НАЕДИНЕ С СОБОЙ
Единственная настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения.
Антуан де Сент-Экзюпери
В этой главе мы рассмотрим защитные реакции, возникающие на этапе переадаптации в условиях одиночества, а также необычные психические феномены, появляющиеся на этапе настойчивой психической деятельности.
12.1 «Сотворение собеседника»
Отдельный человек как нечто обособленное, не заключает человеческой сущности в себе ни как в существе моральном, ни как в мыслящем. Человеческая сущность налицо только в общении, в единстве человека с человеком, в единстве, опирающемся лишь на реальность различения Я и Ты.
Л. Фейербах
Функционирование человека как личности может происходить только в постоянных, не прерывающихся взаимоотношеиях («психологических отношениях»), в процессе общения и деятельности. Как только человек попадает в экстремальные условия, все непосредственные «живые» связи с близкими (а в условиях одиночества — со всеми) людьми прерываются и начинают «торчать» во все стороны, как болезненно кровоточащие обрывки. Этот резкий разрыв и обуславливает эмоциональную напряженность, психологический шок.
По мере увеличения времени в условиях изоляции потребность в общении все более актуализируется. Общение является потребностью именно потому, что оно представляет собой необходимое условие духовной жизни и деятельности человека, его формального развития. Об обострении этой потребности в условиях одиночества свидетельствуют дневниковые записи испытуемых и их заявления в отчетных докладах. «Много раз мне говорили товарищи (в шутку, конечно) о чертике, живущем за холодильником. А за холодильником действительно всегда слышался незначительный шум, создаваемый фреоновой установкой. Во всяком случае, я отметил, что если бы он вдруг вышел, то думаю, что нам было бы о чем побеседовать, и я не прочь был бы с ним поговорить» (испытуемый К.). А. Бомбар во время одиночного плавания на лодке отмечал, что ему «не хватало присутствия человека».
В одиночестве люди нередко начинают персонифицировать неодушевленные предметы. «Маленькая куколка, — пишет А Бомбар, — которую мне подарили друзья, превратилась для меня почти в живое существо. Я смотрю на нее и уже заговариваю с ней, сначала односложно, а потом во весь голос, рассказывая ей обо всем, что собираюсь делать. Ответа я не жду: пока еще это не диалог. Отвечать она мне начнет позднее» (22, с. 126).
Перечитывая книгу Дж. Слокама о его беспрецедентном плавании, убеждаешься, что он был не только превосходным капитаном, но человеком с поэтическим воображением. Когда настала ночь и одинокий моряк увидел выплывающую из моря луну, он приветствовал ее словами: «Добрый вечер, госпожа Луна! Очень рад вас видеть». «С тех пор, — пишет он, — я неоднократно беседовал с луной, которую посветил во все подробности задуманного мною путешествия».
Наиболее часто персонифицируются живые существа. «Мое одиночество вдруг было нарушено, — рассказывает М. Сифр. – У меня нашелся приятель — маленький паучок. И я начал с ним разговаривать — странный это был диалог. Мы двое были единственными живыми существами в мертвом подземном царстве. Я говорил с паучком, беспокоился за его судьбу». Мишель привязался к этому существу. «К несчастью, — пишет он, — мне взбрело в голову покормить паучка, и через два дня он умер. Это было для меня ударом. Я искренне горевал... Он был единственным моим товарищем по заключению» (163, с. 112).
Во время трансатлантического плавания Э. Бишопа чилиец Хуанито, исполнявший на плоту обязанности кока, оказался в условиях социальной изоляции. Его «другом» стал поросенок, с которым он начал делиться своими переживаниями. В дневнике Э. Бишопа находим: «Хуанито из камбуза выходит только для того, чтобы сказать что-то Пиночите. Вероятно, он делится с нею своими переживаниями... Под вечер чилиец сидит возле свиньи. Лицо у него угрюмое, глаза устремлены на горизонт… на восток... — к Чили» (18, с. 154). Когда продукты на плоту закончились, он оказал яростное сопротивление членам экипажа, не позволив зарезать поросенка.
А. П. Чехов с глубокой психологической проникновенностью в повести «Тоска» рассказывает об извозчике, у которого умер сын. Не имея друзей среди окружающих его людей, он делится своим горем с лошадью.
В условиях одиночества люди очень часто проявляли речевую активность, которую условно можно разделить на монологическую (репортажную) и диалогическую, когда ведется разговор с сами с собой. Силой воображения они создают партнеров и ведут с ними диалоги, задавая вопросы и отвечая на них. Иллюстрацией может служить испытуемый Д.:
— Ну, что же ты сейчас будешь делать?..
Не нарисовать ли мне нашу Нину (лаборантку)? Она все время стоит перед глазами. А если портрет плохо получится?.. Она на меня может обидеться.
— Брось! Все обойдется...
— Вставай! Вставай, лентяй! Принимайся за работу!
— Ну ладно, так и быть, уговорил, речистый...».
Мы наблюдали своеобразное общение испытуемого с собой, когда он называл себя по фамилии, а отвечал «партнеру», называя его по имени и отчеству.
Подобные диалоги имеют место не только в условиях камерной, но географической изоляции. Переплывая Атлантический океан в одиночку, Вэл Хаулз очень часто разговаривал вслух, с воображаемыми партнерами:
— Эй, на носу! Нагрузить топенант. Да повеселей!
— На лебедку его боцман, переднюю шкоторну добрать.
— Есть, сэр...» (192, с. 130).
Эмоционально насыщенная потребность в общении может вызвать яркие эйдетические образы партнеров. В. Виллис, рассказывает, что в трудные минуты плавания у него «как бы из пустоты» появлялись яркие образы матери и жены: «Говорили они совершенно отчетливо и спокойно, всегда по одной. Я ясно различал выражение лица и позу говорящей... Мать и жена беспокоились за меня, иногда ласково удерживали от неразумного поступка, например, от того, чтобы спуститься для починки рулей за борт». С трактовкой появления ярких образов В. Вилисом можно согласиться: «Одиночество начало угнетать меня... Голоса, по-видимому, были порождены моим внутренним стремлением к себе подобным, являлись своеобразной формой общения с двумя самыми близкими мне людьми...» (35, с. 73).
Довольно часто объектом «общения» становятся фотографии. Космонавт В. Лебедев рассказывает, что на борт орбитальной станции с Т. Березовским они взяли фотографии своих близких, «чтобы в трудные дни они были с нами, ведь достаточно только одного взгляда на любимых тобой людей. И масса чувств поднимается в душе, порождает волну сопротивления тем невзгодам, с которыми ты сталкиваешься». Во время полета он записал: «Над постелью у меня висит Виталькина фотография, лежит пачка фотографий наших с Люсей, отца и друзей. Я каждый вечер целую сына. Он так хорошо на меня смотрит, что, когда у меня плохо на душе, я ему говорю: «Ничего, сынок, выдержу».
«Кажется, я захандрил, — признается в своем дневнике П. С. Кутузов. — Вынуты все фотографии. Глядишь и вспоминаешь каждого. Я раньше не думал, что фотографии действительно нужны. Не прибыл бы сюда в Антарктиду, может, так и не узнал бы о том, *что общение с фотографиями приносит эмоциональную разрядку» (94, с. 88). Общение с фотографией не требует такого психического напряжения, какое возникает при общении с воображаемым партнером. Иными словами, фотография «материализует» конкретного человека и помогает «общению» с ним.
В проводившихся экспериментах отношения испытуемых с собой проявлялись в форме исполнения различных напоминающих табличек, индивидуальных распорядков дня и т. д., направленных на регулирование своего поведения в условиях одиночества: «Говори тише, тебя подслушивают!», «Не забудь выключить тумблер при отчетном сообщении!» и т. д.
Некоторые испытуемые длительное время находились в задумчивой позе, молчали, но по их мимике и динамике вегетативных функций можно было догадаться о происходящей в них смене противоречивых мыслей. Эти догадки подтверждались после эксперимента при расспросах. Приводим рассказ одного из испытуемых: «Только сурдокамера и одиночество дали мне возможность решить вопрос о женитьбе, так как в обычной жизни противоречивые доводы за и против выводили меня из равновесия и мешали работать. Я старался уйти от решения этого вопроса. В сурдокамере я ожесточенно спорил сам с собой, как будто во мне было два человека. «Сторонник женитьбы» доказал необходимость этого шага».
Некоторые из «молчаливых» отражали свои мысли и споры в дневниках. Многие их записи носят интимный характер. Здесь, в качестве примера приведем, по сути аналогичный, отрывок из дневника не испытуемого, а участника Французского Сопротивления Бориса Вильде, русского по национальности, находившегося в одиночном заключении в застенках гестапо (казнен 23 февраля 1942 г.):
«24 октября 1941 г.
— Итак, дорогой друг, нужно серьезно учесть возможность смертного приговора.
— Нет, нет, я не хочу этого. Все мое существо этому противится. Я хочу жить. Будем бороться, будем защищаться, попробуем бежать. Все, только не смерть!
— Послушай, не может быть, чтобы ты говорил серьезно. Разве ты придаешь жизни такую ценность?
— Инстинкт силен, но я умею рассуждать и заставлю повиноваться мое животное начало...».
Дневники велись и в условиях групповой изоляции. «Чувствую, что дневник становится отрадой, хочется писать. Наверное, действует ограничение общения...» (врач-испытатель Е. И. Гавриков). Испытуемый А. Божко (годичный эксперимент): «В таких условиях, когда нет возможности излить душу, дневник становится единственным молчаливым другом и всегда верным союзником». Благотворное влияние дневниковых записей на психическое состояние людей, находящихся в экстремальных условиях отмечают многие космонавты и полярники. «В эти дневники, — пишет В. Севастьянов, — мы заносили только свои мысли, размышления... Это необходимое состояние, когда человек уходит от повседневных и общих мыслей и забот». «Я думаю, — отмечает исследователь Арктики Д. Скотт, — эти записи являлись выражением единственного стремления поделиться своими переживаниями с кем-нибудь одним... с той, кого он любит... когда мы писали дневники, они носили глубоко личный характер».
Несомненно, что для многих писателей, испытывающих затруднения в общении с реальными людьми, обращение к воображаемым читателями снимало эмоциональную напряженность. О роли творчества в случаях, когда у писателя или поэта эмоциональная напряженность доходила до крайнего предела, французский поэт Ламартин писал: «Пусть будет благословен тот, кто выдумал письменность, этот разговор со своей собственной мыслью, это средство снятия бремени с души. Он предотвратил не одно самоубийство». Болгарский писатель П. Яворов рассказывает: «Из моей души всегда исчезало страдание, если я находил слово высказать его. Смело могу сказать, что или я, или мой герой должны были покончить самоубийством. Но так как герой кончил самоубийством, я могу жить за его счет».
Рассмотрим психологический механизм реакций личности в условиях одиночества. «Всякая высшая психическая функция, — писал Л. С. Выготский, — была внешней потому, что она была социальной раньше, чем стала внутренней, собственно психологической функцией, она была прежде социальным отношением двух людей. Средство воздействия на себя первоначально является средством воздействия на других или средством воздействия на личность» (42, с. 107).
Речевое общение, по данным А. Н. Леонтьева (111), на определенном этапе исторического развития приводит к тому, что речевые действия не только служат общению, но направлены на теоретические цели, что делает внешнюю форму речи не обязательной. Поэтому в дальнейшем речевые действия приобретают характер чисто внутренних процессов.
Даже если человек остается наедине с собой, то и тогда он в своей голове имеет «других людей», с которыми в своем воображении он может вступать во взаимоотношения. В частности, чувство совести — это есть не что иное, как оценка своих поступков глазами других. Таким образом, в самой структуре личности заключена система взаимоотношений актуального «Я» с «другими». Например, в процессе мышления, происходящем на основе речи, человек очень часто как бы ведет разговор с воображаемым партнером. Эта возможность позволяет искать истину не только в спорах с другими, но и оставшись наедине с собой. Борьба мыслей в сознании может даже принимать драматический характер. Это, как правило, происходит тогда, когда человек, запутавшись в противоречиях, не в состоянии принять твердое решение, так как в каждом из его вариантов имеется столько же «за», сколько и «против». Решение может касаться как повседневных задач, так и предельно абстрактных проблем, как, например, есть ли Бог. Главная особенность психологического анализа Ф. М. Достоевского заключается в умении раскрыть противоречия и борьбу чувств и мыслей в одном персонаже, в его раздвоении. «Эта черта свойственна человеческой природе вообще, — писал он. — Человек может, конечно, вечно двоиться и, конечно, будет при этом страдать... надо найти себе исход в какой-либо деятельности, способной дать пищу духу, утолить жажду его... Я имею у себя всегда готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую влагаю все мои страдания, все радости и надежды мои и даю этой деятельности исход». Таким образом, противопоставление актуального «Я» условным оппонентам — важнейший механизм человеческого сознания.
Однако если у здорового человека в обычных условиях эти взаимоотношения протекают в умственном плане при сохранении актуального «Я», то в условиях одиночества человек ведет разговор с условными оппонентами в плане внешней, а не внутренней речи, персонифицируя различные объекты, создавая силой воображения партнеров по общению.
Здесь следует заметить, что если наложить электроды на речеобразующие органы (гортань, язык, небо и д.), то с помощью аппаратуры можно зафиксировать электропотенциалы, свидетельствующие о том, что его мысли сопровождаются идеомоторными актами на уровне подсознания. Особенно это отчетливо проявляется у глухонемых, которые с детства приучены «разговаривать пальцами». Чем интенсивнее думает глухонемой, тем больше он совершает пальцевых движений, неуловимых на глаз, но легко регистрируемых аппаратурой. Думая, человек не просто говорит про себя, но и «актерствует»: разыгрывает сцены с персонажами сознания, из коих один с меткой «актуального я» («Я в собственной роли»), другой с меткой «не я» («Я в чужой роли»).
Поскольку привычные формы социального общения (советы, рекомендации, одобрение, порицание, утешение, подбадривание, напоминание и т. д.) исключаются из социально-психологической структуры деятельности, человек оказывается вынужденным в процессе переадаптации к измененным условиям вырабатывать новые социально-психологические механизмы регулирования своего поведения. К этим механизмам в условиях одиночества мы относим персонификацию различных объектов, создание силой воображения партнеров, с которыми ведется диалог в форме устной или письменной речи.
Для того чтобы раскрыть механизмы перечисленных компенсаторных, защитных реакций, необходимо понять, почему человек в условиях одиночества не только персонифицирует различные объекты и создает силой воображения «партнеров», но и почему он общается с ними не в форме внутренней речи, как обычно, а в форме речи внешней. Хотя эти аспекты экстериоризационных (вынесенных из психики вовне) реакций теснейшим образом связаны между собой, рассмотрим их в отдельности. Начнем с речи.
Л. С. Выготский показал, каким образом переход к орудийной, трудовой деятельности преобразовал психическую деятельность человека. Вслед за превращением приспособительной деятельности в трудовую, орудийную, опосредованную становятся опосредованными и психические процессы. Роль промежуточного, опосредующего звена начинают выполнять мнемотехнические, главным образом, речевые знаки. Согласно Л. С. Выготскому, находящийся вне организма знак (звуковой, письменный и т. д.), как орудие, отделен от личности и является, по существу, общественным или социальным средством. При этом речь, выполняя функцию регулирования поведения другого человека, интериоризуясь (погружаясь в психологическое поле), становится командой для себя, что приводит личность к овладению регуляцией собственного поведения.
Однако в условиях одиночества, как показывают наблюдения, речь в умственном плане не может полностью обеспечить саморегуляцию поведения, и человек здесь вынужден прибегать к экстериоризационным реакциям. Более эффективное стимулирующее воздействие таких реакций (подбадривание, поддержка, разрешение сомнений и т. д.) обуславливается, по нашему мнению, тем, что мысль, облеченная во внешнюю словесную форму, в отличие от мысли, не произнесенной вслух или не выраженной на бумаге, сразу же получает отчужденный характер, становясь чем-то в значительной мере посторонним индивиду. В этих условиях высказанное вслух или написанное слово часто приобретает такое же значение, какое оно имело бы, будучи высказано другим лицом, хорошо знакомым с переживаниями человека.
Мышление вслух у здоровых людей наблюдается не только в условиях изоляции, но и в моменты преодоления трудностей и опасностей как форма подбадривания самого себя. В этом проявляется потребность человека иметь поддержку извне. Тенденция к мышлению вслух у здоровых людей в форме подбадривания не ускользнула от тонкой наблюдательности писателей. Так, гоголевский Чичиков, будучи особенно доволен всем своим предприятием по скупке «мертвых душ», сидя один в комнате перед зеркалом, не смог удержаться от того, чтобы не похлопать себя по щеке, произнеся при этом: «Ах ты, мордашка этакой». Мы также не раз наблюдали, как в наших экспериментах испытуемые разговаривали со своим отражением в зеркале.
Наблюдения показали, что у тех испытуемых, которые не вели диалогов вслух с персонифицированными объектами, воображаемыми партнерами или не вели дневниковых записей, значительно чаще развивались необычные психические состояния, лежащие на грани между нормой и психопатологией. У одного из наших «молчаливых» испытуемых развился реактивный психоз с бредом воздействия.
Сделанные нами выводы подтверждаются наблюдениями английского врача Коричера, который в докладе на симпозиуме психиатров в Монреале в 1979 г. показал, что эффективным средством предупреждения неврозов в условиях стресса является разговор вслух с самим собой.
Из всего сказанного следует, что персонификация неодушевленных предметов и животных в условиях одиночества обуславливается потребностью объективировать партнера по общению в какой-то вещественной, материальной форме. В известном смысле, исходя из теоретических представлений Л. С. Выготского, можно утверждать, что персонифицированный объект превращается в некий «знак», «символ», приобретающий стимулирующее, регулирующее воздействие на личность.
Таким образом, в персонификации объектов и создании силовой воображения «собеседника», с которым человек в одиночестве начинает общаться, отчетливо проявляется психологический механизм экстериоризации. Он основан на присущей всем людям способности проецировать вовне усвоенные в процессе индивидуального развития социальные взаимоотношения. Выделение «партнера» для общения в одиночестве — защитная реакция в рамках психологической нормы.
12.2 «Призраки — невидимки»
Человек со своим Я стоит на краю бездонной пропасти, являющейся, однако, ничем иным, как его собственным бессознательным существом, представляющемся ему чуждым.
Л. Фейербах
В 1956 г. океанская субмарина, на которой служил автор, вышла в Атлантический океан на полную автономность. Чем ближе мы подходили к югу Атлантики, тем выше поднималась температура воды, достигнув 30° по Цельсию. На дизельных лодках кондиционеров предусмотрено не было. Сразу после остановки дизелей температура в пятом отсеке доходила до 55—60°. Единственно, что можно было сделать, так это произвести перемешивание воздуха между отсеками с помощью вдувной и вытяжной вентиляции. Эта процедура особого облегчения не приносила. Основная форма одежды моряков была — трусы, тапочки и полотенце на шее. Из-за экономии пресной воды о принятии душа речи быть не могло. Можно было позволить только обтирание тела тампоном, смоченным спиртом. Единственное, что спасало, так это сухое вино и возможность в надводном положении выходить по очереди на ходовой мостик. В подводном положении ко всему прочему, температуру в отсеках поднимали «печки» (регенерационные установки, в которые помещаются пластины-решетки, поглощающие углекислый газ и выделяющие кислород). Из-за экономии регенерационных «патронов» содержание углекислоты нередко превышало допустимые нормы. Физическую и психологическую нагрузку усиливали американские корабли противолодочной обороны, которые постоянно следили за нами.
К автору обратился гидроакустик С. Огнев. При очередном «отрыве» от американского корабля, он находился длительное время в одиночестве в гидроакустической рубке в полнейшей тишине при мерцающем свете аппаратуры, работающей в режиме шумопеленгования. Вот что он рассказал: «На душе было тревожно. Внезапно почувствовал, что у меня за спиной кто-то появился и пристально наблюдает за моими действиями. Я его чувствую, но не вижу. Мне стало страшно. Я быстро встал, повернулся — мираж исчез. Через несколько дней, при аналогичных обстоятельствах «невидимка», а я не могу иначе сказать, вновь появился, и в течение 15-20 минут я чувствовал в рубке постороннего человека, пока не встал с кресла. В общем, мистика какая-то. Я понимаю, что все это глупости. Но как объяснить то, что со мной происходит?»
Нарастание тревожности и страха при появлении «невидимки» в последующих дежурствах послужили основой освобождения его от несения вахт на несколько дней и назначение лекарственных препаратов. Опрос показал, что аналогичные состояния во время похода наблюдались еще у двух моряков, но их переживания не достигали такой интенсивности.
Состояние «присутствие кого-то», не воспринимаемого ни зрением, ни слухом, мистики давно используют для доказательства бытия «святого духа». Так, выдающийся психолог-идеалист У. Джеймс в фундаментальной работе «Многообразие религиозного опыта» в главе «Реальность невидимого» приводит самонаблюдения людей, испытавших чувство «духообщения». Вот одно из них: «Однажды ночью... стараясь заснуть, я ощутил чье-то присутствие в комнате. И странная вещь, я как будто знал, что это не только было живое лицо, а скорее дух... Я не могу лучше определить мое ощущение, как название его чувством чьего-то духовного присутствия. Я испытал в то время сильный суеверный страх, как если бы должно произойти нечто страшное и наводящее ужас» (60-а, с. 56).
Из приведенного самонаблюдения видно, что «присутствие кого-то» в комнате религиозный человек интерпретирует как посещение его «духом». Далее У. Джеймс приводит самонаблюдение своего товарища, который интересовался психологическими проблемами, но стоял на материалистических позициях: «Я уже был в постели... и вдруг почувствовал, как что-то вошло в мою комнату и остановилось у постели. Я познал это без помощи моих обычных чувств; вместе с тем я был потрясен особым ощущением, невыносимо гнетущего характера... Несомненно, нечто было возле меня, и в его присутствии я меньше сомневался, чем в существовании людей, состоящих из плоти и крови... Не взирая на то, что оно казалось мне чем-то схожим со мной, т. е. заключенным в какие-то границы, оно мне казалось ни индивидуальным существом, ни личностью».
В комментарии, сделанном У. Джеймсом по поводу этого самонаблюдения, говорится: «Как ни странно, но мой друг не истолковал это переживание как свидетельство о присутствии божьем, хотя было бы совершенно естественно усмотреть здесь откровение бытия Божия» (60-а, с. 54—55).
Как бы ни интересны были приведенные самонаблюдения, они не дают полной информации для объяснения механизмов возникновения указанных необычных психических состояний. Попробуем подойти к данной проблеме с экспериментальных позиций.
В условиях сурдокамеры испытуемый Т. сообщил, что на десятые сутки у него появилось странное и непонятное для него ощущение «присутствия постороннего в камере», находящегося позади его кресла и не имеющего определенной формы. Т. логически не мог объяснить причину возникновения особого психического состояния и ответить на вопросы: кто это был — мужчина или женщина, старик или ребенок. Его ложное восприятие не опиралось на зрительные или слуховые ощущения. В то же время испытуемый отмечал, что в тот день он был подавлен. У него возникло тревожное состояние, которое переросло в чувство немотивированного страха. В часы, отведенные для активного отдыха, не мог найти себе занятия, и поэтому просто сидел в кресле. С одной стороны, он знал, что постороннего человека нет в сурдокамере, с другой — не мог отделаться от неприятных ощущений.
Его сообщение об эмоциональной напряженности объективно подтверждалось наблюдением за ним, а также показателями электрофизиологической аппаратуры и др. На ЭЭГ отмечался сдвиг частоты биопотенциалов в сторону медленных волн, говорящих о развитии гипнотических фаз.
Аналогичное переживание возникло у М. Сифра во время пребывания в пещере. В конце эксперимента он стал ощущать, что помимо него кто-то незримый присутствует в пещере и постоянно преследует его. М. Сифр заметил, что «преследователь» появился в тот момент, когда у него развился немотивированный страх («Часто я цепенею от ужаса, ощущая за спиной чье-то присутствие»). Он так же, как и Т., был убежден, что в пещере никого нет, но он так же не мог отделаться от неприятного, тягостного чувства.
Если мы проанализируем самонаблюдения С. Огнева и материалы, заимствованные нами из работы У. Джеймса, то увидим, что «духи», «невидимки» появились так же, как у Т. и М. Сифра, при развитии немотивированной тревожности и страха.
И. П. Павлов утверждал, что «всякая жизнь (новорожденного) начинается с совершенно закономерного физиологического страха». С помощью вживленных электродов удалось выяснить, что это чувство возникает при раздражении определенных подкорковых структур мозга. В процессе развития в нормальных условиях у животных страх затормаживается. Согласно взглядам И. П. Павлова, при появлении гипнотических фаз в коре полушарий в ряде случаев тревожность, как подкорковая эмоция, может высвобождаться и появляться на «авансцене» казалось бы без всяких видимых причин.
При обследовании членов экипажа подводной лодки в конце похода почти у всех была выявлена астенизация нервной системы в той или другой степени. Сенсорная депривация, в которой находились Т. и М. Сифр, также приводит к астенизации. Записи ЭЭГ, как мы уже говорили, показывают, что в этих условиях у испытуемых происходит сдвиг частот в сторону медленных волн, что свидетельствует о развитии гипнотических состояний.
Если мы обратимся к анализу самонаблюдений, приведенных У. Джеймсом, то увидим, что «невидимки», «духи» и «нечто» возникли ночью. Учитывая законы биоритмов смены бодрствования и сна в строго определенные периоды суток, можно с большой долей вероятности утверждать, что у этих людей в коре мозга также развивались гипнотические фазы.
Английский философ-материалист Томас Гоббс еще в XVII в. писал, что «постоянный страх, сопровождающий человечество, пребывающее как бы во мраке благодаря незнанию первопричин, должен иметь что-либо в виде объекта, и когда человек не видит ничего, чему бы он мог приписать свое счастье или несчастье, он приписывает их невидимым силам». То, что «немотивированный» страх, тревожность обнаруживают стойкую тенденцию к объективизации, в последствии было подтверждено в многочисленных экспериментах. Например, М. Сифр в своем дневнике записал: «В пропасти я один, мне нечего бояться встречи с человеком или каким-нибудь зверем. Тем не менее необъяснимый, дикий страх порой охватывает меня. Он подобен живому существу, и я невольно его одухотворяю... Страх как бы обрел плоть» (163, с. 206). Это объяснение не расходится с представлениями психиатров о том, что немотивированный страх ищет себе содержание, находит его и проецируется вовне.
Объективизации, одухотворению тревожности в «невидимок», «преследователей», «посторонних» и «духов» способствует развитие ультрапарадоксальной фазы. «В пропасти (сурдокамере) я один, и что-то вызывает тревогу», — рассуждает про себя человек. Представление «Я один» сразу индицирует по ассоциации противоположное представление — «какой-то человек проник в рубку, пропасть, сурдокамеру, находится в ней и наблюдает за мной».
Возникает вопрос, почему при эмоциональном напряжении и развитии гипнотических фаз у некоторых людей формируются представления о бестелесных существах («духах», «невидимках» и др.), а у других — образные галлюцинации?
Есть основания утверждать, что переживание «невидимки» возникают тогда, когда гипнотические фазы преимущественно развиваются в первой сигнальной системе. Понятие «человек», как абстракция, не имеет конкретно-чувственных атрибутов, поскольку их нет во второй сигнальной системе (они имеются в первой). Это обстоятельство и не позволяет оформиться представлению «другого», «постороннего» в четко воспринимаемый галлюцинаторный образ, а только дает возможность на тревожном эмоциональном фоне абстрактно переживать присутствие кого-то. В то же время сохранность логического мышления и отсутствие чувственно воспринимаемых образов создает двойную ориентировку. Поэтому в наших наблюдениях и экспериментах люди, с одной стороны, знали, что посторонних рядом с ними нет, с другой — они не могли отделаться от эмоционально тягостных переживаний. В некоторых случаях у людей теряется критическое отношение к аналогичным переживаниям, что знаменует собой переход в психотическое состояние. Так в экспериментах Н. А. Маслова (121) по длительной гипокинезии один из испытуемых стал держаться замкнуто, обособленно. В дальнейшем у него появился непреодолимый страх, он прятал ноги под одело — ему казалось, что кто-то, не воспринимаемый им телесно («невидимка»), собирается колоть его иглой. Эксперимент пришлось прекратить досрочно.
Все выше сказанное позволяет отнести «призраков-невидимок» к обманам сознания, сняв с них мистический покров.
12.3 Рулевой с каравеллы Колумба
Два я боролися во мне:
Один рвался в мятеж тревоги,
Другому сладко в тишине
Сидеть в тиши дороги
С самим собой, в самом себе...
Федор Глинка (Поэт)
Одной из наиболее характерных особенностей раздвоения личности является синдром психического автоматизма, где больной воспринимает свои мысли, переживания, как насильственные, навязанные извне. Впервые этот феномен описал русский психиатр В. Х. Кандинский в конце прошлого века: «Вдруг Долин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывает то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осознанностью почувствовал в себе заведенную куклу — само по себе довольно неприятно. Но разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он Долин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, возводя на себя замыслы, которых он никогда не имел». В основе автоматизма лежит возникшая доминанта, которая «отщепилась», вышла из-под контроля актуального «я» и приобрела автономию.
Психический автоматизм возникает не только при психических заболеваниях, но и у здоровых людей в период духовного подъема. Писатель Д. В. Григорович рассказывает: «Пробужденная творческая способность настолько могущественнее воли писателя, что во время ее прилива пишется точно под чью-то настоятельную диктовку». Поэт П. Яворов свидетельствует: «Доходишь до чувства механического творчества... Своеобразный спиритизм... Кто-то мне шепчет, диктует это, до такой степени, что испытываешь мучение, недовольство в том смысле, что твоя работа как будто не тебе принадлежит, что ты только аппарат для написания ее...». Драматург Франсуа де Кюрель во время работы над пьесами испытывал такое чувство, будто воображаемые герои водили его пером. «Порой мне кажется, что рука у меня пишет само по себе, независимо от головы, — признавался Вальтер Скотт. — Тогда меня подмывает выпустить перо из пальцев, чтобы проверить, не начнет ли оно и помимо моей головы писать так же бойко, как и с ее помощью».
В ряде случаев при развитии автоматизма появляются зрительные представления, спроецированные вовне. Так, во время работы над одним из произведений в 1889 г. Г. Мопассан при свечах сидел за письменным столом. Вдруг дверь кабинета отворилась, в комнату вошел его двойник, сел напротив и, опустив голову на руку, стал диктовать текст произведения. Г. Мопассан писал под диктовку. Когда он закончил и поднялся, видение исчезло (аутоскопическая галлюцинация). Однако, следует подчеркнуть, что в процессе творчества сохраняется актуальное «Я».
Основатель протестантизма — Мартин Лютер, напряженно работая ночью, «увидел» черта и вступил с ним в яростный спор. История не сохранила диалог, который теолог вел с чертом. Доподлинно известно только, что, выведенный из себя, М. Лютер запустил в оппонента чернильницей. Из этого эпизода можно сделать вывод, что М. Лютер утратил критическое отношение к галлюцинаторному образу.
С большой клинической достоверностью и в высокой художественной форме Ф. М. Достоевский в «кошмаре Ивана» описал синдром раздвоения личности, включающий механизм психического автоматизма, где больной воспринимает свои мысли, переживания, как насильственные, навязанные извне. А. А. Ухтомский со времен юности считал, что проблема «двойника», как одна из центральных, была впервые поставлена Ф. М. Достоевским. С физиологических позиций раздвоение он рассматривал, как две одновременно существующие доминанты в расщепленном сознании больного, отражающие мысли о добре и зле. Доминантные структуры борются между собой, выбирая на подсознательном уровне из духовного мира аргументы «pro» и «contra».
Приведем более яркие отрывки из беседы Ивана Карамазова с чертом: «... Послушай, — начал он Ивану Федоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…
— Ах да! — вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, — да я забыл... Что ты выскочил, так я тебе и поверю, что это ты подсказал, а не я сам вспомнил!»
Уже в этом фрагменте диалога проступают как неразрешенные противоречия личной свободы, так и болезненно переживаемое воздействие, делающее Ивана как бы «рабом». И в дальнейшем обмене репликами проступают вечные вопросы веры и попытка оценить появление черта с позиции психического здоровья: «А не верь, — ласково улыбнулся джентльмен. — Что за вера насилием? Притом же, в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные...
— Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязный кошмар, — болезненно простонал Иван, в бессилии перед своим видением, — мне скучно с тобой, невыносимо и мучительно!..
— Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и сверкая с опаленными крыльями», а предстал в таком виде. Ты оскорблен... как дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт?
— Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, — как-то яростно воскликнул Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых... ты — я, сам я, только с другой рожей. Ты мне говоришь то, что я уже мыслю... и ничего не в силах сказать мне нового».
Казалось бы, на психотическом уровне переживаний у Ивана нет никаких сомнений, так как болезненность появления черта с психиатрических позиций грамотно доказывается им самим. Г. Гессе, рассматривающий черта как подсознание Ивана, как всплеск забытого содержимого его души приближается к этому пониманию. Но тут же в качестве контрдовода он пишет, что Иван, несмотря на свои знания и уверенность, все же «беседует с чертом, верит в него — ибо что внутри, то и снаружи! — и все же сердится на черта, набрасывается на него, швыряет даже в него стакан — того, о ком он знает, что тот живет внутри него самого» (95, с. 64).
В своем исследовании Г. Л. Боград выяснила, что прототипом Ивана был богохульник А. М. Пушкин (родственник Александра Сергеевича) — офицер и профессор математики, который не прочь был выпить. Когда же А. М. Пушкин заболел и заперся в кабинете, то его дворня несколько ночей явственно слышала доносившиеся из комнаты барина два спорящих голоса. Лакей, ворвавшийся в кабинет, увидел «своего патрона среди комнаты, размахивающего руками и поистине страшного в испуге. Алексей Михайлович, устремив глаза на какой-то невидимый лакею предмет и ругаясь с каким-то таинственным гостем, замечает незваного камердинера и кричит что есть мочи: «Пошел, пошел прочь! Не мешай нам, мы тебя не спрашиваем, убирайся покуда цел, пошел!»
Рассказ самого А. М. Пушкина о видении в письме Булгакова был изложен так: «Видел, что идет по лестнице... встречает черта. Этот берет его к себе на плечи и тащит в подземелье. Попадается Пушкину духовник его жены. Батюшка, освободи меня от черта. Но поп вместо ответа говорит черту: неси куда велено».
Интерес этих описаний для наших рассуждений обусловлен как их клинической яркостью, так и аналогиями с «кошмаром Ивана». С одной стороны, картина психического расстройства достаточно четко укладывается в развернутый алкогольный психоз («белая горячка): и зрительные устойчивые галлюцинации, и тесно связанное с присутствием черта поведение, и страх и т. д. (имеющиеся в рукописи упоминания об «очищенной» водке наводят на мысль о хроническом пьянстве Ивана).
Клинические наблюдения раздвоения личности при шизофрени и других формах заболеваний подробно рассмотрены в монографии, посвященной психологии и психопатологии одиночества (94). Однако на стадии декомпенсации в экстремальных условиях раздвоение личности у здоровых людей может близко приближаться к формам патологии. Так, Д. Слокам рассказывает, что однажды он отравился брынзой и не мог управлять яхтой. Привязав штурвал, сам лег в каюте. Начавшийся шторм вызвал тревогу. Когда он вышел из каюты, то у штурвала «увидел» человека, который управлял яхтой: «Он перебирал ручки штурвального колеса, зажимая их сильными, словно тиски, руками... Одет он был как иностранный моряк: широкая красная шапка свисала петушиным гребнем над левым ухом, а лицо было обрамлено бакенбардами. В любой части земного шара его приняли бы за пирата. Рассматривая его грозный облик, я позабыл о шторме и думал лишь о том, собирается ли чужеземец перерезать мне горло; он, кажется, угадал мои мысли. «Сеньор, — сказал он, приподнимая шапку. — Я не собираюсь причинить вам зло... Я вольный моряк из экипажа Колумба. Я рулевой с «Пинты» и пришел помочь вам... Ложитесь, сеньор капитан, а я буду править вашим судном всю ночь...» Я подумал, каким дьяволом надо быть, чтобы идти под всеми парусами, а он, словно угадав мои мысли, воскликнул: «Вот там, впереди, идет «Пинта», и мы должны ее нагнать. Надо идти полным, самым полным ходом».
Появление двойника-помощника у Д. Слокама можно объяснить глубокой, эмоционально насыщенной настроенностью, острой необходимостью в посторонней помощи.
Здесь следует сказать, что слушатели-космонавты, в отличие от испытателей, из-за боязни, что их могут отчислить из Центра подготовки, скрывали целый ряд необычных психических состояний, возникающих у них в сурдокамере. Только после полета они были более откровенны. Так, один космонавт Ф. участвовал в сложном сурдокамерном эксперименте. Ему предстояло непрерывно работать без сна трое суток, выполняя операторскую деятельность на тренажере. В последующем ритм сна и бодрствования был «дробным». По ходу эксперимента вводились «аварийные ситуации». Повышенная активность во время ликвидации «аварий» сменялась апатией, сонливостью. Затем возникло беспричинное тревожное состояние. К концу эксперимента Ф. «увидел», что в камеру вошел незнакомый врач. Поразило то, что он был одет в черный халат, и на голове его была такого же цвета шапочка. Большая черная борода и солнцезащитные очки делали его лицо похожим на маску. У испытуемого появился страх и он хотел спрятаться за креслом. «Врач» стал порицать его за плохое проведение эксперимента, грозя не допустить к космическому полету. Когда Ф. с ним спорил, доказывая, что все он делал в соответствии с инструкциями, то периодически воспринимал «врача» как реального человека. В паузах диалога осознавал, что это ему только кажется. В эти моменты возникал страх за свое психическое здоровье и появлялось желание включить аварийную сирену — сигнал о прекращении эксперимента. Чтобы избавиться от призрака вставал с кресла и делал физические упражнения, что на некоторое время избавляло от тягостных переживаний. По его словам, с большим трудом довел эксперимент до конца.
Нами были подняты из архива документы о проведении эксперимента, в котором участвовал тогда еще слушатель-космонавт Ф. Анализ ЭЭГ показал, что к концу эксперимента у Ф. произошел выраженный сдвиг биопотенциалов в сторону медленных волн в часы бодрствования, что свидетельствовало о развитии гипнотических фаз. Данные ЭЭГ также свидетельствовали, что в часы, отведенные для сна, у Ф. сон был не полноценный (поверхностный, с частыми пробуждениями).
Дежуривший в аппаратной врач, по профессии не психиатр, расценил поведение и монологи испытуемого «как игру одного актера». Не придав большого значения наблюдавшейся картине, в журнале наблюдений он сделал скупую запись.
Рассматривая проблему нарушения самосознания, мы говорили, что одним из патофизиологических механизмов, обуславливающих утрату сознанием актуального «Я» или отчуждения представлений, мыслей и т. д., является развитие гипнотических фаз в коре полушарий головного мозга. Подтверждением тому может служить самонаблюдение философа Г. Спенсера, который принимал морфий при бессоннице: «Сновидения, возникающие под влиянием морфия, — пишет он, — отличаются от видений нормального сна. Они необыкновенно связаны, последовательны и осмыслены. Мысли вполне логично вытекают одна из другой, совершаемые действия вполне приспособлены к определенной цели... Иногда мне казалось, что независимо от моего обычного сознания во мне происходит процесс связанно текущих мыслей, будто моя личность раздваивается, и одна часть становится самостоятельным источником слов, мыслей и действий, над которыми я был совершенно безвластен, тогда как другая остается пассивным наблюдателем и слушателем, совершено не подготовленным к многому, что думает, говорит и делает первая половина» (94, с. 66—67).
Не совсем ясно, почему чаще всего при раздвоении экстериоризируется, выносится наружу все то, что чуждо больному, к чему он относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо (черти, пираты, черные люди, обвиняющие, осуждающие, ругающие и т. д.). Многие психоневрологи и психопатологи склонны видеть в указанном явлении развитие ультрапарадоксальной фазы, когда сколько-нибудь сильное возбуждение одного представления производит его затормаживание, а через это индуцирует, т. е. вызывает возбуждение и усиление противоположного по ассоциации представления. Таким образом, раздвоенность основана на присущей всем людям способности экстериорезировать интериорезированные в процессе онтогенетического развития социальные взаимоотношения. Экстериоризационные механизмы при этом являются непременным условием процесса мышления, проявлением нормальной психической деятельности, не неся ничего самого по себе патологического. Особенно отчетливо эти реакции проявляются у человека, оставшегося наедине с собой. Экстериоризационное выделение «партнера» в своем сознании для общения в условиях изоляции создает своеобразные модели «раздвоения личности» для психопатологии.