ОДИНОЧНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Изобретатели виселицы и обезглавливания — благодетели человечества; придумавший одиночное заключение — полный негодяй; это наказание не телесное, но духовное. Тот, кто не сидел в одиночном заключении, не может представить себе, что это такое.
Декабрист Зубков
Наибольший интерес при изучении различных форм социальной изоляции представляют субъективные переживания людей и психозы, развивающиеся в камерах одиночного заключения. Карательная система одиночного заключения в основном была направлена как в России, так и в других странах на расправу с политическими противниками. В России с этой целью использовались Петропавловская, Шлиссельбургская и другие крепости и тюрьмы.
4.1 «Когда часы жизни остановились»
Мои дорогие друзья, поверьте, всякая смерть лучше этого одиночного заключения, столь восхваляемого американскими филантропами.
Революционер М. А. Бакунин
Одной из первых разработала и поставила на «индустриальные рельсы» систему одиночного заключения тюрьма, построенная в XVIII в. в штате Пенсильвания. Создатели ее с гордостью указывали на то, что пять тюремных надзирателей стерегут 288 арестантов вез всякого оружия, без дубинок и собак. За описанием в радужных красках внешнего вида и обстановки американские «филантропы» скрывали нравственное воздействие тюрьмы, которая по самой своей природе является местом физического и психического страдания.
Одним из первых, кто разглядел за внешним «благополучием» системы одиночного заключения все душевные муки и страдания людей, был Ч. Диккенс. Посетив в Филадельфии (штат Пенсильвания) тюрьму, он привел следующее ее описание: «Между зданием тюрьмы и окружающей его стеной разбит большой сад. Сквозь калитку в массивных воротах нас провели по дорожке к центральному корпусу, и мы вошли в большую комнату, из которой лучами расходятся семь длинных коридоров. По обе стороны каждого из них тянутся длинные-длинные ряды низеньких дверок, ведущих в камеры, на каждой стоит номер... Когда стоишь посередине и смотришь вдаль этих мрачных коридоров, унылый покой и тишина, царящая в них, приводят в ужас... На голову и лицо каждого заключенного, как только он вступает в этот дом скорби, набрасывается черный капюшон, и под этим темным покровом, символом завесы, опустившимся между ним и живым миром, его ведут в камеру, откуда он ни разу не выйдет до тех пор, пока полностью не истечет срок его заключения. Он ничего не знает о жене и детях, о доме и друзьях, о жизни или смерти какого-либо живого существа. К нему заходит лишь тюремщик, — кроме него, он никогда не видит человеческого лица и не слышит человеческого голоса. Он заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы медленно совершат свой круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог и жуткого отчаяния.
Его имя, его преступление, срок его страдания — не известны даже тюремщику, который приносит ему раз в день пищу. На двери его камеры имеется номер, и такой же номер стоит в книге, один экземпляр которой хранится у начальника тюрьмы, а другой у духовного наставника, — это ключ его истории. Кроме как на этих страницах вы не найдете в тюрьме никаких указаний на его существование, и, проживи он в одной и той же камере хоть десять томительных лет, ему так и не придется узнать, вплоть до последнего часа, в какой же части здания он находился, какие люди окружают его, и в долгие зимние ночи напрасно он будет томиться догадками, есть ли поблизости живые существа, или же он заперт в каком-нибудь заброшенном уголке большой тюрьмы и от ближайшего собрата по мукам одиночества его отделяют стены, переходы и железные двери (61, с. 126—128).
Ч. Диккенсу, как всемирно известному писателю, было сделано исключение; он посетил многих заключенных. «Я считаю, — пишет он, — это медленное, ежедневное давление на тайные пружины мозга неизмеримо более ужасным, чем любая пытка, которой можно подвергнуть тело; оставляемые им страшные следы и отметины нельзя пощупать, и они не так бросаются в глаза, как рубцы на теле; наносимые им раны не находятся на поверхности и исторгаемые им крики не слышны человеческому уху, я тем более осуждаю этот метод наказания, что, будучи тайным, оно не пробуждает в сердцах людей дремлющее чувство человечности, которое заставило бы их вмешаться и положить конец этой жестокости...
По глубокому убеждению, независимо от вызываемых ими нравственных мук, — мук столь острых и безмерных, что никакая фантазия не могла бы здесь сравниться с действительностью, одиночество заключенных так болезненно действует на рассудок, что он теряет способность воспринимать грубую действительность внешнего мира с его кипучей деятельностью. Я твердо уверен, что те, кто подвергся такого рода испытанию, должны вернуться в общество морально неустойчивыми и больными» (61, с. 125, 138).
В романе «Чума» французский писатель А. Камю описывает переживания людей в изолированном вследствие эпидемии чумы городе Оране: «Они переживают, таким образом, глубокое страдание всех заключенных и всех ссыльных: жизнь памятью, которая ничему не служит. Прошлое, о котором они беспрестанно размышляют, только повод для сожаления. Обеспокоенные своим настоящим, враги своего прошлого и лишенные будущего, мы были очень похожи на тех, которых закон или человеческий гнев заставил жить за решеткой» (94, с. 40).
Одиночное заключение широко использовалось царским самодержавием в борьбе с революционным движением в России. М. Н. Гернет в своем пятитомном труде «История царской тюрьмы» дал глубокий анализ карательной системы царского правительства и подробно описал все места лишения свободы.
О переживаниях людей в камерах одиночного заключения в России до начала XIX в. нам не удалось найти никаких литературных источников. Но когда в 1825 г. было жестоко подавлено Декабрьское восстание и, направляя арестованных в Петропавловскую крепость, Николай I приказал 16 человек заковать в кандалы, а остальных «содержать строжайше», в литературе стали появляться сведения о царских застенках из уст заключенных.
Обстановка в камерах была более или менее одинакова. В камерах Алексеевского равелина она состояла из кровати с тюфяком и «госпитального одеяла». Возле кровати стояли столик и кружка с водой. В одном из углов камеры помещался стульчак для естественных надобностей. Исключительно тяжелый режим был именно в этом равелине. Здесь господствовало молчание. Стража ходила по коридору вдоль камер в мягких туфлях. Тягостность заключения увеличивалась от бездеятельности, отсутствия прогулок и нервного возбуждения в «судилище», охарактеризованном декабристами, как инквизиция.
Все декабристы вспоминали, что после наводнения сырость в казематах была повсюду. По словам Бестужева, все окна были замазаны белой краской и находились за железными решетками. При наличии двух рам и решеток свет тускло проникал в камеру. Н. Гангеблев о своем каземате писал: «Кроватью мне служили нары, покрытые какой-то жирной лоснящейся грязью. Низкий свод этого каземата был обвешен паутиной и населен множеством тараканов, стоножек, мокриц и других еще невиданных мною гадов, которые днем только наполовину высовывались из-под сырых стен» (50, т. 2, с. 116).
Декабрист Беляев о пребывании в Петропавловской крепости рассказывает: «Одиночное, гробовое заключение ужасно... То полное заключение, какому мы сначала подверглись в крепости, хуже казни. Куда деваться без всякого занятия со своими мыслями. Воображение работает страшно. Куда не уносили меня мысли, о чем не передумал ум, и затем еще оставалась целая бездна, которую надо было чем-нибудь заполнить» (50, т. 2, с. 121).
История царской тюрьмы знает случаи, когда «государственные преступники» заточались на десятки лет в казематы. Так, 24 декабря 1830 г. в одиночную камеру был заточен Лукасинский, который до перевода в Шлиссельбургскую крепость провел восемь лет в тюрьме. Его обвиняли в принадлежности к патриотическому обществу, которое вело борьбу за отделение Польши от России. До прибытия в крепость, комендант получил следующий приказ. «Предписано имеющего быть присланного государственного преступника Царства Польского содержать самым тайным образом, так, чтобы кроме вас никто не знал даже имени его и откуда привезен». Приказ Николая I был исполнен в точности. Лукасинский был заключен отдельно от всех других узников в подземный этаж Светличной башни — довольно обширный подвал, но очень низкий, мрачный, холодный, погруженный в кладбищенское молчание. В этом подземелье узник провел 31 год. Однако за шесть лет до смерти его перевели в одиночную камеру нижнего этажа. Ему разрешили гулять, читать иногда газеты и писать.
На основании его записей врач Б. Аксенази пришел к выводу, что у него в это время наступило помрачение сознания по следующим причинам: «Единственный в своем роде психический процесс происходил в человеке, который как бы встал из гроба после сорока лет и на ум и сердце которого нахлынула слишком сильная волна фактов и впечатлений, глубоко потрясших его мысль и чувство. Такая внезапная и обильная событиями и переживаниями волна, обрушилась на бедный, высохший, испепеленный от мучений мозг, заставила его, правда, непроизвольно зажечься лихорадочной жизнью, но вместе с тем и проявить свои изъяны, тут и началось помешательство Лукасинского» (50, т. 2, с. 440).
Один царь сменял другого, а в тюрьмах и крепостях продолжали томиться политические заключенные. Многие из них, как и декабристы, писали о своих переживаниях в камерах одиночного заключения. Так, М. А. Бакунин в своих письмах, переданных секретно при свидании с родными, писал: «Заприте самого великого гения в такую изолированную тюрьму, как моя, и через несколько лет вы увидите, что сам Наполеон отупеет, а сам Иисус Христос озлобится... Вы никогда не поймете, что значит чувствовать себя погребенным заживо» (50, т. 2, с. 430).
В 1884 г. была создана инструкция, основное содержание которой сводилось к стремлению поставить заключенного в условия полной изоляции, не допуская никакого общения ни с внешним миром, ни с товарищами по заключению, даже с жандармами. Представительница партии «Народная воля» Вера Фигнер характеризовала Шлиссельбургскую крепость как тюрьму заживо погребенных. В своих воспоминаниях «Когда часы жизни остановились» она писала: «Со всех сторон нас обступала тайна и окружала неизвестность, не было ни свиданий, ни переписки с родными. Ни одна весть не должна была проникнуть к нам, ни уходить от нас. Ни о ком и ни о чем никто не должен был знать, где мы...
Шел день, похожий на день, и проходила ночь, похожая на ночь. Проходили и уходили месяцы, проходил и прошел год — год первый и был год, как один день и как одна ночь» (188, с. 17—18, 100).
Тюремная администрация постоянно помнила, что узники должны быть совершенно изолированными от внешнего мира, что они только арестанты под тем или другим номером. В. Фигнер отметила, что за 20 лет ее пребывания в крепости ее ни разу не назвали по имени. Изолированность доходила до того, что узники в своих одиночных камерах с матовыми стеклами и решетками в течении 10 лет и более не видели даже ночного неба со звездами. Эти условия, естественно, откладывали свой отпечаток на содержание мыслей заключенных.
С этой точки зрения представляет интерес разрешенная переписка заключенных. Так, революционер М. Р. Попов, вспоминая жизнь, писал в письме (26.02.1887): «Передо мной стоит, ровно гигантским ножом отрезанный, полный жизни и живых впечатлений 1880 год, а за ним 17 лет, ровно поверстные столбы. Бог знает зачем и для кого расставленные в окутанной мраком пустыне (50, т. 3, с. 226). Эго были 17 лет заточения. Срок очень большой, в лечение которого жизнь была так же однообразна, как и пустыня.
В письмах М. Р. Попова многократно встречаются указания на отсутствие материла для переписки. Так, в письме от 22.03.1899 г. находим: «О себе что же я могу написать кроме того, что живу по-старому и по-старому занимаюсь тем же, что я уже и писал в прежних письмах. Нового, право, ничего не выскребешь из четырех стен моей квартиры». Этот мотив звучит и в последующем письме, отправленном из крепости: «Я раз или два и много раз опущу перо в чернильницу и выну оттуда, как будто в надежде почерпнуть в чернильнице материал для письма. Это вам может показаться странным, но странного в этом, право, ничего нет (50, т. З, с. 284).
В одном из своих писем он, не имея права касаться тюремных переживаний, намекнул своим сестрам, что можно познакомиться с его тюремной психологией, обратив внимание на описание в романе переживаний доктора Манета, узника Бастилии. Читая Ч. Диккенса, М. Р. Попов часто говорил себе: «Да, совершенно верно, и со мной так бывает».
26 апреля 1908 г. был арестован Ф. Э. Дзержинский и помещен в одиночную камеру Варшавской цитадели. Находясь в тюрьме он вел дневник, выдержки из которого мы приводим: «Заключенный в камере № 50 сидит один, у него даже нет соседей, эта камера совершенно изолирована, и живущий в ней не может развлечься даже перестукиванием. Он лишен возможности на чем-нибудь остановить свой взор, чтобы утихомирить клокочущую в нем бурю. Грязный пол; грязная дверь; выкрашенные в желтый цвет стол и оконная рама; серые, запыленные, в синих и белых пятнах стены; потолок как крышка гроба; предательский «глазок в двери и мертвый рассеянный серебристый свет дневной жизни. А там, за дверью, по коридору приближается крадучись жандарм, поднимает крышку «глазка», наблюдает, чтобы жертва не ускользнула и сама не покончила с собой...
В коридоре постланы мягкие дорожки, так что шагов не слышно. Из коридора проникает иной раз в камеру только шепот жандармов, скрежет задвижки и треск замка. Малейший звук извне, пробивающийся в окно, только усиливает эту могильную и таинственную тишину. Эта тишина давит каждого и подчиняет себе и нас, и жандармов...
То, что больше всего угнетает, с чем заключенные не в состоянии примириться, это таинственность этого здания, таинственность жизни в нем, это режим, направленный на то, чтобы каждый из заключенных знал только о себе, и то не все, а как можно меньше. И заключенные стараются бороться за то, чтобы разорвать завесу этой таинственности...
«Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никого не присутствовал. Я не мог вспомнить самых обыкновенных слов, как, например, «записная книжка», голос мой дрожал, я чувствовал внутреннюю дрожь во всем теле. Мысли путались... Я отвык от людей, был выбит из равновесия моего одиночества и в течение 10-15 минут не мог найти себя. Адвокат взглянул на меня и заметил: «Вы изнервничались». Я вернулся в свою камеру, злясь на себя, так как не сказал всего, что было нужно, словно это было во сне, говорил вяло, а может быть, и без всякого смысла» (18).
У Э. Тельмана в письме другу из фашистских застенков находим: «Раньше я никогда не чувствовал и не представлял себе так реально, что значит находиться в одиночном заключении и быть изолированным от людей, какое психологическое воздействие это оказывает с течением времени на думающего человека, если он присужден так жить годами» (58, с. 289).
А. Н. Гернет пишет о том, что история одиночного заключения знает много случаев, когда вышедшие на свободу люди настолько чувствовали себя отвыкшими от самостоятельного существования и политической борьбы, что кончали самоубийством.
Священник А. Мень высказал мысль: «В одиночке человек сидит, лишенный всего, часто даже света. Если у него что-то в голове было, в сердце было, он еще как-то может перебиться. Но если он жил только внешним, то в одиночке он сходит с ума, потому что у него нет ничего в душе». Подтверждением этой мысли служит декабрист Г. С. Батеньков, который просидел в крепости более двадцати лет, не видя даже коменданта. Княгиня М. Н. Волконская вспоминает: «Он потерял способность говорить и, чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал Библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки: сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже его письма были непонятны. Способность выражаться вернулась к нему мало-помалу» (40, с. 106).
Но в подавляющем большинстве случаев длительное одиночество вначале приводит к деградации личности, а затем к выраженным психическим расстройствам. По данным М. Н. Гернета, с 1826 по 1870 гг. в Шлиссельбургской крепости находилось 98 человек, из которых 26 умерли или заболели душевными болезнями. «Безумие, — пишет он, — было для узников почти неизбежным уделом при более длительных сроках пребывания в крепости. Но правители верховной власти, от которых зависело разрешение перемены крепости на больницу, предпочитали держать в крепости явно безумных» (50, т. 2, с. 396).
В 1858 г. комендант Шлиссельбургской крепости Лепарский доносил Александру II о сумасшествии трех узников: Якукевича, Михайлова и Каменского. О последнем он добавил, что узник молчит, постоянно просит мать на свидание к нему, слыша, что она будто находится за стеной рядом, проводит целые ночи в разговоре с ней, часто плачет. Только через четыре года царь разрешил провести экспертизу. В акте от 6 марта 1862 г. врач писал о Каменском, что он имеет 36 лет от роду, все время говорит о матери, которая содержится будто бы тут же, и труп отца он также перевез сюда. По вечерам молится, умоляя мать о прощении.
В том же акте врачи нашли безумным Михайлова и Якукевича. О последнем они записали: «Он утверждает, что все высшие власти во все время безвинного его заключения всегда были благосклонны к нему, что множество было высочайших повелений и сенатских указов об его освобождении. Как единственной милости ждет или быть освобожденным или лишенным жизни. Шумит, глаза сверкают и заметно, что язык не может выразить всего навала мыслей, клонящихся к одной только цели — к его освобождению (50, т. 2, с. 405).
У узника Вешицкого на четвертом году одиночного заключения началось душевное заболевание. Назначенная комиссия подтвердила болезнь и потребовала перевода больного в дом для душевнобольных. Шеф жандармов отказал в таком переводе и прислал для больного «смирительную рубаху», в которой больной и умер.
Ветрова, 26 лет была помещена в камеру Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. По официальным документам, Ветрова не проявляла признаков душевного расстройства до 4 февраля. В указанный день дежурный унтер-офицер доложил штабротмистру Подресскому (начальнику арестантского отделения), что заключенная кажется ему сильно расстроенной и ненормальной. По словам Подресского, Ветрова заявила ему, что испытывает очень неприятные ощущения: такие точно, какие свойственно испытывать иногда замужним женщинам. При этом добавила, что причиной этих неприятных ощущений она считает жандармов. Заключенная заклеивала «глазок» в двери камеры, но жандармы срывали эти бумажки. Тюремный врач Зибольд, посетивший вместе с двумя жандармами заключенную в этот же день, показал, что Ветрова гнала жандармов и кричала, что они произносят крайне неприличные слова, и подтверждала обвинения против них, ранее заявленные начальнику тюрьмы, что жандармы осуществляют насилие «через стенку».
С этого дня душевное состояние заключенной стало ухудшаться. Она просила перевести ее в дом предварительного заключения, кричала по ночам, а иногда и днем. 8 февраля в 6 часов в ее камеру внесли зажженную лампу. Через несколько секунд после этого в камере раздался крик. В «глазок» жандарм увидел Ветрову в кровати, охваченную пламенем. На столе стояла пустая лампа с отвернутой головкой, фитиль которой продолжал гореть. Несмотря на безусловную смертельность полученных ожогов, заключенная не была переведена в больницу. Она умерла в мучениях на четвертые сутки в своей камере.
В архиве имеются показания священника, посетившего ее накануне смерти. Священник приводит объяснение Ветровой причин, побудивших ее к самоубийству: «Мне было так тяжело здесь, эта мертвая тишина, эти страшные стены нагоняли на меня тоску и унынье. Я не могла выносить этого, не могла мириться с окружающей обстановкой. А эта мужская прислуга так же при мне, все это берет, приносит. О как это ужасно. Мне казалось, стыдно сказать, что я попала в какой-то непотребный дом. Мне слышались все какие-то голоса, какие-то позорные предложения. Я кричала днем, кричала по ночам. Мне казалось, что эти стены не защитят меня. Мое терпение истощилось, и вот я решила покончить с собой» (50, т. 3, с. 176). Аналогичных случаев развития психоза в камерах одиночного заключения в работе М. Н. Гернет приведено несколько.
4.2 Тюремные психозы
Чрезвычайно строгая пенсильванская система келейного заключения, с наложением абсолютного молчания, устранением всяких впечатлений внешнего мира, конечно, может считаться причиной многих случаев помешательства.
Р. Крафт-Эбинг
Психические заболевания, возникающие в камерах одиночного заключения, привлекли внимание психиатров еще во второй половине XIX в., когда эта система наказания стала применяться в широких масштабах. Крупнейший психиатр XIX столетия Р. Крафт-Эбинг считал, что одиночное заключение наиболее опасно для людей, «нуждающихся в постоянном обновлении впечатлений, — далее недоверчивым, высокомерным, замкнутым эксцентричным натурам, которые в обычной жизни считаются уже не совсем нормальными, наконец — людям, глубоко потрясенным нравственно, страдающим сильными угрызениями совести» (86, с. 211). Большинство психических заболеваний, по наблюдениям Крафта-Эбинга, приходится на первый и второй годы заключения. При этом число заболеваний у случайных преступников (совершивших преступление в аффекте) на 13% больше, чем у рецидивистов. Причину эту он видел в угнетающем раскаянии и угрызениях совести у первых, в то время как привычные рецидивисты остаются нравственно тупыми. В позднейшие годы заключения, по его мнению, устанавливается известная степень равновесия психической жизни.
Русский психиатр В. Ф. Чиж, изучавший психическую заболеваемость заключенных в бельгийских, германских и французских тюрьмах, пришел к выводу, что «одиночное заключение в высшей степени притупляет заключенных, ведет к общему ослаблению психических сил; после продолжительного (3—10 лет) одиночного заключения многие становятся слабоумными; слабоумие, или, правильнее сказать, ослабление всех психических сил, редко достигает высокой степени; при постоянном одиночном заключении, более чем десять лет, это ослабление психических сил поражает очень многих» (195, с. 222). Врачи Делбрюк, Гутш и Кирн (27), впервые описавшие психические расстройства в условиях одиночного заключения, полагали, что они имеют дело с самостоятельной группой заболеваний, обусловленных влиянием специфических вредностей строгой изоляции, и назвали ее «тюремными психозами». Помимо изоляции, они указали на страх за свою судьбу и тревогу за близких. Однако с прогрессом психиатрических знаний выяснилось, что группа «тюремных психозов» вовсе не однородна. С одной стороны, оказалось, что значительное число «тюремных психозов» относится к шизофрении, в клинической картине которой находит свое отражение влияние тюремной изоляции, а с другой — было установлено, что и истинные реактивные состояния, возникающие в заключении, чрезвычайно разнообразны по своей клинической картине и генезу. Так Мели, Ганзер и Рекке (27) показали, что значительное число реактивных состояний, развивающихся в тюрьме, относятся к истерическим реакциям.
Э. Крепелин (89) в своей классификации психических болезней выделил собственно группу «тюремных психозов», к которым он отнес галлюцинаторно-параноидные психозы, протекающие при ясном сознании и возникающие обычно при длительном одиночном заключении. Под влиянием лишения свободы, по его мнению, могут развиваться различные психические расстройства, из которых только часть может считаться характерной для рассматриваемых случаев. Нередко, например, встречаются эпилептические, истерические, алкогольные психозы; может наблюдаться раннее слабоумие. Но в ряде случаев клинические картины характеризуются общими чертами, сущность которых зависит от особенного положения находящихся в заключении (недоверие, идеи преследования, раздражительность, склонность к противодействию). Строгая изоляция от окружающего мира и необходимость беспрекословного подчинения требованиям властей, по мнению Э. Крепелина, могут дать самостоятельное заболевание с такой же окраской; в таком случае заболевания развиваются преимущественно в форме бреда преследования со слуховыми галлюцинациями, появлению которых способствует одиночное заключение, и с бредовыми переживаниями по ночам, часто также с ложными воспоминаниями.
У лиц, заболевших этим психозом, Э. Крепелин не отмечал типичных выраженных истерических и дегенеративных стигм. По его мнению, упомянутые психозы связаны с психотравмирующими факторами заключения и не зависят от дегенеративной почвы. Он считал, что дифференциальная диагностика названных психозов от раннего слабоумия довольно проста и основывается на отсутствии волевых расстройств и зависимости течения от влияния окружающей обстановки. Он указал также на то, что перевод больного в общую камеру или в психиатрическое отделение большей частью дает быстрое выздоровление.
С. С. Корсаков (85) также подчеркивал качественную специфику «тюремного психоза». Для заключенных в одиночную камеру он считал характерным угнетение, подавленность, бессонницу, страх, яркие слуховые и зрительные галлюцинации.
А. Н. Бунеев (27) показал, что термин «тюремный психоз» является чрезвычайно условным, потому что по своему патогенезу так называемые «тюремные психозы» не являются самостоятельным заболеванием, а относятся к группе реактивных состояний и лишь отражают в своей картине специфические условия заключения. У лиц, находящихся в условиях одиночного заключения, как показал А. Н. Бунеев (26), наиболее часто развиваются параноидные и галлюцинаторные состояния, реактивные депрессии, ситуационные истерические реакции и бредоподобные фантазии. В этом разделе мы рассмотрим только реактивный параноид и галлюциноз, так как именно эти синдромы наиболее характерны для лиц, пребывающих в одиночном заключении.
Галлюцинаторно-параноидальные формы психоза по А. Н. Бунееву разделяются на две группы: первая группа — лица с нестойкими, фантастическими бредоподобными идеями преследования и величия и причудливыми стилизованными галлюцинаторными переживаниями, являющимися скорее яркими представлениями (чаще зрительными, чем истинными галлюцинациями); вторая группа — лица с галлюцинаторно-параноидальными психозами, развивающимися преимущественно в одиночном заключении. Для этих психозов характерно преобладание слуховых галлюцинаций, протекающих при формально не расстроенном сознании. Именно эту группу и выделил Э. Крепелин под нозологическим названием «тюремный психоз», подчеркивая, что в этой группе психозы развиваются у лиц, наследственно не отягощенных и не обнаруживающих в прошлом признаков дегенеративной конституции, что позволило ему установить причинную связь между ситуацией и развитием психоза.
П. Б. Ганушкин указывал на две причины, больше всего способствующие развитию галлюцинаций и параноида у заключенных: 1) нахождение под подозрением в совершении какого-нибудь преступления и 2) изолированное положение. Он писал: «При наличии сколько-нибудь выраженных астенических черт в складе личности (неуверенность, тревожность) у человека, имеющего за собой какие-нибудь подлежащие скрытию обстоятельства, очень легко развиваются опасения слежки, подглядывания, подслушивания и т. д. Естественно, что там, где возникает уже реальная опасность, особенно у людей скрытных, подозрительных, эмоционально неустойчивых, легко развивается и настоящий параноид: человеку кажется, что окружающие люди говорят только о нем, он видит их перемигивания, подаваемые ими друг другу знаки, слышит предостерегающие и угрожающие голоса, замечает всюду следящих за ним сыщиков и т. д. В резко выраженных случаях, особенно в подследственном заключении, вся картина окружающей действительности меняется, появляются более или менее обильные слуховые галлюцинации, иногда развивается даже и некоторое нарушение сознания» (46, с. 200).
А. Н. Бунеев анализирует несколько случаев развития галлюцинаторно-параноидных психозов у лиц, находящихся в условиях одиночного заключения. Характерной особенностью здесь является то, что во всех случаях психические расстройства развивались у заключенных, находящихся под следствием, тогда как развитие психических картин указанной группы не наблюдалось при отбытии срока в местах заключений после вынесения приговора. Этот факт он объяснил тем, что заключенные из одиночного заключения попадали в колонии, в которых работали совместно с другими людьми. Что касается условий следственного заключения, то вполне понятно, что по самим условиям следствия порой невозможно избежать травмирующих моментов, связанных с одиночным заключением.
При развитии реактивных галлюцинаторно-параноидальных состояний у лиц, находящихся в одиночном заключении, как считает А. Н. Бунеев, можно заметить стремление к уходу от травмирующей ситуации. В таких случаях наблюдается как бы самопогружение в сферу фантазий, имеющих часто и реальный характер. Уход от реальности при этом осуществляется в форме своеобразного аутизма, сопровождающегося снижением активности сознания. Ориентировка у таких больных не нарушается, как у лиц с истерическими реакциями, но нередко имеет как бы двойственный характер: больные формально ориентированы в окружающей обстановке и в то же время часто переживают эту обстановку как нереальную, искусственную. В указанных случаях проявляется настоящая патология переживания. Если содержание переживаний имеет комплексный характер (обвинение в различных преступлениях и т. д.), то оформление их носит психотический характер и выражается в виде феноменов, встречающихся обычно при настоящих галлюцинациях. В клинической картине «тюремного психоза» на первый план выступает вербальный галлюциноз. «Голоса» обычно носят множественный характер. Они принадлежат знакомым или следователю. «Голоса» то угрожают, то что-то одобряют и т. д. Наряду с галлюцинациями во всех случаях имеются и бредовые идеи преследования, «переделки» и т. д. Бредовые идеи очень часто представляют собой лишь интерпретацию галлюцинаторных переживаний.
Аффективный фон, на котором развертывается психопатологическая симптоматика, всегда достаточно живой. В большинстве случаев у больных наблюдается депрессия с оттенком страха и тревоги, в меньшинстве — повышение настроения.
Галлюцинаторные переживания у больных часто появляются и усиливаются по ночам. Чрезвычайно интересно отношение личности больного к патологическим симптомам при развитии «тюремного психоза». Во всех случаях психотическая симптоматика не осваивается личностью, не сливается с ней, а противостоит ей как нечто чужое, приходящее извне. Личность борется с наплывом патологических переживаний и временами становится над ними; в такие моменты появляется критическое отношение к психическим переживаниям.
Как отмечает А. Н. Бунеев, очень трудно найти группу психических заболеваний, которая бы вне тюремных условий впервые проявлялась клинической картиной, полностью совпадающей с изложенной выше. Именно этот факт, по его мнению, и дал возможность Э. Крепелину говорить о «тюремных психозах». Тем не менее нам удалось найти в литературе случай (8) реактивно возникшего галлюцинаторно-параноидного психоза у шахтера. Развитие этого психоза в какой-то степени напоминает собой развитие реактивных состояний у лиц, пребывающих в камерах одиночного заключения.
Шахтера П. засыпало во время обвала в шахте и он находился там в течение восьми суток до момента обнаружения его горноспасателями. Во время обвала он укрылся в небольшой нише, куда сквозь крупнокусковую породу просачивался воздух. На седьмые сутки был открыт ход к нише, где находился П. На оклики горноспасателей он не откликался: более того, действуя под влиянием развившегося психоза, он умышленно укрывался в глубине ниши. Только спустя 7 ч с территории, уже оставленной горноспасателями, больной начал сбрасывать вниз куски породы, отозвался на повторные оклики, но предупредил, чтобы к нему не подходили, так как он будет «жестоко сопротивляться». Покинуть нишу он согласился только в сопровождении сменного инженера.
При первичном медицинском осмотре было отмечено возбужденное состояние; больной неправильно ориентировался в месте и времени; память как на текущие, так и на прошлые события расстроена; высказывал бредовые идеи преследования (хотели убить и подорвать, неправильно вели работы по спасению и т. д.).
Шахтер испытывал страх, опасался людей, просил оградить его от преследователей. Расстройства памяти в течение пяти дней постепенно исчезли. Стойким, не поддающимся коррекции, оставался параноидный синдром.
Больной, 38 лет, происходил из обычной шахтерской семьи; рос здоровым ребенком, перенесенных заболеваний не помнит, всегда был общительным. Производственная характеристика весьма положительная. По поводу происшедшего с ним несчастья, рассказал следующее: определив опасность в смысле возможного обрушения породы, он вывел людей в безопасное место, сам выйти не успел, произошел обвал. Во время обвала успел прыгнуть в нишу в верхней части лавы. Самыми тяжелыми были первые трое суток, когда испытывал тягостное чувство жажды и голода, сухость во рту и жжение во всем теле. Чтобы облегчить это чувство, снял одежду. Мучительно остро воспринимал доносившиеся до него шорохи и звуки; «ударами» казалось даже тиканье часов, которые он, не выдержав, разбил. Не спал. Отчетливо вспоминает, как приблизительно к концу третьих суток кто-то заговорил в стене справа и слева; «голоса» были преимущественно мужские, незнакомые. Они вели оживленную беседу о нем, обсуждали его положение, спорили между собой. В спор включался знакомый голос Владимира Г., который вместе с компанией незнакомых горноспасателей давал распоряжения, направленные не на спасение, а на его прямую гибель. Приказывал не откапывать, а применять газы, «душить», «подорвать». Честные горноспасатели возражали, говорили, что «спасение шахтера — дело чести спасателей». Но с ними тут же «расправлялись»: слышал как они вскрикивали и падали. Голоса шумели, бранились, грозили, что если откопают, то немедленно отрубят голову или разрубят на куски. Больной утверждал, что слышал разговоры о себе ясно, «как в рупор», что был постоянно посвещен в «ход событий» и следил за ними, «не переводя дыхания». Этим объяснил и то, почему он укрылся в нише, когда выход был уже расчищен. Жажда и голод с момента появления голосов уже не беспокоили. Все время был начеку, весь полон внимания, боялся пропустить хотя бы одно слово из «заговора» против него. Неустанно работала мысль, как спастись от преследователей, избежать неминуемой расправы.
С первого дня поступления в клинику психиатрии поведение больного правильное, он общителен, приветлив. Настроение несколько приподнятое, в ответах многословен. О тягостных ощущениях во время пребывания в обвалившейся шахте не вспоминает, почти не говорит об обстоятельствах, тому предшествовавших. Полон переживаний, связанных с неправильным толкованием создавшейся ситуации. Уверен, что спасен вообще не был, что «обнаружился» только в силу «движения пород». Укрытие в нише объяснил нежеланием сдаться в руки врагу, нежеланием быть зарубленным. Опасения и страхи свои подтверждал заявлениями «голосов». Каждый раз примерно с одними и теми же подробностями и доводами доказывал наличие против него «заговора», «преступного оставления» его без помощи, просил принять меры для наказания «врагов». Объяснить причины «заговора» против него не мог, так же как и «появление» на шахте некоего Владимира Г., с которым десять лет назад был в недружелюбных отношениях. Вне высказываний, касающихся непосредственно психотравмирующей ситуации, рассуждал трезво, правильно оценивал все происходящее вокруг. Не считая себя больным, подчеркивал, что если врач находит нужным проводить лечение, он возражать не будет. Иногда иронизировал, говоря, что «излечение» придет не от медицины, а от следственных органов, которые найдут виновников. В отделении был дисциплинирован, выполнял режим и все лечебные назначения. После лечения наступило полное выздоровление.
У больного было острое начало, хотя и не с момента катастрофы, а со времени потери надежды на благополучный исход, на спасение (последние три—четыре дня). Тяжелая психогения, переработка личностью сложившейся «безнадежности» ситуации, соединилась с соматогеннией (истощение организма вследствие обезвоживания и голодания). В картине болезни не отмечено выраженных затемнений сознания или гиперкинетических реакций, либо иных истерических расстройств. У больного при ясном сознании возникли слуховые галлюцинации и бредовые идеи преследования; он с аффективным напряжением следил за борьбой «врагов» и «друзей», отвлекался, уходил от мысли о неизбежной мучительной смерти, жил последние дни в мире галлюцинаций.
Несмотря на пришедшее спасение, на коренное изменение ситуации, больной продолжал оставаться в психотическом состоянии; сохранились бред и галлюцинации. Лишь после пребывания в клинике и в результате лечения наступило полное выздоровление. Вместе с тем бросается в глаза, что даже в период наличия стойкого бреда преследования, отсутствовала депрессия и наблюдалась бодрость, контактность, даже эйфоричность.
Как явная связь заболевания с изоляцией, психо- и соматогенией, так и указанные черты в клинической картине и выздоровление, позволяют исключить шизофрению и поставить диагноз: реактивный психоз с галлюцинаторно-бредовым синдромом на фоне соматического истощения.
Из приведенных видов ситуационной изоляции мы видим, что на психику взрослого человека наиболее пагубно действует изоляция в камерах одиночного заключения, продолжающаяся несколько лет или десятилетий.