов, чередуясь, следит с Долгих скал, откуда открывается вид на Парнет, когда появится зарница; если Ареопагу нужно собраться в полном составе – он собирается там.
– Прекрасно, – ответила Креуса с затаенной злобой в голосе, – это даже еще лучше. Итак, ждите меня на лугу у Долгих скал.