бы не существовало ее тайных свиданий с матерью. Она постоянно чувствовала внутреннее напряжение, угрызения совести, ощущение, что она «разлагается как личность», плохо влияет на детей, заставляя их тоже лгать отцу. Все это в конце концов привело Н.Л. в клинику неврозов.
Объективное противоречие между двумя близкими ей людьми (то есть объективная сложность жизни) преодолевалось пациенткой во внешнем «реалистическом» пространстве, в плоскости внешней деятельности. Она попыталась отгородить эти два своих жизненных отношения друг от друга и строить каждое из них, как если бы мир был прост, а это отношение было единственным и в нем не откликалось эхо других ее жизненных отношений. Такое реалистическое переживание достигало некоторых результатов: сохранялась возможность реализации обоих отношений, поддерживалось, по крайней мере внешнее, благополучие и дело не доводилось до явного мучительного внутреннего конфликта в душе женщины.
Но именно это отсутствие внутреннего конфликта, как ни странно, и повлекло за собой тяжелое невротическое состояние. Найди она в себе мужество осмыслить ситуацию как проблему внутреннего конфликта (между дочерним долгом и стремлением сохранить семью, между желанием искренних отношений и страхом скандалов и т. д.), его разрешение потребовало бы внутреннего диалога между разными мотивами, честного отчета перед собой о своих ценностях; потребовало бы выбора тех или других ценностей, жертв, перестройки отношений с собой и другими людьми. Только так можно было достичь внутренней цельности, позволяющей и во внешней жизни добиться устойчивости, определенности и прямоты.
Словом, у нашей героини было два пути. Один, путь реалистического переживания, вел от жизненной сложности к механически устраняющей ее простоте, а от нее – к «разложению личности», душевной путанице, неврозу. Другой – от жизненной сложности к внутреннему конфликту, а затем, через его ценностное переживание, к цельности. Это показывает важность и «полезность» внутренних конфликтов. Внутренний конфликт – это способ и форма отражения в сознании объективной сложности мира, позволяющий субъекту преодолеть эту сложность внутренним, духовным, ценностным переживанием. (Поэтому неврозом заболевает не тот, кто переживает конфликт, а как раз тот, кто «отказывается» переживать конфликт, пытаясь отделаться внешними преобразованиями ситуации.) Я говорю о духовном, ценностном переживании, потому что, по сути, никаких внеценностных, чисто «горизонтальных», «буридановых» конфликтов у человека не бывает. Конфликт всегда ставит человека перед лицом ценностей, всегда требует ценностного выбора. И из этой точки нет пути вперед, назад или в сторону, а есть только вверх или вниз. Вверх – через жертву – к ценности и цельности. Вниз – через измену – от ценности к разложению, распаду, внутреннему развалу личности. Ценность по своей психологической функции есть то, что собирает, интегрирует, «оцельняет» личность, через что личность обретает и сохраняет свою самотождественность. Поэтому, можно сказать, цена ценности всегда одна – вся жизнь. Речь идет о феноменологических связях; действительность, к счастью, не ежедневно вынуждает подтвердить платежеспособность. Хороший пример такой зависимости – рыцарская ценность чести. Рыцарь, честь которого задета, не может чувствовать свою цельность, социальную идентичность и внутреннее достоинство, пока не подтвердит дуэлью готовность пожертвовать жизнью ради чести. Главным эмоциональным смыслом дуэли могут быть месть, ревность, желание наказать обидчика, но главным ценностным смыслом является защита чести и имени, то есть сохранение ценности (чести) и тем самым – цельности, идентичности личности (ибо имя есть средоточие личности).
В приведенном клиническом примере мы встретились не столько с реалистическим[118] переживанием самого конфликта, сколько с его реалистическим избеганием, недопусканием.
Однако нередко случается, что человек пытается разрешить уже разыгравшийся внутренний конфликт средствами реалистического переживания.
У моей пациентки Е.П. с психиатрическим диагнозом «мозаичная психопатия» в структуре характера доминировали две, казалось бы, малосовместимые черты – психастеническая склонность к болезненным сомнениям, колебаниям, нерешительности и эксплозивная вспыльчивость, взрывчатость, проявляющаяся в резких прямолинейных, бескомпромиссных действиях. Психодинамика этого сочетания была такова: у больной часто возникали сомнения, она вела внутренний спор и никогда не могла полностью, основательно и окончательно его решить. Поэтому в какой-то момент, не выдерживая больше внутренней нагрузки и напряжения, она бросалась во внешнее действие. Такое действие, не получив полноценного идейного обоснования и санкции сознания, было импульсивно, его сознательность и произвольность были ослаблены, а результаты, естественно, чаще всего приносили вред пациентке, портя ее отношения с другими людьми. Подобное поведение, разумеется, не имеет возможности учитывать интересы всех вовлеченных в конфликт сил и лишь по совершенной случайности может оказаться оптимальным. Это не бегство от конфликта, как в случае Н.Л., но, конечно, и не разрешение его в точном смысле слова, это – разрубание гордиева узла вместо его кропотливого распутывания. При всех неизбежных издержках такой метод совладания с конфликтом иногда оказывается «выгодным», если ситуация такова, что лучше выбрать наихудшее из действий, чем остаться в бездействии.
2/4. Реалистическое переживание кризиса. У меня консультировался А.А., семидесятипятилетний необыкновенно деятельный старик. У него был прекрасно организованный, трезвый, реалистический ум. Вся его жизнь была полна деятельности и достижений на работе. Он все делал в несколько раз быстрее и лучше, чем другие сотрудники, и хотя был вспыльчив и резок, постоянно получал от начальства награды и благодарности. У А.А. все получалось – изобрести и сделать новый прибор, принесший ему известность в своей профессиональной среде; начать в тридцать пять лет играть в теннис и вскоре вплотную подойти к уровню мастера спорта; наладить удобный быт: в его доме все, вплоть до холодильника, исправно работавшего уже сорок лет, было сделано своими руками, добротно, без изысков, очень функционально. Все жизненные ситуации превращались для А.А. в конкретную задачу, где четко сформулированы цель, средства, время и условия решения. Еще совсем недавно он имел большой успех у женщин. Всегда отличался отменным здоровьем. Изучив множество систем рационального питания, довольно последовательно, хотя и не фанатично придерживался оптимальной диеты. Проблемы высших ценностей, Бога, Смысла никогда не интересовали А.А. Он был человеком абсолютно посюсторонним без капли мистического, трансцендентного в своем сознании. Словом, это был предельно приспособленный к миру, реалистический человек.
Хотя А.А. еще делал гимнастику с трехкилограммовыми гантелями, работал в кооперативе и раз в неделю исполнял, пусть и без былого энтузиазма, супружеские обязанности, но возникшее снижение работоспособности, появление «несвежести» в голове, пошатывание при ходьбе были восприняты им как признаки надвигающейся немощи и вызвали стойкое ощущение беспросветности будущего, утрату интереса к жизни, апатию и общее чувство безнадежности и краха. Для нашей темы не важны ни анализ причин этого состояния, ни клинический диагноз, а важна его феноменология: А.А. переживал кризис, глобальную смыслоутрату.
Если бы переживание этого кризиса было подчинено «творческой» установке (тип 4/4), то вся «жизнь-как-целое» стала бы предметом проработки сознания и, значит, само сознание должно было бы занимать в ходе этой работы позицию вне текущего пространственно-временного тела жизни. Таких позиций две – это смерть и сверхличные ценности. Пойди переживание А.А. по этому пути, в его речи во время консультаций звучали бы вопросы жизни и смерти, добра и зла, смысла и бессмысленности, оправдания и осуждения жизни, совести и греха, предпринимались бы попытки осмыслить и переосмыслить прошлое.
В действительности же А.А. избегал углубляться в мысли о вине и грехе («Ну за что?! У меня в жизни не было серьезных грехов»), о смерти («Большинство моих сверстников уже там, но для меня смерть как-то не существует пока»), он весь был устремлен в будущее, пытался поставить перед собой какую-то цель и именно поэтому так страдал: будущее выглядит бесперспективным, а вся ситуация как раз и характеризуется невозможностью постановки осмысленной предметной цели.
А. А. – гений реалистического мира и, столкнувшись с кризисом жизни, он привлек весь могучий арсенал реалистической деятельности, чтобы справиться с ним: активно искал информацию о своем состоянии, четко сформулировал стоящие перед ним задачи, спланировал последовательность действий, добился консультаций у лучших врачей. Задача, цель, средство, расчет, план, рассудок – все эти безотказные орудия реалистического мира оказались картонными мечами перед лицом кризиса. Насколько А.А. был оснащен для жизни, настолько же по-детски беспомощным он оказался перед лицом смерти. (Речь не о физической смерти: любой кризис как таковой – это стояние перед лицом смерти, поскольку жизнь оказывается невозможной в целом, а не в отдельных частностях. И потому переживание любого кризиса – это психологическая смерть и возрождение.) Вертикального, ценностного измерения жизни, способного объединять раздробленное существование, почти не существовало для него, и потому глобальный кризис распадался в его сознании на множество фрустраций: врачебный запрет плавать в бассейне, первые сбои на супружеском ложе, снижение работоспособности, воспринимаемое как надвигающаяся «немощь», и т. д.
Каждая из этих фрустраций в силу постоянного соскальзывания сознания в простой и трудный (реалистический) жизненный мир, превращалась для него в самостоятельный кризис – реалистический микрокризис в нашей терминологии (с. 251–257). А.А. пытался бороться с каждым из них в отдельности, напоминая человека, сокрушающегося от того, что сломалась дорогая ему вещь, в то время как горит весь дом.