Эта форма представляла собой «содержательно-временной ряд» (Бахтин, 1975): вина – покаяние – искупление – блаженство. «Вхождение» и «прохождение» по этому ряду было для Раскольникова средством строительства и утверждения того целительного психологического мира, к которому ему уже удавалось на мгновение подключаться, почти случайно нащупывая в стихийных поисках разрешения жизненного кризиса особые действия, служившие своеобразными символическими входами в этот мир.
Однако одно дело – иногда «попадать» в него и совсем другое – «поселиться» в нем; для этого необходимо правильно опознать, внутренне принять и распространить на всю свою жизнь новую систему ценностей. Она объективно актуализировалась упомянутыми действиями (проявлением милосердия) в сознании Раскольникова (но, впрочем, субъективно не сознавалась как таковая), она же лежит в основе вышеупомянутого содержательно-временного ряда.
Но что значит принять новую систему ценностей? Это значит в первую очередь отказаться от старой, то есть отказаться от того, через что Я идентифицировало себя, то есть отказаться от самого себя. Но это невозможно сделать самому, индивидуально, как невозможно поднять себя за волосы, для этого принципиально необходим Другой, на которого можно было бы опереться. Причем опереться безусловно, полностью положиться на него и довериться ему. Этим Другим для Раскольникова стала Соня Мармеладова.
Ее образ изначально противостоит в сознании Раскольникова преступлению и соответствующей ему идеологии («Я тебя давно выбрал, чтобы это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива…»); она – живое воплощение мировоззрения и мироощущения, прямо противоположного тому, в которое он был погружен. Сближение с Соней – это начало вхождения в новый для Раскольникова мир, о чем он два раза получает эмоциональное «предуказание» – сначала он испытал чувство возрождения после упоминавшегося уже проявления милосердия по отношению к семье Сони, а затем, сразу после признания ей, когда Соня «обняла его и крепко сжала руками», «давно уже незнакомое ему чувство волной нахлынуло в его душу и разом размягчило ее». Это блаженное ощущение принадлежит уже новой структуре сознания. Другими словами, хотя данный схематизм «вина – покаяние – искупление – блаженство» растянут в содержательно-временной ряд, это не значит, что последующие элементы ряда появляются в сознании только после прохождения предшествующих этапов. Они психологически перекликаются и присутствуют в сознании все вместе, как гештальт, правда, с разной степенью выраженности в различных фазах прохождения ряда. Блаженство дается уже в начале искупительного пути как бы эмоционально-смысловым авансом, необходимым для его преодоления.
В любви Сони Раскольников получает надежную точку опоры, с которой можно, так сказать, производить работы по ценностной перестройке своего сознания. Ему необходимо было прежде всего переосмыслить с позиции новой ценностной системы свое преступление. Признание в преступлении – это только первый, внешний шаг такого переосмысления. За ним следует покаяние, психологический смысл которого заключается в проникновении в мотивы своего поступка, в отыскании его корней и истоков. Осуществляемый индивидуально, этот процесс может быть сколь угодно глубоким, но внутри себя он не содержит никаких критериев истинности, не знает, на какой из возможных трактовок остановиться, грозит уйти в дурную бесконечность непрерывных рефлексивных обращений, и только в диалогической форме исповеди он может быть позитивно завершен. Раскольников предлагает на суд Сони несколько вполне психологически достоверных объяснений своего преступления, которые она (да и сам он) тем не менее отвергает, пока дело не доходит до осознания героем, что он «только осмелиться захотел»:
«Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества… И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил… Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…»
Но почему именно это «осмелиться захотел» вскриком Сони («О, молчите, молчите… От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..») признается подлинным и последним объяснением? Потому что «дальше некуда», потому что в этом объяснении самое страшное с точки зрения христианского сознания – «гордыня» – начало и источник всякого греха.
В итоге исповеди герой принимает (хотя и не окончательно) Сонино отношение к преступлению, тем самым входя в схематизм уже со стороны не блаженства, а вины и одновременно отделяя себя от преступления, разотождествляясь с ним («…старушенку эту черт убил, а не я»).
Не только само убийство, но и его истоки и следствия – стремление «быть над и вне людей», преобладающее ощущение смерти, разложение личности, замкнутость и скрытность – все это имплицитно содержится в религиозном представлении о греховности. Каково значение осознания «греховности» с психологической точки зрения? Сам факт убийства был для Раскольникова бессмысленным, от него не было никакого пути. От осознания его как преступления был путь к признанию в преступлении и принятию социального наказания. Осознание его как «греховного» привело к ценностному осуждению поступка и открыло осмысленную для героя перспективу преодоления его истоков и следствий.
Поскольку психологической почвой «теории» и преступления Раскольникова была установка «быть над людьми» (= «гордыня»), необходимо было в целях восстановления личности разрушить эту установку. Отсюда становится понятной вертикальная ориентированность начала искупительного пути Раскольникова от имевшей такие пагубные последствия вознесенности в «над» – «вниз», символически выразившаяся в трех поцелуях: сначала ноги Сонечки, этого самого «приниженного существа», потом ног матери и, наконец, земли по совету Сони: «Поди… стань на перекрестке, поклонись (движение сверху вниз. – Ф.В.), поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: “Я убил!” Тогда Бог опять тебе жизнь пошлет». Это одновременно предельное размыкание психологического пространства – тайна должна быть «опубликована» на «площади», только отсюда, из стихии народного низа, и возможно подлинное возрождение к жизни (Бахтин, 1965).
В результате всех этих действий сознанию Раскольникова удается время от времени подключаться к «схематизму», каждый раз все глубже и глубже проникая в него. Субъективно это проникновение выражается в «размягчающем душу» чувстве, в предчувствии радикальных перемен в себе, в ясности, просветленности сознания.
Однако старое строение сознания сопротивляется этим переменам. Происходит борьба двух систем сознания, старой и новой, за право определять мировосприятие и мироощущение героя. В некоторые моменты наблюдается своеобразная диффузия этих систем, когда в одной мысли, высказывании, настроении Раскольникова соприсутствуют и идеологически противостоят друг другу идеи и ощущения обеих систем. Иногда происходят резкие скачки из одной системы в другую (ощутив «едкую ненависть» к Соне, Раскольников в следующий же момент понимает, что это была любовь и он просто принял одно чувство за другое). Даже на каторге, которая в новой структуре должна была осмысляться как искупление вины через страдание, борьба двух структур ослабевает очень медленно. И только в самом конце романа, когда Раскольников действительно полюбил Соню, происходит перелом в этой борьбе, и только тогда кончается предыстория и начинается «история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой…»
Стоит ли говорить, что пример переживания Раскольникова и в силу литературной условности, и в силу нетипичности для современной действительности его содержания не может быть основой широких обобщений. Однако общеизвестность материала и психологическая проницательность Ф.М. Достоевского делают этот пример очень удобной иллюстрацией многих механизмов переживания. Поэтому мы сочли возможным завершить исследование развернутым анализом этого единичного случая, стремясь, с одной стороны, оставить в сознании читателя живое впечатление всей сложности внутренней динамики деятельности переживания, несводимой к автоматическому срабатыванию «защитных механизмов» и, с другой стороны, продемонстрировать, что введенные теоретические средства позволяют даже такую сложную для объективно-психологического подхода вещь, как религиозное переживание, включить в сферу строго научного психологического объяснения.
Заключение
Завершая книгу, попытаемся дать себе отчет в том, что удалось в ней сделать и какие поднятые ходом исследования проблемы и вопросы остались без ответа.
Основной результат работы, как он видится автору, состоит во введении и разработке категориального комплекса «критическая ситуация – переживание». Введение категории критической ситуации позволило разрозненные психологические представления о стрессе, фрустрации, конфликте и кризисе синтезировать в целостную, внутренне дифференцированную конструкцию, различающую эти экстремальные ситуации не как эмпирические «вещи», а как теоретические типы. Различаются они главным образом по тем внутренним необходимостям жизни, реализация которых в данных условиях психологически невозможна.
Переживание не ведет непосредственно к реализации этих необходимостей, оно направлено на восстановление психологической возможности деятельности по их реализации. Если уподобить критическую ситуацию падению бегущего человека, то переживанию будут соответствовать усилия, потраченные им для того, чтобы встать на ноги и получить тем самым возможность снова продолжить бег. Этот образ кажется подходящим лишь для внешней деятельности, но он применим и по отношению к деятельности внутренней. Например, переживание конфликта, делающего невозможной внутреннюю деятельность выбора, не производит этот выбор, а лишь перестраивает сознание до тех пор, пока он не станет субъективно возможен. Приведем случай из практики.