В период фазы поиска существование ушедшего в сознании скорбящего отличается от того, каким нам открывают его патологически заостренные случаи шока. Шок – вне-реалистичен, поиск – не-реалистичен: в первом случае есть только одно бытие – до смерти, в котором душой безраздельно правит гедонистический принцип; во втором – «как бы двойное бытие» («Я живу как бы в двух плоскостях», – говорит скорбящий), где за тканью яви все время ощущается некое подспудное иное существование, прорывающееся «островками» мнимых встреч с умершим. Надежда, постоянно рождающая веру в чудо, странным образом сосуществует с реалистической установкой, привычно руководящей всем внешним поведением горюющего. Ослабленная чувствительность к противоречию позволяет сознанию какое-то время жить по двум не вмешивающимся в дела друг друга законам: по отношению к внешней действительности – по принципу реальности, а по отношению к утрате – по принципу «удовольствия». Они уживаются на одной территории: в ряд реалистических восприятий, мыслей, намерений («сейчас позвоню ей по телефону») становятся образы объективно утраченного, но субъективно живого бытия; становятся так, как будто они из этого ряда, и на секунду им удается обмануть реалистическую установку, принимающую их за «своих». Эти моменты и этот механизм и составляют специфику фазы «поиска».
Затем наступает третья фаза – острого горя, длящаяся до шести-семи недель с момента трагического события. Иначе ее именуют периодом отчаяния, страдания и дезорганизации и – не очень точно – периодом реактивной депрессии.
Сохраняются, и первое время могут даже усиливаться различные телесные реакции: стеснение в груди, «ком в горле», затрудненное укороченное дыхание, мышечная слабость, утрата энергии, ощущение тяжести любого действия, чувство пустоты в желудке, снижение или необычное усиление аппетита, повышенная чувствительность к запахам, сексуальные дисфункции, нарушения сна.
Это период наибольших страданий, острой душевной боли. Появляется множество тяжелых, иногда странных и пугающих мыслей и чувств – ощущение пустоты, бессмысленности, брошенности, одиночества, злости, вины, тревоги, страха, беспомощности, отчаяния. Типичны особая поглощенность образом умершего (по свидетельству одного пациента, он вспоминал о погибшем сыне до восьмисот раз в день) и его идеализация – подчеркивание необычайных достоинств и избегание воспоминаний о плохих чертах и поступках. Горе накладывает отпечаток и на отношения с окружающими. Здесь может наблюдаться утрата теплоты, раздражительность, желание уединиться. Изменяется характер повседневной деятельности. Человеку бывает трудно сконцентрироваться, довести дело до конца, а сложно организованные действия могут на какое-то время стать и вовсе недоступны. Порой возникает бессознательное отождествление с умершим, проявляющееся в невольном подражании его походке, жестам, мимике.
Утрата близкого – сложнейшее событие, затрагивающее все стороны жизни, все уровни телесного, душевного и социального существования человека. Горе уникально, оно зависит от единственных в своем роде отношений с ним, от конкретных обстоятельств жизни и смерти, от всей неповторимой картины взаимных планов и надежд, обид и радостей, дел и воспоминаний.
И все же за всем этим многообразием типичных и уникальных чувств и состояний можно попытаться выделить тот специфический комплекс процессов, который составляет сердцевину острого горя. Только зная его, можно надеяться найти ключ к объяснению необыкновенно пестрой картины разных проявлений как «нормального», так и патологического горя.
Обратимся снова к попытке З. Фрейда объяснить механизмы работы печали: «Любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанное с этим объектом… Но требование ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью» (Фрейд, 1984, 205). Итак, Фрейд остановился перед объяснением феномена боли, да и что касается самого гипотетического механизма работы печали, то он указал не на способ его осуществления, а на «материал», на котором работа проводится, – это «воспоминания и ожидания», которые «приостанавливаются» и «приобретают повышенную активную силу».
Доверяя интуиции Фрейда, что именно здесь святая святых горя, именно здесь совершается главное таинство работы печали, стоит внимательно вглядеться в микроструктуру одного приступа острого горя.
Такую возможность предоставляет нам тончайшее наблюдение Анн Филип, жены умершего французского актера Жерара Филипа:
«(1) Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. (2) Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. (3) И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгновение – и я в ловушке. (4) Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. (5) Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет. (6) Я стою в оцепенении, (7) мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя, хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное. Но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. (8) Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала»[113].
Если попытаться дать предельно краткое истолкование внутренней логики этого акта острого горя, то можно сказать, что составляющие его процессы начинаются с (1) попытки не допустить соприкосновения двух текущих в душе потоков – жизни нынешней и былой, проходят через (4) непроизвольную одержимость минувшим, затем сквозь (7) борьбу и боль произвольного отделения от образа любимого и завершаются (8) «согласованием времен» – возможностью, стоя на берегу настоящего, вглядываться в поток прошедшего, не соскальзывая туда, наблюдая себя там со стороны и потому уже не испытывая боли.
Примечательно, что опущенные фрагменты (2–3) и (5–6) описывают уже знакомые нам по предыдущим фазам горя процессы, бывшие там доминирующими, а теперь входящие в целостный акт на правах подчиненных функциональных частей этого акта. Фрагмент (2) – это типичный пример фазы «поиска»: фокус произвольного восприятия удерживается на реальных делах и вещах, но глубинный, еще полный жизни поток былого вводит в область внешних представлений дорогое лицо. Поначалу оно видится расплывчато, но вскоре (3) внимание непроизвольно притягивается к нему, становится трудно противостоять искушению прямо взглянуть на него, и уже, наоборот, внешняя реальность начинает двоиться[114]. Сознание полностью оказывается в (4) силовом поле образа умершего («ты здесь»), в психически полновесном бытии со своим пространством и предметами, ощущениями и чувствами («слышу», «чувствую»).
Фрагменты (5–6) репрезентируют процессы шоковой фазы, но, конечно, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными и определяют собой все состояние человека. Сказать и почувствовать «я теряю власть над собой» – это значит ощущать, как слабеют силы, но все же – и это главное – не впадать в абсолютную погруженность, одержимость прошлым. Это бессильная рефлексия, когда еще нет «власти над собой», но уже находятся силы хотя бы «внутренне сжаться и ждать», то есть удерживаться краешком сознания в настоящем и осознавать, что «это пройдет». «Сжаться» – это удержать себя от действования внутри воображаемой, но кажущейся такой действительной реальности. Если не «сжаться», может возникнуть состояние, как у девушки П. Жане. Состояние (6) «оцепенения» – это отчаянное удерживание себя одними мышцами и мыслями здесь, потому что чувства – уже там, с умершим, и для них там – это здесь.
Именно на этом этапе острого горя начинается отделение, отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыбкая опора в «здесь-и-теперь», которая позволит на следующем шаге (7) сказать: «Тебя здесь нет, ты там…»
Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед объяснением которой остановился Фрейд. Как это ни парадоксально, боль вызывается самим горюющим: феноменологически в приступе острого горя не умерший уходит от нас, а мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот этот своими руками производимый отрыв, этот собственный уход, это изгнание любимого: «Уходи, я хочу избавиться от тебя…» и наблюдение за тем, как его образ действительно отдаляется, растворяется и исчезает, – и вызывает, собственно, душевную боль.
Но самое важное в свершившемся акте острого горя – не сам факт болезненного отрыва, а его продукт. В этот момент не просто происходит отделение, разрыв и уничтожение старой связи, как полагают все современные теории, но и рождается новая связь. Боль острого горя – это боль не только распада, разрушения и отмирания, но и боль рождения нового. Чего же именно? Двух новых Я и новой связи между ними, двух новых эпох, даже миров, и согласования между ними.
«Я вижу нас в прошлом…» – замечает Анн Филип. Это уже новое Я. Прежнее могло либо отвлекаться от утраты – «думать, говорить, работать», либо быть полностью поглощенным «тобой». Новое Я способно видеть не «тебя», когда это ви́дение переживается как ви́дение в психологическом времени, которое мы назвали «настоящее в прошедшем», а видеть «нас в прошлом». «Нас» – стало быть, его и себя со стороны, как бы в грамматически третьем лице. «Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала». Прежнее Я разделилось на наблюдателя и действующего «двойника», на автора и героя. В этот момент впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое, только-только родившееся воспоминание еще очень похоже на восприятие («я вижу нас»), но в нем уже есть главное – разделение и согласование времен («вижу нас в прошлом»), когда Я полностью ощущает себя в настоящем и картины прошлого воспринимаются именно как картины уже случившегося, помеченные той или другой датой.