Современные представления о переживании
В данной главе нам предстоит поставить перед теориями, исследующими проблему переживания, два основных вопроса. Первый из них связан с пониманием природы критических ситуаций, порождающих необходимость в переживании. Второй относится к представлениям о самих этих процессах.
1.1. Проблема критической ситуации
Как уже отмечалось, критическая ситуация в самом общем плане должна быть определена как ситуация невозможности, то есть такая ситуация, в которой субъект сталкивается с невозможностью реализации внутренних необходимостей своей жизни (мотивов, стремлений, ценностей и проч.) [3].
Существуют четыре ключевых понятия, которыми в современной психологии описываются критические жизненные ситуации. Это понятия стресса, фрустрации, конфликта и кризиса. Несмотря на огромную литературу по данному вопросу, теоретические представления о критических ситуациях развиты недостаточно. Особенно это касается теорий стресса и кризиса, где многие авторы ограничиваются простым перечислением конкретных событий, в результате которых создаются стрессовые или кризисные ситуации, или пользуются для характеристики этих ситуаций такими общими схемами, как нарушение равновесия (психического, душевного, эмоционального), никак их теоретически не конкретизируя. Несмотря на то что темы фрустрации и конфликта, каждая в отдельности, проработаны намного лучше, установить ясные отношения хотя бы между двумя этими понятиями не удается, не говоря уже о полном отсутствии попыток соотнести одновременно все четыре названных понятия, установить, не перекрещиваются ли они, каковы логические условия употребления каждого из них и т. д. Положение таково, что исследователи, которые изучают одну из этих тем, любую критическую ситуацию подводят под излюбленную категорию, так что для психоаналитика всякая такая ситуация является ситуацией конфликта, для последователей Г. Селье – ситуацией стресса и т. д., а авторы, чьи интересы специально не связаны с этой проблематикой, при выборе понятия стресса, конфликта, фрустрации или кризиса исходят в основном из интуитивных или стилистических соображений. Все это приводит к большой терминологической путанице.
Ввиду такого положения первоочередной теоретической задачей, которая и будет решаться на последующих страницах, является выделение за каждой из понятийных фиксаций критической ситуации специфического категориального поля, задающего сферу ее приложения. Решая эту задачу, мы будем исходить из общего представления, что тип критической ситуации определяется характером состояния «невозможности», в котором оказалась жизнедеятельность субъекта. «Невозможность» же эта определяется, в свою очередь, тем, какая жизненная необходимость оказывается парализованной в результате неспособности имеющихся у субъекта типов активности справиться с наличными внешними и внутренними условиями жизнедеятельности. Итак, внешние и внутренние условия жизни, тип активности субъекта и специфическая жизненная необходимость и являются теми главными пунктами, по которым мы будем характеризовать основные типы критических ситуаций и отличать их друг от друга.
Стресс
Непроясненность категориальных оснований и ограничений более всего сказалась на понятии стресса. Сначала оно означало неспецифический ответ организма на воздействие вредных агентов, проявляющийся в симптомах общего адаптационного синдрома (Селье, 1960; 1979). Теперь это понятие относят ко всему что угодно, так что в критических работах по стрессу сложилась даже своеобразная жанровая традиция начинать обзор исследований с перечисления чудом уживающихся под шапкой этого понятия таких совершенно разнородных явлений, как реакция на температурные воздействия и на услышанную в свой адрес критику, гипервентиляция легких в условиях форсированного дыхания и радость успеха, усталость и унижение (Вилюнас, 1972; Лазарус, 1970 и др.). По замечанию Р. Люфта, «многие считают стрессом все, что происходит с человеком, если он не лежит на своей кровати» (Люфт, 1970, 317), а Г. Селье полагает, что «даже в состоянии полного расслабления спящий человек испытывает некоторый стресс» (Селье, 1979, 30), и приравнивает отсутствие стресса к смерти (там же). Если к этому добавить, что стрессовые реакции присущи, по Селье, всему живому, в том числе и растениям, то это понятие вместе со своими нехитрыми производными (стрессор, микро- и макростресс, хороший и плохой стресс) становится центром чуть ли не космологической по своим притязаниям системы, вдруг обретая достоинство не больше и не меньше, чем «ведущего стимула жизнеутверждения, созидания, развития» (Ушакова, Ушаков и др., 1977, 7), «основы всех сторон жизнедеятельности человека» (там же, 14), или выступая в качестве фундамента для доморощенных философско-этических построений (Селье, 1979).
Подобные превращения конкретно-научного понятия в универсальный принцип и закономерности такого процесса хорошо знакомы из истории психологии и подробно описаны Л.С. Выготским (1982), так что состояние, в котором находится сейчас анализируемое понятие, вполне можно характеризовать его словами, сказанными по другому поводу задолго до начала «стрессового бума»: «Это открытие, раздувшееся до мировоззрения, как лягушка, раздувшаяся в вола, этот мещанин во дворянстве, попадает в самую опасную… стадию своего развития: оно легко лопается, как мыльный пузырь[37]; во всяком случае оно вступает в стадию борьбы и отрицания, которые оно встречает теперь со всех сторон» (там же, 304).
И в самом деле, в современных психологических работах по стрессу предпринимаются настойчивые попытки так или иначе ограничить притязания этого понятия, подчинив его традиционной психологической проблематике и терминологии. Р. Лазарус с этой целью вводит представление о психологическом стрессе, который, в отличие от физиологической высокостереотипизированной стрессовой реакции на вредность, является реакцией, опосредованной оценкой угрозы и защитными процессами (Лазарус, 1970). Дж. Эверилл вслед за С. Сэллсом (Sells, 1970) считает сущностью стрессовой ситуации утрату контроля, то есть отсутствие адекватной данной ситуации реакции при значимости для индивида последствий отказа от реагирования (Averill, 1973, 286). П. Фресс предлагает называть стрессом особый вид эмоциогенных ситуаций, а именно «употреблять этот термин применительно к ситуациям повторяющимся, или хроническим, в которых могут появиться нарушения адаптации» (Фресс, 1975, 145). Ю.С. Савенко определяет психический стресс как «состояние, в котором личность оказывается в условиях, препятствующих ее самоактуализации» (Савенко, 1974, 97).
Этот список можно было бы продолжить, но главная тенденция в освоении психологией понятия стресса видна и из этих примеров. Она состоит в отрицании неспецифичности ситуаций, порождающих стресс. Не любое требование среды вызывает стресс, а лишь то, которое оценивается как угрожающее (Лазарус), которое нарушает адаптацию (Фресс), контроль (Эверилл), препятствует самоактуализации (Савенко). «Вряд ли кто-либо думает, – апеллирует к здравому смыслу Р.С. Разумов, – что любое мышечное напряжение должно явиться для организма стрессорным агентом. Спокойную прогулку… никто не воспринимает как стрессорную ситуацию» (Разумов, 1976, 16).
Однако не кто иной, как сам отец учения о стрессе Ганс Селье, даже состояние сна, не говоря уже о прогулке, считает не лишенным стресса. Стресс, по Г. Селье, это «неспецифический ответ организма на любое (подчеркнем: любое. – Ф.В.) предъявленное ему требование» (Селье, 1979, 27).
Реакцию психологов можно понять: действительно, как примирить эту формулировку с неустранимым из понятия стресса представлением, что стресс – это нечто необычное, из ряда вон выходящее, превышающее пределы индивидуальной нормы функционирования? Как совместить в одной мысли «любое» с «экстремальным»? Казалось бы, это невозможно, и психологи, да и физиологи (Губачев, Иовлев и др., 1976, 12–16) отбрасывают «любое», то есть идею неспецифичности стресса, противопоставляя ей идею специфичности. Но устранить идею неспецифичности стресса (ситуаций и реакций) – значит убить в этом понятии то, ради чего оно создавалось, его основной смысл. Пафос этого понятия не в отрицании специфического характера стимулов и ответов организма на них (Селье, 1979, 27–28; Selye, 1979, 12), а в утверждении того, что любой стимул наряду со своим специфическим действием предъявляет организму неспецифические требования, ответом на которые является неспецифическая реакция во внутренней среде организма.
Из сказанного следует, что если уж психология берет на вооружение понятие «стресс», то ее задача состоит в том, чтобы, отказавшись от неоправданного расширения объема этого понятия, тем не менее сохранить основное его содержание – идею неспецифичности стресса. Чтобы решить эту задачу, нужно эксплицировать те мыслимые психологические условия, при которых эта идея точно отражает задаваемый ими срез психологической реальности. Мы говорим о точности вот почему. Спору нет, нарушения самоактуализации, контроля и т. д. вызывают стресс, это его достаточные условия. Но дело состоит в том, чтобы обнаружить минимально необходимые, точнее специфические, условия порождения неспецифического образования – стресса.
Любое требование среды может вызвать критическую, экстремальную ситуацию только у существа, которое не способно справиться ни с какими требованиями вообще и в то же время внутренней необходимостью жизни которого является неотложное («здесь-и-теперь») удовлетворение всякой потребности, иначе говоря, у существа, нормальный жизненный мир которого «прост» и «легок», то есть таков, что удовлетворение любой потребности происходит прямо и непосредственно, не встречая препятствий ни со стороны внешних сил, ни со стороны других потребностей и, стало быть, не требуя от индивида никакой активности.
Полную реализацию такого гипотетического существования, когда блага даны прямо и непосредственно и вся жизнь сведена к непосредственной витальности, можно усмотреть, да и то с известными оговорками, только в пребывании плода в чреве матери, однако частично оно присуще всякой жизни, проявляясь в виде установки на «здесь-и-теперь» удовлетворение или в том, что З. Фрейд называл «принципом удовольствия».
Понятно, что реализация такой установки сплошь и рядом прорывается самыми обычными, любыми требованиями реальности; и если такой прорыв квалифицировать как особую критическую ситуацию – стресс, мы приходим к такому понятию стресса, в котором очевидным образом удается совместить идею «экстремальности» и идею «неспецифичности». При описанных содержательно-логических условиях вполне ясно, как можно считать стресс критическим событием и в то же время рассматривать его как перманентное жизненное состояние.
Итак, категориальное поле, которое стоит за понятием стресса, можно обозначить термином «витальность», понимая под ним неустранимое измерение бытия, «законом» которого является установка на «здесь-и-теперь» удовлетворение.
Фрустрация
Необходимыми признаками фрустрирующей ситуации, согласно большинству определений, являются наличие сильной мотивированности достичь цели (удовлетворить потребность) и преграды, препятствующей этому достижению (Ньюттен, 1975; Kisker, 1972; Lewin, 1935 и др.).
В соответствии с этим фрустрирующие ситуации классифицируются по характеру фрустрируемых мотивов и «барьеров». К классификациям первого рода относится, например, проводимое А. Маслоу (2019) различение базовых, «врожденных» психологических потребностей (в безопасности, уважении и любви), фрустрация которых носит патогенный характер, и «приобретенных потребностей», фрустрация которых не вызывает психических нарушений.
Барьеры, преграждающие путь индивида к цели, могут быть физическими (например, стены тюрьмы), биологическими (болезнь, старение), психологическими (страх, интеллектуальная недостаточность) и социокультурными (нормы, правила, запреты). Упомянем также деление барьеров на внешние и внутренние, использованное Т. Дембо (2001) для описания своих экспериментов: внутренними барьерами она называла те, которые препятствуют достижению цели, а внешними – те, которые не дают испытуемым выйти из ситуации. К. Левин, анализируя внешние в этом смысле барьеры, применяемые взрослыми для управления поведением ребенка, различает «физически-вещественные», «социологические» – «орудия власти, которыми обладает взрослый в силу своей социальной позиции» (Lewin, 1935, 126), и «идеологические» барьеры – вид социальных, отличающийся включением «целей и ценностей, признаваемых самим ребенком» (там же, 127). Иллюстрация: «Помни, ты же девочка!»
Сочетание сильной мотивированности к достижению определенной цели и препятствий на пути к ней, несомненно, является необходимым условием фрустрации, однако порой мы преодолеваем значительные трудности, не впадая при этом в состояние фрустрации. Значит, должен быть поставлен вопрос о достаточных условиях фрустрации, или – что то же самое – о переходе ситуации затрудненности деятельности в ситуацию фрустрации (ср.: Левитов, 1967). Ответ на него естественно искать в характеристиках состояния фрустрированности, ведь именно его наличие отличает ситуацию фрустрации от ситуации затрудненности. Однако в литературе по проблеме фрустрации мы не находим анализа психологического смысла этого состояния, большинство авторов ограничиваются описательными констатациями, что человек, будучи фрустрирован, испытывает беспокойство и напряжение, ярость и враждебность (Hilgard, Atkinson, 1967), чувства безразличия, апатии и утраты интереса (Sarnoff, 1962), вину и тревогу (Kisker, 1972), зависть и ревность (Фромм, 1992) и т. д. Сами по себе эти эмоции не проясняют нашего вопроса, а кроме них, у нас остается единственный источник информации – поведенческие «следствия» фрустрации, или фрустрационное поведение. Может быть, особенности этого поведения могут пролить свет на то, что происходит при переходе от ситуации затрудненности к ситуации фрустрации?
Обычно выделяют следующие виды фрустрационного поведения: (а) двигательное возбуждение – бесцельные и неупорядоченные реакции; (б) апатия – в известном исследовании Р. Баркера, Т. Дембо и К. Левина (Barker, Dembo, Lewin, 1941) один из детей в фрустрирующей ситуации лег на пол и смотрел в потолок; (в) агрессия и деструкция; (г) стереотипия – тенденция к слепому повторению фиксированного поведения; (д) регрессия, которая понимается либо «как обращение к поведенческим моделям, доминировавшим в более ранние периоды жизни индивида» (Sarnoff, 1962, 246–247), либо как «примитивизация» поведения (измерявшаяся в вышеупомянутом эксперименте снижением «конструктивности» поведения), или падение «качества исполнения» (Child, Waterhous, 1952).
Таковы виды фрустрационного поведения. Каковы же его наиболее существенные, центральные характеристики? Монография Н. Майера (Maier, 1949) отвечает на этот вопрос уже своим названием – «Фрустрация: поведение без цели». В другой работе Н. Майер разъяснял, что базовое утверждение его теории состоит не в том, что «фрустрированный человек не имеет цели», а в том, «что поведение фрустрированного человека не имеет цели, то есть что оно утрачивает целевую ориентацию» (Maier, 1956, 370–371). Майер иллюстрирует свой тезис примером, в котором двое людей, спешащих купить билет на поезд, затевают в очереди ссору, затем драку и оба в итоге опаздывают. Это поведение не содержит в себе цели добывания билета, поэтому, по определению Майера, оно является не адаптивным (= удовлетворяющим потребность), а «фрустрационно спровоцированным поведением». Новая цель не замещает здесь старой (там же).
Для уточнения позиции этого автора нужно оттенить ее другими мнениями. Так, Э. Фромм полагает, что фрустрационное поведение (в частности, агрессия) «представляет собой попытку, зачастую напрасную, приобрести силой то, чего… был лишен» (Фромм, 1992, 22), то есть достичь фрустрированной цели. К. Гольдштейн, наоборот, утверждает, что поведение этого рода не подчинено не только фрустрированной цели, но вообще никакой цели, оно дезорганизовано и беспорядочно. Он называет это поведение «катастрофическим» (Goldstein, 1939).
На таком фоне точка зрения Н. Майера может быть сформулирована следующим образом: необходимым признаком фрустрационного поведения является утрата ориентации на исходную, фрустрированную цель (в противоположность мнению Э. Фромма), этот же признак является и достаточным (в противоположность мнению К. Гольдштейна) – фрустрационное поведение не обязательно лишено всякой целенаправленности, внутри себя оно может содержать некоторую цель (скажем, побольнее уязвить соперника в фрустрационно спровоцированной ссоре). Важно то, что достижение этой цели лишено смысла относительно исходной цели или мотива данной ситуации.
Разногласия этих авторов помогают нам выделить два важнейших параметра, по которым должно характеризоваться поведение во фрустрирующей ситуации. Первый из них, который можно назвать «мотивосообразностью», заключается в наличии осмысленной перспективной связи поведения с мотивом, конституирующим психологическую ситуацию. Второй параметр – организованность поведения какой бы то ни было целью, независимо от того, ведет ли достижение этой цели к реализации указанного мотива. Предполагая, что тот и другой параметры поведения могут в каждом отдельном случае иметь положительное либо отрицательное значение – то есть что текущее поведение может быть либо упорядочено и организовано целью, либо дезорганизовано, и одновременно оно может быть либо сообразным мотиву, либо не быть таковым – получим следующую типологию возможных «состояний» поведения.
Рис. 2. Типология «состояний» поведения
В затруднительной для субъекта ситуации мы можем наблюдать формы поведения, соответствующие каждому из этих четырех типов.
Поведение первого типа, мотивосообразное и подчиненное организующей цели, заведомо не является фрустрационным. Причем здесь важны именно эти внутренние его характеристики, ибо сам по себе внешний вид поведения (будь то наблюдаемое безразличие субъекта к только что манившей его цели, деструктивные действия или агрессия) не может однозначно свидетельствовать о наличии у субъекта состояния фрустрации: ведь мы можем иметь дело с произвольным использованием той же агрессии (или любых других, обычно автоматически относящихся к фрустрационному поведению актов) – с использованием, сопровождающимся, как правило, самоэкзальтацией с разыгрыванием соответствующего эмоционального состояния (ярости) и исходящим из сознательного расчета таким путем достичь цели.
Такое псевдофрустрационное поведение может перейти в форму поведения второго типа: умышленно «закатив истерику» в надежде добиться своего, человек теряет контроль над своим поведением, он уже не волен остановиться, вообще регулировать свои действия. Произвольность, то есть контроль со стороны воли, утрачен, однако это не значит, что полностью утрачен контроль со стороны сознания. Поскольку это поведение более не организуется целью, оно теряет психологический статус целенаправленного действия, но тем не менее сохраняет еще статус средства реализации исходного мотива ситуации, иначе говоря, в сознании сохраняется смысловая связь между поведением и мотивом, надежда на разрешение ситуации. Хорошей иллюстрацией этого типа поведения могут служить рентные истерические реакции, которые образовались в результате «добровольного усиления рефлексов» (Кречмер, 1928, 72), но впоследствии стали непроизвольными. При этом, как показывают, например, наблюдения военных врачей, солдаты, страдавшие истерическими гиперкинезами, хорошо осознавали связь усиленного дрожания с возможностью избежать возвращения на поле боя.
Для поведения третьего типа характерна как раз утрата связи, через которую от мотива действию передается смысл. Человек лишается сознательного контроля над связью своего поведения с исходным мотивом: хотя отдельные действия его остаются еще целенаправленными, он действует уже не «ради чего-то», а «вследствие чего-то». Таково упоминавшееся поведение человека, целенаправленно дерущегося у кассы со своим конкурентом, в то время как поезд отходит от станции. «Мотивация здесь, – говорит Н. Майер, – как объясняющее понятие отделяется от причинения» (Maier, 1956, 371).
Поведение четвертого типа, пользуясь термином К. Гольдштейна, можно назвать «катастрофическим». Это поведение не контролируется ни волей, ни сознанием субъекта, оно и дезорганизовано, и не стоит в содержательно-смысловой связи с мотивом ситуации. Последнее, важно заметить, не означает, что прерваны и другие возможные виды связей между мотивом и поведением (в первую очередь «энергетические»), поскольку, будь это так, не было бы никаких оснований рассматривать это поведение в отношении фрустрированного мотива и квалифицировать как «мотивонесообразное». Предположение, что психологическая ситуация продолжает определяться фрустрированным мотивом, является необходимым условием рассмотрения поведения как следствия фрустрации.
Возвращаясь теперь к поставленному выше вопросу о различении ситуации затрудненности и ситуации фрустрации, можно сказать, что первой из них соответствует поведение первого типа нашей типологии, а второй – остальных трех типов. С этой точки зрения видна неадекватность линейных представлений о фрустрационной толерантности, с помощью которых обычно описывается переход ситуации затрудненности в ситуацию фрустрации. На деле он осуществляется в двух измерениях – по линии утраты контроля со стороны воли, то есть дезорганизации поведения, и/или по линии утраты контроля со стороны сознания, то есть утраты «мотивосообразности» поведения, что на уровне внутренних состояний выражается соответственно в потере терпения и надежды. Мы ограничимся пока этой формулой, ниже нам еще представится случай остановиться на отношениях между этими двумя феноменами.
Определение категориального поля понятия фрустрации не составляет труда. Вполне очевидно, что оно задается категорией деятельности. Это поле может быть изображено как жизненный мир, главной характеристикой условий существования в котором является трудность, а внутренней необходимостью этого существования – реализация мотива. Деятельное преодоление трудностей на пути к «мотивосообразным» целям – «норма» такой жизни, а специфическая для него критическая ситуация возникает, когда трудность становится непреодолимой (Левитов, 1967, 119, 120), то есть переходит в невозможность.
Конфликт
Задача определения психологического понятия конфликта довольно сложна. Если задаться целью найти дефиницию, которая не противоречила бы ни одному из имеющихся взглядов на конфликт, она звучала бы психологически абсолютно бессодержательно: конфликт – это столкновение чего-то с чем-то. Два основных вопроса теории конфликта – что именно сталкивается в нем и каков характер этого столкновения – решаются совершенно по-разному у разных авторов.
Решение первого из этих вопросов тесно связано с общей методологической ориентацией исследователя. Приверженцы психодинамических концептуальных схем определяют конфликт как одновременную актуализацию двух или более мотивов (побуждений) (Хорни, 2019; Kisker, 1972). Бихевиористски ориентированные исследователи утверждают, что о конфликте можно говорить только тогда, когда имеются альтернативные возможности реагирования. Наконец, с точки зрения когнитивной психологии в конфликте сталкиваются идеи, желания, цели, ценности – словом, феномены сознания (Трусов, 1980; Фестингер, 2018). Эти три парадигмы рассмотрения конфликта сливаются у отдельных авторов в компромиссные «синтагматические» конструкции (см., например, Sarnoff, 1962), и если конкретные воплощения таких сочетаний чаще всего оказываются эклектическими, то сама идея подобного синтеза выглядит очень перспективной: в самом деле, ведь за тремя названными парадигмами легко угадываются три фундаментальные для развития современной психологии категории – мотив, действие и образ (Ярошевский, 1974), которые в идеале должны органически сочетаться в каждой конкретной теоретической конструкции.
Не менее важным является и второй вопрос – о характере отношений конфликтующих сторон. Он распадается на три подвопроса, первый из которых касается сравнительной интенсивности противостоящих в конфликте сил и разрешается чаще всего утверждением о приблизительном равенстве этих сил (Lewin, 1935; Miller, Swanson, 1960 и др.).
Второй подвопрос связан с определением ориентированности друг относительно друга противоборствующих тенденций. Большинство авторов даже не обсуждают альтернатив обычной трактовке конфликтующих побуждений как противоположно направленных. К. Хорни проблематизировала это представление, высказав интересную идею, что только невротический конфликт (то есть такой, который, по ее определению, отличается несовместимостью конфликтующих сторон, навязчивым и бессознательным характером побуждений) может рассматриваться как результат столкновения противоположно направленных сил. «Угол» между направлениями побуждений в нормальном, не невротическом, конфликте меньше 180°, и потому при известных условиях может быть найдено поведение, в большей или меньшей мере удовлетворяющее обоим побуждениям (Хорни, 2018).
Третий подвопрос касается содержания отношений между конфликтующими тенденциями. Здесь, по нашему мнению, следует различать два основных вида конфликтов: в одном случае тенденции внутренне противоположны, то есть противоречат друг другу по содержанию, в другом – они несовместимы не принципиально, а лишь по условиям места и времени.
Для выяснения категориального основания понятия «конфликт» следует вспомнить, что онтогенетически конфликт – это достаточно позднее образование (Rangell, 1963). Р. Шпиц (Spitz, 1961) полагает, что действительный интрапсихический конфликт возникает только с появлением «идеационных» понятий. К. Хорни в качестве необходимых условий конфликта называет осознание своих чувств и наличие внутренней системы ценностей, а Д. Миллер и Г. Свэнсон – «способность чувствовать себя виновным за те или иные импульсы» (Miller, Swanson, 1960, 14). Все это доказывает, что конфликт возможен только при наличии у индивида сложного внутреннего мира и актуализации этой сложности.
Здесь проходит теоретическая граница между ситуациями фрустрации и конфликта. Ситуация фрустрации, как мы видели, может создаваться не только материальными, но и идеальными преградами, например запретом на осуществление некоторой деятельности. Эти преграды, и запрет в частности, когда они выступают для сознания субъекта как нечто самоочевидное и, так сказать, необсуждаемое, являются по существу психологически внешними барьерами и порождают ситуацию фрустрации, а не конфликта, несмотря на то что при этом сталкиваются две, казалось бы, внутренние силы. Запрет может перестать быть самоочевидным, стать внутренне проблематичным, и тогда ситуация фрустрации преобразуется в конфликтную ситуацию.
Так же как трудности внешнего мира противостоит деятельность субъекта, так сложности внутреннего мира – то есть перекрещенности жизненных отношений субъекта – противостоит активность его сознания. Внутренняя необходимость, или устремленность активности сознания, состоит в достижении согласованности и непротиворечивости внутреннего мира. Сознание призвано соизмерять мотивы, выбирать между ними, находить компромиссные решения и т. д., словом, преодолевать сложность. Критической ситуацией здесь является такая, когда субъективно невозможно ни выйти из ситуации конфликта, ни разрешить ее, найдя компромисс между противоречащими побуждениями или пожертвовав одним из них.
Подобно тому как выше мы различали ситуацию затруднения деятельности и ситуацию невозможности ее реализации, следует различать ситуацию осложнения и критическую конфликтную ситуацию, наступающую, когда сознание капитулирует перед субъективно неразрешимым противоречием мотивов.
Кризис
Хотя проблематика кризиса индивидуальной жизни всегда была в поле внимания гуманитарного мышления, в том числе и психологического (см., например, Джеймс, 2017), в качестве самостоятельной теории, развиваемой в основном в рамках превентивной психиатрии, теория кризисов появилась на психологическом горизонте сравнительно недавно. Ее начало принято вести от замечательной статьи Э. Линдеманна (Lindemann, 1944), посвященной анализу острого горя.
«Исторически на теорию кризисов повлияли в основном четыре интеллектуальных движения: теория эволюции и ее приложения к проблемам общей и индивидуальной адаптации; теория достижения и роста человеческой мотивации; подход к человеческому развитию с точки зрения жизненных циклов и интерес к совладанию с экстремальными стрессами…» (Moos, Tsu, 1977, 7). Среди идейных истоков теории кризисов называют также психоанализ (и в первую очередь такие его понятия, как психическое равновесие и психологическая защита), некоторые идеи К. Роджерса и теорию ролей (Jacobson, 1974, 815).
Обратимся сначала к эмпирическому уровню описания кризиса в этой концепции.
На эмпирическом уровне к причинам кризиса относят такие события, как смерть близкого человека, другие виды отделения от близких (развод, например), тяжелое заболевание, возрастные изменения в организме, резкие изменения условий жизни и обязанностей (например, вступление в брак, потерю социального статуса, выход в отставку) и многое другое (Caplan, 1963; Moos, Tsu, 1977; Lindemann, 1944; Hamburg, 1967; Семичев, 1972 и др.).
Проявления кризиса принято делить на соматические (головная боль, потеря аппетита, нарушения сна, сексуальные дисфункции и проч.), психические (тревога, депрессия, душевная боль, дереализация и деперсонализация и проч.) и поведенческие (снижение продуктивности деятельности, агрессивные и аутоагрессивные реакции, нарушение общения, дезорганизация сложившихся моделей поведения и проч.). Почти все называемые в такого рода списках явления могут возникать и при других видах критических ситуаций – стрессе, конфликте, фрустрации – и, следовательно, не являются специфическими для кризиса. Более специфичны – ощущение «невозможности так жить», чувства бессмысленности существования, утраты себя, суицидальные намерения или попытки и подобные глобальные переживания*, тематически охватывающие всю жизнь в целом или самые существенные, базовые основания индивидуальной жизни.
В исследованиях различных жизненных кризисов накоплен богатый эмпирический материал. По сравнению с ним теоретическая проработка этой проблемы выглядит настолько бедной, что говорить о психологической теории кризисов в собственном смысле слова пока еще рано. Относительную самостоятельность концепция кризисов получила не столько благодаря оригинальным теоретическим конструкциям, сколько потому, что она является составной частью интенсивно развивающейся во многих странах практики краткосрочной и доступной широким слоям населения (в отличие от дорогостоящего психоанализа) психолого-психиатрической помощи человеку, оказавшемуся в критической ситуации. Эта концепция неотделима от службы психического здоровья, кризисно-превентивных программ и т. п., что объясняет как ее очевидные достоинства – непосредственные взаимообмены с практикой, клиническую конкретность понятий, так и не менее очевидные недостатки – эклектичность, неразработанность собственной системы категорий и непроясненность связи используемых понятий с академическими психологическими представлениями.
Попытаемся выделить доминирующие теоретические схемы описания кризисов.
Клиническая схема. Наиболее отчетливо она представлена в ставшей классической статье Е. Линдеманна (Lindemann, 1944). Событие, служащее причиной кризиса, интерпретируется в рамках этой схемы как психотравмирующее воздействие (чаще всего внешнее). Что касается самого кризиса, то он, хотя и считается состоянием нормальным, непатологическим, все же сообразно медицинской парадигме описывается как своего рода заболевание (точнее, синдром со своими патогномичными симптомами, характерным течением и возможными исходами), требующее порой кратковременного лечения, прежде всего психотерапевтического. Выход из кризиса осмысляется, соответственно, как выздоровление, выражающееся в исчезновении симптомов, восстановлении работоспособности и нормального функционирования.
Гомеостатическая адаптационная схема. Ее приверженцем является, например, такой авторитет в области изучения кризисов, как Дж. Каплан. Причиной кризиса в пределах этой схемы считается столкновение индивида с проблемой, от которой он не может уйти и которую не способен решить (Caplan, 1963; Caplan, Grunebaum, 1967), то есть возникновение кризиса понимается как следствие недостаточности имеющихся у субъекта навыков адаптивного поведения. Сам кризис описывается как «кратковременная утрата психологического равновесия» (Caplan, 1963, 521). Дж. Каплан пишет: «В кризисе гомеостатические механизмы оказываются временно неспособными поддерживать обычное равновесие вследствие изменений в окружении… Это ведет к росту напряжения… и к временному снижению эффективности системы вследствие того, что различные ее части не действуют больше гармонично» (Ibid., 522). Отметим специально эту последнюю формулировку: с одной стороны, состояние кризиса характеризуется как внутренняя дисгармоничность системы, с другой – как нарушение ее направленной вовне деятельности. Борьба с кризисом интерпретируется как развитие «внутренних приспособительных изменений, а также изменений в отношениях системы с внешним миром», а выход из кризиса – как возникновение «нового равновесия между измененной системой и ее измененным окружением» (Ibid.).
Первые две схемы разработаны в превентивной психиатрии и относятся главным образом к ситуационным кризисам, возникающим относительно случайно вследствие резких изменений во внешнем мире субъекта. До и независимо от превентивной психиатрии, в рамках возрастной психологии разработана третья схема.
Схема развития жизни личности. Эта схема представляет собой попытку сделать предметом психологического анализа не фрагментарные акты и ситуации человеческой жизни, а саму эту жизнь как целое. Это целое понимается по-разному у разных авторов – как жизненный путь, как биография, как жизненный цикл, как индивидуальная судьба, как история жизни. В определении движущих сил и детерминант хода жизни также нет единства: одни авторы делают акцент на биологических факторах, другие – на социально-исторических, третьи – на собственно психологических. Отвлекаясь от всех этих различий, можно сказать, что в указанной схеме ход жизни индивида мыслится как процесс развития, заключающийся в закономерной смене фаз или этапов, переходы между которыми происходят в виде кризисов. Причина кризиса понимается как исчерпание одной из фаз развития, наступающее вследствие того, что возможности личности перестают соответствовать социальным или собственным ожиданиям и требованиям к ней на данном этапе развития. Сам кризис описывается как период ломки отжившей целостности личности, во время которой она испытывает болезненные чувства утраты самотождественности. Преодоление кризиса понимается как процесс развития личностных новообразований, формирования новой целостности, новой внутренней организации, а выход из кризиса – как наступление новой фазы развития.
Какая из этих теоретических схем наиболее адекватна реальности кризиса и наиболее продуктивна для разработки теоретических представлений о кризисе?
Первая, клиническая, схема внесла большой вклад в изучение кризисов, ибо, организуя изощренную наблюдательность клиницистов, она позволила дать яркие эмпирические описания проявлений кризиса. Однако на нынешнем этапе развития эта клиническая схема кажется теоретически и практически бесперспективной, так как ее последовательное проведение потребовало бы выделения бесчисленного множества эмпирически обнаруживаемых кризисных «синдромов» (синдрома горя, синдрома увечья, синдрома ревности, синдрома увольнения и т. д.), каждый из которых соответствовал бы конкретной жизненной проблеме и распадался бы, естественно, на большое число различных вариантов. Может быть, такое выделение и описание отдельных синдромов и осмысленно, но оно должно исходить из общего содержательно-психологического понимания кризиса, а не из формальной медицинской парадигмы. Последняя, согласно своей имманентной логике, выросшей из изучения соматических заболеваний, склонна к натурализации человеческого переживания. На деле же закономерности человеческого переживания невыводимы из общих законов нормального и патологического функционирования организма.
Вторая, гомеостатическая, схема также ведет свое происхождение от исследований физиологии организма. К счастью, она настолько психологически бессодержательна, что почти не мешает реальной практике психологического анализа и психологической помощи людям в ситуации кризиса. Авторы, придерживающиеся этой схемы, фактически лишь декларируют ее (ибо надо же иметь какую-то общепсихологическую конструкцию!), а переходя к реальному анализу, опираются на схему адаптации (отнюдь не совпадающую с гомеостатической).
Главное в оценке клинической и гомеостатической схем в контексте проблемы кризиса состоит в том, что они не способны ухватить специфику этой критической ситуации, ее существенные отличия от других критических, да и не только критических ситуаций. Например, приведенное выше гомеостатическое описание кризиса может быть с равным успехом отнесено и к ситуации фрустрации, и к ситуации стресса.
Нам представляется, что третья из названных схем – схема развития жизни личности – является наиболее продуктивной и адекватной для описания такой особой критической ситуации, какой является кризис. Основание для этого утверждения состоит в том, что в схеме развития человек понимается не как организм, а как личность, и главное, что он рассматривается в этой схеме с точки зрения его специфически человеческой целостности – с одной стороны, синхронной, структурной целостности его личности, с другой – диахронной, темпоральной целостности его жизни. А ведь главным интуитивным признаком кризиса и является его глобальный характер: когда мы говорим, что человек охвачен кризисом, то невольно представляем, что он весь подвергнут кардинальным изменениям, что затронута не какая-то его часть, а весь его состав в целом, что в нем потрясается самое существенное, что происходящие процессы важны не только в данный изолированный момент, но и для всей его жизненной перспективы.
Но если принять, что именно схема развития жизни является наиболее адекватной и специфичной для описания кризиса, то мы столкнемся с проблемой объединения кризисов развития и ситуационных кризисов. С одной стороны, теоретики, разрабатывающие представления о нормативных кризисах, или кризисах развития, строго отграничивают их от ситуационных, травматических кризисов (Erikson, 1968) главным образом на основании случайности последних, в отличие от закономерности, подготовленности развитием первых. С другой стороны, теоретики ситуационных кризисов принципиально отвлекаются от анализа целостной линии развития личности, извлекая как бы под микроскопом рассматриваемый кризисный период из долговременной перспективы развития (Jacobson, 1974).
Если суммировать основные различия между этими двумя видами кризисов, нашедшие свое отражение в соответствующих теориях, то они могут быть сведены к различию их истоков и исходов.
Различие в причинах возникновения состоит в том, что ситуационные кризисы возникают случайно, под действием внешних, непредвиденных факторов, а кризисы развития – закономерно, в результате внутренних перестроек. Различие в исходах состоит в том, что выход из ситуационных кризисов мыслится преимущественно как восстановление уже бывшего прежде состояния, нарушенного кризисными событиями (не случайно теория кризисов так активно использует идеи гомеостазиса), а выход из «нормативных» кризисов понимается как переход на новый этап развития личности.
При всей важности и реальности указанных различий их нельзя, на наш взгляд, абсолютизировать настолько, чтобы кризисы обоих видов оказывались отъединенными друг от друга и разведенными по двум разным теоретическим департаментам. Дело в том, что внутренняя закономерность наступления «нормативных» кризисов весьма относительна, во-первых, потому, что переход на следующую фазу развития зачастую осуществляется не кризисным, а постепенным, эволюционным путем, и, во-вторых, потому, что для развязывания подготовленного ходом развития кризиса всегда нужен внешний повод, и нередко он сам по себе настолько существен, что считать его всего лишь «спусковым крючком» кризиса не представляется возможным. Вместе с тем и случайность ситуационных кризисов, как показывает психотерапевтический опыт, иногда довольно сомнительна. Конечно, чаще всего травмирующее событие, дающее толчок кризису, происходит независимо от намерений субъекта, но конкретный анализ случаев показывает, что порой сами пациенты бессознательно способствуют (или недостаточно препятствуют) возникновению этого события и зачастую оно не воспринимается ими как совершенно неожиданное.
Второе различие, различие исходов, – также не абсолютно. Категориальной подоплекой этого различия является архетипическая оппозиция человеческого тождества и человеческих метаморфоз (Бахтин, 1975, 262). Анализ конкретных случаев человеческих кризисов показывает, что в реальных процессах имеет место диалектика тождества (сохранения) и метаморфозы (развития).
В самом деле, ситуативные проблемы потому, собственно, и становятся кризисными, что они делают невозможным для личности реализовывать себя в прежнем виде. Из ситуативного кризиса нельзя выйти неизменным. Даже если человеку и удается удержать свою личностную целостность, сохранить свою самотождественность, то это удержание и сохранение как раз и возможны только ценой развития (или деградации). Для того чтобы остаться самим собой, ему нужно стать другим. Подобная же логика справедлива и для нормативных кризисов: развитие личности и переход ее на следующий этап своего жизненного пути немыслимы без сохранения своей личностной самотождественности, без исторической преемственности своей личности – иначе в результате каждого кризиса развития человек не «находил бы себя», а, наоборот, «терял себя».
Итак, различия между кризисами развития и ситуационными кризисами не являются абсолютными. Разумеется, все эти различия реальны и важны и их необходимо иметь в виду при разработке общих теоретических представлений о кризисе как противоположные, но диалектически объединяемые моменты.
Нам остается определить основные характеристики понятия кризиса как особой критической ситуации. Категориальное поле, в рамках которого осмысляется специфика кризиса, задается понятием «человеческая жизнь как целое». Это поле в онтологической плоскости может быть изображено как такой жизненный мир, субъектом которого является личность, а специфической внутренней необходимостью – ее самоосуществление, реализация своего жизненного пути, своего жизненного замысла. Нормальными условиями этого существования являются: а) сложность личности, требующая от нее борьбы за свою целостность; и б) трудность ее бытия, требующая усилий по реальному воплощению, реализации этой целостности. Психологическим «органом», проводящим целостный замысел личности о себе и своей жизни в условиях трудности и сложности мира, является воля (пока мы утверждаем это аксиоматически, с тем чтобы в дальнейшем обосновать это утверждение). Воля – это орудие преодоления «умноженных» друг на друга сил трудности и сложности. Когда в ходе жизни и развития человека создаются условия, разрушающие его личностную целостность, его самотождественность и/или препятствующие реализации, и воля оказывается бессильной перед лицом этих условий, причем не в данный изолированный момент, а в перспективе реализации жизненного замысла, – создается специфическая для этого измерения жизни критическая ситуация – кризис.
Итак, каждому из понятий, фиксирующих идею критической ситуации, соответствует особое категориальное поле, задающее нормы функционирования этого понятия, которые необходимо учитывать для его точного теоретического употребления. Такое категориальное поле в плане онтологии отражает особое измерение жизнедеятельности человека, обладающее собственными закономерностями и характеризуемое присущими ему условиями жизнедеятельности, типом активности и специфической внутренней необходимостью. Сведем все эти характеристики в таблицу (табл. 1).
Таблица 1. Типология критических ситуаций
Каково значение этих различений для анализа критических ситуаций и для теории переживания вообще? Данная типология дает возможность более дифференцированно описывать экстремальные жизненные ситуации.
Разумеется, конкретное событие может затронуть сразу все «измерения» жизни, вызвав одновременно и стресс, и фрустрацию, и конфликт, и кризис, но именно эта эмпирическая интерференция разных критических ситуаций и создает необходимость их строгого различения.
Конкретная критическая ситуация – не застывшее образование, она имеет сложную внутреннюю динамику, в которой различные типы ситуаций невозможности влияют друг на друга через внутренние состояния, внешнее поведение и его объективные следствия. Скажем, затруднения при попытке достичь некоторой цели в силу продолжительного неудовлетворения потребности могут вызвать нарастание стресса, которое, в свою очередь, отрицательно скажется на осуществляемой деятельности и приведет к фрустрации; далее агрессивные побуждения или реакции, порожденные фрустрацией, могут вступить в конфликт с моральными установками субъекта, конфликт вновь вызовет увеличение стресса и т. д. Основная проблематичность критической ситуации может при этом смещаться из одного «измерения» в другое.
Кроме того, с момента возникновения критической ситуации начинается психологическая борьба с нею процессов переживания, и общая картина динамики критической ситуации еще более осложняется этими процессами, которые могут, оказавшись выгодными в одном измерении, только ухудшить положение в другом. Впрочем, это уже тема следующего раздела.
Остается подчеркнуть практическую важность установленных понятийных различений. Они способствуют более точному описанию характера критической ситуации, в которой оказался человек, а от этого во многом зависит правильный выбор стратегии психологической помощи.
1.2. Процесс переживания
Если выше предметом нашего обсуждения была критическая ситуация, то есть то, что предшествует переживанию, то теперь нам предстоит обратиться к обзору представлений о «будущем» и «настоящем» этого процесса. Сначала мы рассмотрим будущее-заданность, то есть цели и мотивы переживания, а затем будущее-данность, то есть его результаты. Следующий раздел посвящен «настоящему» переживания, тому, как рассматривается в психологической литературе само осуществление, техника, или «инженерия» (Савенко, 1974), переживания. Последний из вопросов данного раздела – проблема классификации переживаний.
Целевая детерминация переживания
Хотя переживание, в каком бы виде оно ни представало в различных концепциях – в виде ли психологической защиты, компенсации или совладания, – редко рассматривается как процесс, направляемый осознанной целью, оно считается всеми авторами процессом, в том или ином виде подчиняющимся целевой детерминации. Анализ литературы показывает, что целевые детерминанты, приписываемые процессам переживания, совпадают с основными «внутренними необходимостями» жизнедеятельности, которые были обнаружены нами при обсуждении проблемы критической ситуации: (а) «здесь-и-теперь» удовлетворение; (б) реализация мотива (удовлетворение потребности); (в) упорядочение внутреннего мира; (г) самоактуализация.
Разумеется, все эти «внутренние необходимости» выступают в психологической литературе под разными именами, но, как правило, постулируемая в той или иной концепции цель процесса переживания достаточно очевидным образом относится к одной из перечисленных «необходимостей». Например, за такими целями защитных механизмов, как «избегание страдания» (Freud, 1962), «устранение неприятного состояния» (Janis, Mahl et al., 1969), отрицание «болезненных элементов опыта» (Hamburg, Adams, 1967), безо всякого труда угадывается одна и та же гедонистическая устремленность к «здесь-и-теперь» удовлетворению.
Для классификации и анализа существующих взглядов на целевую детерминацию переживания полезно ввести представление, согласно которому этот процесс в общем случае подчиняется сразу нескольким из четырех названных детерминант, одна из которых выступает в качестве его конечной цели, или мотива, а другие – в качестве непосредственных или промежуточных целей. Если общую целевую формулу переживания изобразить как отношение непосредственных (и промежуточных) целей к конечной, мы получим довольно большое число комбинаторных возможностей. Рассмотрим те из них, которые наиболее отчетливо представлены в литературе по проблеме переживания.
Для З. Фрейда доминирующим вариантом понимания психологической защиты был тот, который, согласно предложенной схеме, может быть обозначен как 3/1. Что «знаменателем» целевой формулы психологической защиты, то есть конечной целью защитных процессов, З. Фрейд считал принцип удовольствия, следует, например, из того, что прототипом всех специальных способов защиты является вытеснение (Фрейд, 1913), а «мотив и цель всякого вытеснения составляют не что иное, как избегание неудовольствия» (Freud, 1959, 153). Это следует также из того, что мотивы, стоящие за защитными процессами, Фрейд считал следствиями когнитивного (идеационного) и эмоционального инфантилизма, а принцип удовольствия является для инфантилизма определяющим. Что касается «числителя» формулы, или непосредственных целей защитных процессов, то они, по Фрейду, чаще всего состоят в достижении согласованности внутреннего мира. Вытеснение – это средство избавиться от возникшей во внутренней (идеационной) жизни несогласованности, то есть либо несовместимости между Я и некоторым переживанием*, идеей или чувством, как считал Фрейд в ранний период творчества, либо противоречия между сознательным и бессознательным, как он считал позже, либо противоречия между Оно, Я и Сверх-Я, как оформилась эта идея к моменту написания «Я и Оно» (Фрейд, 1924)[38].
Предложенная в «Я и Оно» схема явилась основой дальнейшей разработки представлений о психологической защите в книге А. Фрейд «Я и механизмы защиты». Я защищается против инстинктов и аффектов. Мотивы защиты против аффектов определяются мотивами защит против инстинктов, ибо аффект является одним из представителей инстинктивного процесса. Однако «если Я не имеет ничего против того или иного инстинкта, не отвергает соответствующий аффект на основании принадлежности его к этому инстинкту, то его отношение к данному аффекту определяется полностью принципом удовольствия: Я принимает приятные аффекты и защищает себя против болезненных» (Freud A., 1948, 66). Этот вариант переживания в принятых нами обозначениях может быть записан как 1/1, ближайшая и конечная цели процесса здесь совпадают, и та и другая относятся к «здесь-и-теперь» удовлетворению.
Сложнее обстоит дело с защитой против инстинктов. Во всех случаях защита провоцируется тревогой, однако тревога тревоге рознь: опасения Я могут быть связаны с разными угрозами, и соответственно будут различаться цели защитного процесса. Когда имеет место так называемая тревога Сверх-Я, Я защищается от инстинктов не потому, что они противоречат его собственным требованиям, а ради сохранения хороших отношений со Сверх-Я, которому эти инстинкты кажутся неприемлемыми (там же, 58–60). Целевую формулу этого вида защиты можно изобразить двойным отношением 3/3/1: защитный процесс стремится изменить внутренние связи между Я и инстинктами (3) с тем, чтобы добиться согласованности между Я и Сверх-Я (3) и таким путем избежать неудовольствия (1). При так называемой объективной тревоге целевая организация защиты имеет несколько другой характер – 3/2/1: основной мотив – избежать страдания (1) – заставляет Я приспосабливаться к требованиям внешней действительности (2)[39], а для этого добиваться определенных внутренних соотношений, в частности сдерживать инстинкты (3).
Хотя многие виды психологической защиты, как они описаны у З. Фрейда и А. Фрейд, имеют другие «целевые формулы», все же можно утверждать, что доминантой в их понимании этого процесса является признание гедонистического устремления как его конечной цели.
Среди исследователей совладающего поведения главной целью совладания считается достижение реалистического приспособления субъекта к окружающему, позволяющее ему удовлетворять свои потребности. Выражаясь языком принятой нами символики, в знаменателе целевой формулы этого вида переживания нужно проставить цифру 2. При этом защитные механизмы, рассматриваемые теоретиками совладающего поведения как подвид механизмов совладания, относятся к варианту 1/2, и это означает, что непосредственными целями защитных механизмов считается достижение максимально возможного в данных условиях эмоционального благополучия, однако эта цель рассматривается в своем отношении к считающейся более существенной цели, приспособлению к действительности. Функция, которая приписывается с этой точки зрения защитным процессам, состоит в предоставлении времени для подготовки других, более продуктивных процессов совладания (Hamburg, Adams, 1967 и др.).
Среди механизмов, главным мотивом которых является второй из выделенных нами типов «внутренних необходимостей», укажем еще на достаточно распространенный вариант, формализуемый как 3/2: это механизмы, которые за счет внутренних согласований (какова конкретная техника подобных согласований – об этом речь впереди) добиваются разрешения на прямую или косвенную реализацию психологически запретной и потому внутренне невозможной деятельности. К ним могут быть причислены те механизмы, которые согласно психоаналитическим описаниям способствуют канализации, контролю и управлению импульсами (Kroeber, 1963; Sjoback, 1973 и др.). Они, кстати сказать, часто противопоставляются защитным процессам (Rapaport, 1960, 28; Schafer, 1954, 161).
Во многих описаниях процессов переживания их главной целью считается достижение непротиворечивости и целостности внутреннего мира, а все остальные цели рассматриваются как промежуточные. По мнению многих авторов, защитные процессы служат именно интеграции Я. Потребность Я в синтезе, гармонии, часто целостности признается самостоятельным мотивом психологической защиты и компенсации в психоанализе (Юнг, 1929; Хорни, 2019 и др.). Этой «внутренней необходимости» отвечают также описанные Л. Фестингером процессы снижения когнитивного диссонанса (Фестингер, 2018).
Наиболее распространенный вариант переживания, подчиняющегося этому главному мотиву, соответствует формуле 3/3 (таково, например, подавление в трактовке К. Хорни: «Выделение в качестве доминирующего какого-либо одного влечения за счет вытеснения всех несовместимых с ним представляет бессознательную попытку создать целостную личность» (Хорни, 2019, 15), однако вполне мыслимы и варианты 4/3 и 2/3. Примером первого случая могут служить процессы самоактуализации, рассматриваемые как средство разрешения внутренних конфликтов между Я-реальным и Я-идеальным. Второй случай (2/3) можно проиллюстрировать поведением, в котором реализация, казалось бы, такого самодовлеющего мотива, как сексуальный, оказывается на деле средством избавления от дезинтегрированности сознания (Кон, 1970, 248).
Варианты 1/4, 2/4, 3/4, в которых в основание процесса переживания кладется стремление к самоактуализации, отчетливо отражены в представлении Ю.С. Савенко (1974) о психологических компенсаторных механизмах: какова бы ни была непосредственная цель компенсаторного процесса – «достижение внутреннего комфорта» (1) или упорядочение различных побуждений (3), конечная его цель состоит в обеспечении возможностей самоактуализации (4).
Таковы основные виды целевой детерминации переживания.
«Успешность» переживания
Одно из самых глобальных различений, которое проводится при анализе процессов переживания, носит оценочный характер и делит их на «удачные» и «неудачные».
Исследователи, для которых центральными категориями являются «совладание» или «компенсаторика», для обозначения «неудачных» процессов обычно привлекают понятия «защиты», оставляя за другим видом – «удачных» процессов – указанные родовые термины (Савенко, 1974, 99; Hamburg, Adams, 1967, 277–278 и др.). Авторы же, рассматривающие понятие психологической защиты как общую для всех процессов переживания категорию, либо говорят об «успешных» и «неуспешных» защитах, либо настаивают на необходимости расширения традиционного понятия защиты, кажущегося им связанным только с «неудачными», негативными или патологическими процессами, так чтобы оно включило в себя и процессы более эффективные, положительные, здоровые (Бассин, 1969, 124; Rycroft, 1968, 28 и др.), либо, наконец, предлагают объединить «удачные» защиты под заголовком сублимации[40] (Fenichel, 1945, 141). Эти терминологические нюансы нужно иметь в виду, когда ниже речь пойдет об отрицательных сторонах защитных механизмов.
Понятие «неудачного» переживания значительно различается у разных авторов. Имеется целая гамма степеней, на одном полюсе которой мы находим такие оценочно мягкие характеристики процессов этого рода, как указание на то, что они искажают восприятие реальности, основываются на самообмане и т. п. (Мишина, 1972; Hine, 1971 и др.), а на другом – «неудачные» переживания квалифицируются как потенциально патогенная (Зейгарник, Братусь, 1980, 147–148; Stolorow, 1975 и др.) или даже «патологическая, а не просто патогенная» психодинамическая активность (Sperling, 1958, 25–26). Впрочем, даже самые отрицательные квалификации этих процессов всегда сопровождаются указанием на их позитивные, в частности интегративные, функции (там же).
Наиболее оптимальной следует признать позицию тех исследователей, которые «обвиняют» защитные процессы не столько за содержание их целей, сколько за ограниченность этих целей, неразборчивость в средствах их достижения и побочные негативные результаты их деятельности. С этой точки зрения защитные процессы напоминают, образно говоря, нерадивых и плутоватых слуг, которые хотя и движимы благими намерениями, но осуществляют их негодными средствами, вынуждая своего господина дорого расплачиваться за такую помощь.
Каковы эти цели, мы уже знаем – защитные процессы стремятся избавить индивида от рассогласованности побуждений и амбивалентности чувств (Freud A., 1948), предохранить его от осознания нежелательных или болезненных содержаний (Hоlmes, 1978; Sjoback, 1973 и др.) и, главное, устранить тревогу и напряженность (Hoffer, 1968; Kisker, 1972 и др.). Однако средства достижения этих целей, то есть сами защитные механизмы, представлены ригидными, автоматическими, вынужденными, непроизвольными и неосознаваемыми процессами, действующими нереалистически, без учета целостной ситуации и долговременной перспективы (Hilgard, Atkinson, 1967; Miller, Swanson, 1960 и др.). Неудивительно, что цели психологической защиты если и достигаются, то ценой объективной дезинтеграции поведения (Kisker, 1972), ценой уступок, регрессии, самообмана (Савенко, 1974; Kroeber, 1963 и др.) или даже невроза.
Словом, по формулировке Т. Кроубера, самое большое, на что может рассчитывать человек, «обладающий даже адекватными защитными механизмами, но не имеющий ничего сверх того, – это избежать госпитализации…» (Kroeber, 1963, 184).
Этот результативный максимум защиты одновременно является минимумом того, на что способно «удачное» переживание. Расположенные на верхнем полюсе шкалы «удачности» высшие человеческие переживания, ведущие к развитию, самоактуализации и совершенствованию личности, в психологии анализируются крайне редко. Предел, который психологи в подавляющем большинстве случаев ставят «удачности» переживания, его результатам, средствам и характеру, не так уж высок. «Удачное» совладающее поведение описывается как повышающее адаптивные возможности субъекта, как реалистическое, гибкое, большей частью сознаваемое, включающее в себя произвольный выбор, активное. Даже для тех авторов, которые основной внутренней необходимостью человеческой жизни считают самоактуализацию, стремление к совершенству и реализации своих потенциальностей и рассматривают переживание именно в отношении этого мотива, оно выступает обычно лишь как средство устранения или компенсации помех самоактуализации, а не как процесс, способный внести в совершенствование личности самостоятельный, позитивный и незаменимый вклад, не только избавляющий личность от чего-то отрицательного, но и прибавляющий нечто положительное[41].
У ряда исследователей мы находим отдельные намеки на то, что высшие человеческие переживания осуществляются не в плоскости адаптации, а в контексте освоения культурных ценностей (Мамардашвили, 1976), что они являются творческими по характеру осуществления (Савенко, 1974), а по своим результатам ведут к «расширению границ индивидуального сознания до всеобщего» (Флоренская, 1978, 569; 1979), однако в целом эти процессы совершенно недостаточно исследованы современной научной психологией.
Итак, в психологической литературе более или менее подробно проанализированы два типа переживаний, глобально оцениваемых как негативные и позитивные, «неудачные» и «удачные». Приняв хотя и не общепризнанное, но очень распространенное терминологическое отождествление «неудачных» процессов с психологической защитой, а «удачных» с совладанием, приводим в табл. 2 их основные характеристики.
Таблица 2. Характеристики «удачных» и «неудачных» процессов переживания
Техника переживания
Если до сих пор нас в основном занимали характеристики функционального «места» переживания, то есть его причины, цели, функции и результаты, то теперь необходимо обратиться к анализу наполнения этого места, к самому «телу» процесса, к исследованию того, как в психологической литературе изображается «технология», или «инженерия», переживания. Эта проблема распадается на три части: сначала мы затронем вопрос о носителях процессов переживания, о том, что может выполнять его функции, затем обсудим различные технологические измерения этого процесса и элементарные операции, осуществляемые внутри каждого из этих измерений, и, наконец, коснемся вопроса о внутренней структуре переживания.
1. «Носители» переживания
Мы уже видели, что любая психическая функция, «любой психологический процесс или качество могут приобретать при определенных условиях компенсаторное значение» (Савенко, 1974, 100), то есть выполнять работу переживания.
Психологическая литература изобилует исследованиями, в которых обсуждаются защитные и компенсаторные функции самых разнообразных видов поведения – от художественного творчества и трудовой деятельности[42] до воровства (Allen, 1965) и любого другого правонарушения. Ту же роль могут выполнять и такие, казалось бы, периферические процессы, как нарушение константности восприятия[43]. Е. Менакер (Menaker, 1960) рассматривает в качестве защитного образования образ-Я, а Г. Ловенфельд (Lowenfeld, 1976) утверждает, что стыд по своему генезису также является защитой. Работу по переживанию ситуации могут брать на себя юмор, сарказм, ирония, юродство (Розов, 1979; Mishkinsky, 1977).
Это перечисление, которое можно было бы продолжать сколь угодно долго, показывает, что диапазон возможных носителей переживания включает в себя абсолютно все формы и уровни поведенческих и психических процессов.
2. «Технологические» измерения и элементарные операции переживания
Любой носитель переживания ведет к желаемому эффекту, потому что он производит некоторые изменения психологического мира человека. Для их описания приходится создавать особый язык, более того – концепцию психологического мира, и каждый исследователь, изучающий процессы переживания, вольно или невольно опирается на имеющуюся или создает новую такую концепцию. Не может обойти эту проблему и теория деятельности. Ее сознательное и целенаправленное разрешение, однако, настолько сложно, что не использовать все выгоды историко-научного положения, вытекающие из отставания теории деятельности в этой области и состоящие в возможности опереться на уже накопленный в психологической науке позитивный мыслительный опыт разработки этой проблемы, было бы совершенно непростительно.
Но и в таких условиях задача вовсе не проста. На последующих страницах нам предстоит сделать только первый шаг к ее решению – попытаться систематизировать основные преобразования психологического мира, которые, согласно имеющимся в литературе описаниям, выводят человека из критической ситуации. Возможны два метода такой систематизации. Один из них состоит в поиске простейших механизмов, являющихся «элементарными составляющими, из которых Я строит более сложно организованные образования» (Sperling, 1958, 37). Более продуктивным представляется подход, опробованный Ю.С. Савенко (1974): в качестве единиц систематизации в рамках этого подхода берутся не элементарные механизмы, а «измерения» личности, каждому из которых соответствует целый цикл преобразований психологического мира.
Наша попытка систематизации пойдет по сходному пути, с той только разницей, что мы не исходим из некоторой концепции структуры личности, задающей эти измерения, а, решая сейчас обзорные задачи, только впервые для себя эти измерения выделяем, следуя за имеющимися в психологической литературе описаниями различных процессов и механизмов переживания. Поскольку материалом нашего анализа являются именно описания (хотя предметом его, разумеется, остается реальность переживания), мы будем говорить о различных парадигмах анализа технологии переживания.
Энергетическая парадигма
Использование энергетических представлений, с одной стороны, очень распространено в психологии, а с другой – крайне слабо методологически проработано. Не ясно, в какой мере эти представления являются просто моделями нашего понимания, а в какой им может быть придан онтологический статус. Не менее проблематичными являются понятийные связи между энергией и мотивацией, энергией и смыслом, энергией и ценностью, хотя некоторые фактические связи налицо: мы знаем, как «энергично» может действовать человек, если он положительно мотивирован, знаем, что осмысленность дела придает людям как бы дополнительные силы, но очень плохо представляем, как можно связать воедино физиологическую теорию активации, психологию мотивации и отрабатывавшиеся в основном в физике энергетические представления.
Из более конкретных теоретических проблем следует указать в первую очередь на присущую психологической идее энергии антиномичность: с одной стороны, считается, что не существует никакой «непредметной» энергии, психической энергии самой по себе, а с другой – признается существование избытков энергии, требующих выхода. Эта проблема связана с оппозицией понятий энергии и силы. Хотя Ж. Нюттен пишет, что «в психологии часто вообще не различают понятия “сила” и “энергия”» (Нюттен, 1975, 20), – следует упомянуть, что такое различение все-таки проводится. Д. Рапопорт и М. Гилл, например, утверждают, что психологии необходимо и то и другое понятие, так как понятием силы нельзя объяснить такие явления, как «замещение» и «трансформация», а «энергии, которые по определению являются ненаправленными количествами, не могут объяснить направленные явления» (Rapaport, Gill, 1959, 156).
Однако мы не можем здесь углубляться в эти проблемы. Наша задача состоит в том, чтобы выделить из имеющихся описаний процессов переживания те предполагаемые или явно стоящие за ними преобразования, которые относятся к энергетическим представлениям, и проиллюстрировать их.
Отнятие энергии. Наиболее распространенной из операций переживания является «отнятие энергии» у некоторого содержания сознания. Примером может служить известная интерпретация З. Фрейдом работы печали как постепенного отнятия либидо, прежде связанного с образом любимого, а теперь утраченного, объекта (Фрейд, 1923, 175). Отделение от объекта или идеи соответствующей ей «суммы возбуждения» является одной из важнейших гипотез психоаналитической теории защитных процессов (Sjoback, 1973). С чисто формальной стороны та же самая операция «отнятия энергии» лежит в основе выделенного Ф.В. Березиным (1978, 287–288) механизма «интрапсихической адаптации», который он назвал «снижением уровня побуждения». Смысл его состоит в устранении тревоги, вызванной угрозой (действительной или только кажущейся) существенным устремлениям человека, за счет снижения уровня побуждения этих устремлений.
Разрядка энергии. Иллюстрациями этой операции могут служить такие механизмы, как отреагирование и катарсис (в психоаналитическом его понимании), которые часто отождествляются и означают высвобождение энергии подавленных аффектов посредством вспоминания и вербализации вытесненного содержания.
Придание энергии. Назовем в качестве иллюстрации механизм «катексирования» – придание психической энергии действиям, объектам и идеям (Изард, 1980, 166–168, 184). Процесс сознательного овладения операцией придания энергии предстает как развитие искусства самомотивирования. Уже упоминавшийся пример «психологического выхода», найденного узниками Шлиссельбургской крепости, с энергетической точки зрения должен быть истолкован именно как придание энергии деятельности, навязанной извне.
Перевод энергии. Эта операция не всегда является суммой операций отнятия и придания энергии, как может показаться с первого взгляда, поскольку закон сохранения энергии, по-видимому, на психологическую категорию энергии не распространяется. Перенос энергии с одного психического содержания на другое не обязательно связан с уменьшением «заряженности» первого. Скажем, в примере, о котором только что шла речь, основной мотив революционеров (мотив борьбы с самодержавием), из которого была почерпнута энергия для выполнения тюремного задания, в итоге нисколько не ослаб, а, наоборот, лишь укрепился. Это «нарушение» закона сохранения энергии связано с операцией ее порождения.
Перевод энергии имеет два основных вида – перенос ее от одного содержания (мотива, действия, идеи) к другому и переход из одной формы в другую.
Иллюстрацией первого вида может служить механизм «трансформации импульса» – «способность переводить энергию импульса, маскируя его посредством символизации, в его противоположность» (Kroeber, 1963, 188). В защитной функции этот механизм представляет собой «реактивное образование» (reaction formation) – трансформацию импульса в его противоположность с возможным прорывом первичного импульса, который, как обычно считается, при этом не трансформируется (Freud A., 1948, 9, 46, 51, 190; Rycroft, 1968, 136–137 и др.)[44].
Чрезвычайно важно различить два возможных исхода переноса энергии. В одном случае (как это имеет место при реактивном образовании) содержание, получившее энергию, не связывается с ней органически, оно становится достаточно сильным, чтобы определять соответствующие действия, но сильно оно не своей силой, а заемной энергией мотива-«донора». Заемная энергия не изменяет исходного мотива, а чаще всего ему же и служит, хотя по видимости может быть противоположна ему. В другом случае энергия фиксируется в новом содержании, срастается с ним – и, стало быть, происходит мотивационный генезис – рождается новый мотив, новая деятельность, лишь генетически связанная с мотивом-«донором», а в функциональном плане получившая «автономию» (Allport, 1938). Фиксация энергии отличается от придания энергии и может рассматриваться как отдельная операция энергетической парадигмы. Иллюстрацией переноса энергии с фиксацией могут служить процесс «сдвига мотива на цель» (когда он выступает как механизм развития)[45], а также сублимация, понимаемая не как нахождение социально приемлемых каналов для удовлетворения примитивных импульсов, а как действительная трансформация этих импульсов.
Второй вид перевода энергии связан с преобразованием ее формы. Примеры этой операции – механизм конверсии[46] и одна из фаз катарсиса (психоаналитически понимаемого), связанная с соматопсихическим переходом. «Действие катартического метода Брейера, – пишет З. Фрейд, – основано на постепенном возвращении возбуждения… из соматической сферы в психическую, с последующим посильным примирением противоположностей посредством мыслительной активности…» (Freud, 1962, 50).
Порождение энергии. Эта операция почти не фигурирует в описаниях процессов переживания, а между тем ей следует придать большое теоретическое значение. Именно как порождение энергии можно понять с формально-энергетической точки зрения результат (точнее, один из результатов) эстетического катарсиса: «Зритель уходит не “разряженным”, а “наполненным” и “воодушевленным”» (Флоренская, 1978, 568). Всякий успех, достижение, удача как бы повышают энергетический потенциал человека, что выражается в постановке им более высоких целей (Нюттен, 1975) и способности преодолевать большие трудности и препятствия.
Пространственная парадигма
В рамках этой парадигмы рассматриваются те «пространственные» измерения, в которых описываются процессы переживания. Можно выделить два класса таких измерений – содержательно-психологические и формально-топические. К первому относятся такие специфически психологические оппозиции, как «сознательное – бессознательное», «интрапсихическое – интерпсихическое»; ко второму – неспецифические для психологии, но тем не менее важные для нее пространственные измерения: «удаление – приближение», «расширение – сужение» и т. п. Рассмотрим их.
(а) Содержательно-психологические измерения
Психосоматическое измерение может быть проиллюстрировано названными выше механизмами конверсии и катарсиса.
Сознательное – бессознательное. Это измерение – самое фундаментальное для психоаналитической теории защитных механизмов. Целый ряд защитных процессов, и прежде всего вытеснение, предполагает существование двух «пространственных» областей – сознания и бессознательного, переходы содержаний между которыми являются психологически существенными событиями. З. Фрейд (1991) говорил, что вытеснение – это понятие топически-динамическое.
Интерпсихическое – интрапсихическое. Переходы интерпсихического (точнее, интерперсонального) в интрапсихическое и наоборот особенно характерны для механизмов проекции, определяемой как «процесс приписывания человеком другим людям личностных черт, характеристик и мотиваций в зависимости от своих собственных черт, характеристик и мотиваций» (Hоlmes, 1978, 677)[47], и интроекции. Интроекция – это «процесс, посредством которого функции внешнего объекта перенимаются его представителями в психике и отношения с внешним объектом замещаются отношениями с воображаемым внутренним объектом. Возникающая в результате психическая структура называется интроектом, интроецированным объектом или внутренним объектом…» В частности, «Сверх-Я формируется путем интроекции фигур родителей» (Rycroft, 1968, 77–78). Функция интроекции как защитного механизма состоит, согласно психоаналитическим представлениям, в снижении тревоги отделения от родителей. Этот механизм известен не только психоаналитическому мышлению. Его действие ясно прослеживается в интересно описанной Э. Линдеманном (1944) «работе горя». В романе Ю. Трифонова «Старик», например, читаем, как главный герой, Павел Евграфович, недавно похоронивший жену Галю, размышляет: «Ан нет, совесть Гали существует, еще не исчезла, пока он в этом мире есть».
Само интрапсихическое пространство может служить ареной процессов переживания. Сюда относится большинство механизмов, которые мы будем обсуждать в рамках информационно-когнитивной парадигмы. Назовем для примера механизм «изоляции», состоящий, по определению А. Фрейд, в «удалении инстинктивных импульсов из их контекста при сохранении их в сознании» (Freud A., 1948, 37–38). Процессы переживания могут развертываться и в интерпсихическом пространстве, в пространстве общения.
Пространство деятельности. Процессы переживания часто описываются как преобразование или замена структурных компонентов деятельности, иначе говоря, как замещение. Основой понятия замещения является представление о такой связи между двумя разновременными и хоть в чем-то различающимися деятельностями, когда последующая хотя бы отчасти решает проблемы, стоявшие перед предыдущей, но не разрешенные ею. Замещающая деятельность может отличаться от исходной переходом активности в иной план (например, от предметно-практического осуществления в плоскость фантазии), изменением формы активности (просьба может смениться требованием, требование – угрозой), сдвигом к генетически более ранним способам поведения. Кроме изменения самой активности, укажем также на изменения непосредственной цели или объекта действия. Перечисленный набор «параметров» замещения не единственно возможный. Д. Миллер и Г. Свэнсон, например, полагают, что параметры замещения – это источник действия, само действие, соответствующая эмоция и объект (Miller, Swanson, 1956).
К. Левин сближает замещение с «орудийной» деятельностью в том смысле, что замещающая деятельность выступает как орудие удовлетворения «первичной внутренней цели» (Lewin, 1935). Это верно, но только при определенных условиях. Замещение, на наш взгляд, может выступать в двух функциях по отношению к исходной деятельности – в функции «орудия», или средства, и в функции переживания в зависимости от психологического содержания той промежуточной ситуации, которая имела место между исходной и замещающей активностью. Если это была просто ситуация затруднения, то замещающая деятельность психологически выступает в «орудийной» функции как средство достижения той же самой цели: не удалось позвонить по телефону – можно отправить телеграмму. Если же никакого «можно» не остается и человек впадает в состояние фрустрации, замещающая деятельность выступает в функции переживания. Таково, например, значение действия одной испытуемой в эксперименте Т. Дембо, которая после длительных неудач в решении экспериментальной задачи, состоящей в набрасывании колец на бутылки, вышла, расплакавшись, за дверь и в сердцах нацепила кольца на вешалку (там же, 181).
Подчеркнем, что речь идет о психологическом значении замещающей деятельности для самого субъекта, а оно может на протяжении ее осуществления меняться в зависимости от объективного хода событий и изменения субъективного состояния человека, так что одна и та же замещающая деятельность может реализовывать обе выделенные функции.
Многие авторы вслед за З. Фрейдом считают замещение не частным защитным или компенсаторным механизмом, а «базовым способом функционирования бессознательного» (Spitz, 1961, 631). Д. Миллер и Г. Свэнсон (Miller, Swanson, 1956; 1960) используют понятие замещения как центральную категорию своей теории психологической защиты, истолковывая каждую защиту как тот или иной вид замещения.
(б) Формально-топические измерения
«Направление». Ю.С. Савенко относит к этому измерению механизм отреагирования, который понимается им как «исчерпывающий единовременный ответ на свою причину, но ориентированный не на нее, а в сторону, на посторонний объект» (Савенко, 1974, 103), и механизм переключения. «Смещенная агрессия», когда злость срывается не на виновнике неприятностей, а на ком-нибудь другом, – один из самых показательных примеров изменения «направления» деятельности. Ясно, что изменение «направления» имеет место также в механизмах замещения объекта, сублимации, реактивного образования, о которых мы уже говорили.
Расширение – сужение психологического пространства личности. Это измерение очень обширно по числу относящихся к нему механизмов. Ю.С. Савенко определяет сужение поля личности как «отказ» самоактуализации от ряда уже осуществленных реализаций, что выражается в разного рода уступках, отступлениях, ограничениях, торможениях и т. д. (там же).
А. Фрейд посвящает защитному механизму «ограничения Я» целую главу. В одном из ее описаний маленький мальчик бросает минуту назад доставлявшее ему огромное удовольствие занятие – раскрашивание «волшебных картинок», увидев, как то же самое получается у сидящей рядом самой А. Фрейд. Очевидно, объясняет она, его неприятно поразила разница в качестве исполнения, и он решил ограничить себя, лишь бы избежать неприятного сравнения (Freud A., 1948, 101). Различные процессы самоограничения очень важны при совладании с соматическим заболеванием, когда интересы здоровья требуют или сама болезнь вынуждает отказаться от многих привычных и привлекательных действий, от ставших невыполнимыми планов, от переставшего отвечать реальным возможностям уровня притязаний (Березин, Мирошников и др., 1976; Hamburg, Adams, 1967 и др.).
Точное функционирование механизмов «расширения» психологического пространства особенно существенно для адекватного переживания положительных с точки зрения личности событий – успеха, социального признания, выздоровления, неожиданной удачи и т. д., поскольку такие события, так же как и отрицательные, представляют собой для личности проблему, которая может решаться неудачно (Hillman, 1970).
Размыкание – замыкание психологического пространства. Размыкание и замыкание – это операции, связанные с предыдущими, но не совпадающие с ними. Они состоят в отгораживании, отделении, возведении барьеров в межличностном общении или, наоборот, в преодолении этих барьеров, раскрытии себя и т. д.
«Расстояние». Изменение психологического «расстояния» (Maher, 1966) часто служит целям переживания. Сюда относятся механизмы, действующие как в интерпсихической плоскости – отдаление от ранее близких людей, ценностей или, наоборот, сближение с ними, так и в интрапсихической – механизмы изоляции, вытеснения, «дискриминации» («способность отделять идею от чувства, идею от идеи, чувство от чувства»). Механизм «дискриминации», по Т. Кроуберу, в защитной функции предстает как изоляция, а в функции совладания – как объективация, «отделение идеи от чувства для рациональной оценки или суждения, где это необходимо».
Верх – низ. Это пространственное измерение всегда символически насыщено и сопряжено с оценочной шкалой. Многие процессы, реализующие переживание, имеют явно выраженное «вертикальное» направление, которое содержательно связано с их характером. Так, вытеснение ориентировано «вниз», а катарсис – «вверх». Ясно, что низ и верх не должны пониматься здесь натуралистически. Далее нам представится возможность показать на конкретном примере существенность «вертикальных» психологических движений в осуществлении переживания.
Временна́я парадигма
Эта парадигма используется при описаниях процессов переживания гораздо реже, чем предыдущие. К ней можно отнести нижеперечисленные операции.
«Временно́е контрастирование» (Савенко, 1974) – соотнесение переживаемых событий с действительными или возможными событиями, прошлыми, настоящими или будущими, например успокаивание себя: «хорошо хоть так, могло быть хуже», «сейчас все-таки лучше, чем было раньше (будет потом)» и т. п.
Помещение события в долговременную перспективу (Moos, Tsu, 1977) – операция, отличающаяся от предыдущей тем, что переживаемое событие рассматривается субъектом не в сравнении с другим событием, а на фоне некоторой длительной перспективы, в пределе всей жизни человека или даже жизни человечества[48].
Фиксация на каком-либо временном моменте – примером «аффективной фиксации на чем-то прошлом является печаль, которая приводит к полному отходу от настоящего и будущего» (Фрейд, 1991, 175).
Генетическая парадигма
В рамках этой, связанной с предыдущей парадигмы временная ось жизни поляризуется идеей развития. К ней могут быть причислены нижеуказанные механизмы.
Регрессия. В психоанализе регрессией называется «защитный механизм, посредством которого субъект стремится избежать тревоги… возвращаясь на более ранние стадии либидинозного развития или развития Я» (Rycroft, 1968, 138–139).
Катарсис. Этот уже не раз упомянутый механизм в том значении, которое ему придает Т.А. Флоренская (1978), является процессом, выполняющим работу переживания и одновременно развивающим личность.
Интроспекция. Также выступает и как механизм психологической защиты, и в то же время как механизм развития, повышая автономию Я (Rycroft, 1968, 77–78).
Сублимация. Если считать, что в процессе сублимации примитивные импульсы не просто камуфлируются, а действительно трансформируются, то эта трансформация должна быть признана развивающей.
Информационно-когнитивная парадигма
Все когнитивные процессы, коль скоро они служат переживанию, носят пристрастный, «идеологический» характер, то есть доминирующим для них является интерес, мотивированность субъекта, а не объективность отражения. Это значит, что все они являются в каком-то смысле оценочными операциями. Однако среди них можно выделить такие процессы, которые непосредственно строятся на операциях оценивания реальности, и такие, в которых оценивание не является собственно методом решения задач переживания.
По этому основанию мы различаем в пределах информационно-когнитивной парадигмы два измерения – «оценки» и «интерпретации» (ср.: Савенко, 1974). Интерпретационные механизмы отличаются от оценочных тем, что хотя бы по видимости имеют форму объективного, беспристрастного отражения.
Оценка
Интрапсихические оценивающие механизмы можно проиллюстрировать процессами, снижающими «когнитивный диссонанс», вызванный принятием решения. Как показали эксперименты, проведенные Л. Фестингером с сотрудниками, после выбора одной из двух почти равных по привлекательности альтернатив у испытуемых наблюдалась систематическая переоценка их, завышающая оценку избранной, снижающая оценку отвергнутой альтернативы и уменьшающая таким образом когнитивный диссонанс, феноменально ощущавшийся как чувство сожаления (Festinger, 1967).
Интерперсональные оценивающие механизмы составляют многочисленные приемы, направленные на поддержание или повышение своей самооценки, оценки в глазах окружающих, чувства самоценности и собственного достоинства и т. д. В монологической форме, предполагающей только наличие слушателя или зрителя, но не равноправного Ты, такими приемами являются различные «демонстративные» акты – хвастовство, бравада, прямое или косвенное подчеркивание своих достоинств и преимуществ (физических, интеллектуальных, экономических, владения информацией и проч.). В диалогической форме это протекающая непосредственно в общении борьба с явными и скрытыми оценками партнера по общению. Предметом оценки и оценочной борьбы может быть все, что человек относит к себе, – от собственных поступков, мотивов, черт до принадлежащих ему вещей и учреждения, в котором он работает. Борьба против отрицательной оценки может быть пассивной, избегающей (когда субъект разотождествляет себя с какой-либо категорией людей, отрицательно охарактеризованных в разговоре) и активной, контратакующей (в этом случае дискредитируются оценивающий субъект, мотивы его оценки или ставятся под сомнение ценности, из которых он исходил, производя оценку и т. д.). Диалогическая оценочная борьба часто принимает формы сарказма, ехидства, иронии (Розов, 1979).
Интерпретация
Механизмы этого измерения могут иметь интеллектуальную и перцептивную форму.
Интеллектуальная форма. Среди различных интеллектуальных операций (сравнения, обобщения, умозаключения и проч.), участвующих в осуществлении переживания, нужно особенно отметить операцию причинного истолкования событий. Объяснение или отыскание причин (истоков, оснований, поводов, мотивов, виновников и т. д.) переживаемого события (в качестве которого может выступать внешнее происшествие, собственное поведение, намерение или чувство) – очень важный элемент процесса переживания, от которого во многом зависит все его содержание. Наиболее ярко эта операция проявляется в известном механизме рационализации и приписывании логических резонов или благовидных оснований поведению, мотивы которого неприемлемы или неизвестны (Hilgard, Atkinson, 1967; Kroeber, 1963), либо в оправдании перед другими или самим собой своей несостоятельности (Kisker, 1972)[49].
Перцептивная форма. Перцептивные формы «интерпретации» проявляются при восприятии событий (внешних и внутренних), других людей и самого себя. Эти три случая хорошо репрезентируются защитными механизмами отрицания, проекции и идентификации, из которых мы рассмотрим первый и последний, поскольку они еще не были упомянуты в нашем обзоре.
Отрицание. Отрицание определяется обычно как процесс устранения травмирующих восприятий внешней реальности. На этом основании он противопоставляется вытеснению как защите против душевной боли, вызванной внутренними инстинктивными требованиями (Freud А., 1948). Впрочем, этот термин используется иногда и для описания защитного искажения «перцепции внутренних состояний» (Березин, 1978, 248). Т. Кроубер пишет, что основная формула отрицания – «нет боли, нет опасности», что, однако, не должно вводить в заблуждение относительно простоты тех реальных процессов, результатом которых является отрицание каких-либо фактов реальности. Р. Столоров и Ф. Лэчман (Stolorow, Lachman, 1975) описывают случай переживания пациентки, которая в четырехлетнем возрасте потеряла отца, показывающий, что в ее сознании сложилась целая защитная система, призванная отрицать факт этой утраты. Это была сложная конструкция, которая развивалась в ходе развития личности, переинтерпретируя меняющиеся обстоятельства жизни пациентки (например, второе замужество матери, свидетельствующее о смерти отца) так, чтобы сохранить веру в то, что отец жив.
Идентификация. Если при проекции субъект в другом видит себя, то при идентификации – в себе другого. «В идентификации индивид преодолевает свои чувства одиночества, неполноценности или неадекватности принятием характеристик другого, более удачливого лица. Иногда идентификация может быть не с человеком, а с организацией, институтом» (Kisker, 1972). А. Фрейд описывает случаи преодоления страха или тревоги посредством произвольной или непроизвольной «идентификации с агрессором». Девочка, боявшаяся проходить через темную залу, однажды преодолела свой страх и поделилась затем секретом победы над собой с младшим братом: «В зале совсем не страшно, – сказала она, – нужно только притвориться, что ты и есть то самое привидение, которое боишься встретить» (Freud А., 1948, 119). По интенсивности идентификация может достигать степени, когда «человек начинает жить жизнью другого» (Ibid., 135). Такие случаи нередки при переживании утраты близкого человека (Lindemann, 1944; Tatelbaum, 1980 и др.).
Завершая на этом обсуждение вопроса о «технологических» измерениях переживания, скажем, что можно было бы выделить в самостоятельные парадигмы динамическую и ценностную, которые у нас оказались растворенными в других парадигмах. Однако динамическая парадигма может быть представлена как результат «умножения» чисто энергетических представлений, задающих интенсивность, на содержательно-пространственные представления, привносящие направленность в описание психических процессов. Что касается ценностной парадигмы, то она в чистом виде, а не в виде оценочного измерения слишком мало представлена в специально-психологических описаниях процессов переживания, хотя довольно глубоко исследована средствами философского и художественного мышления.
3. Проблема внутренней структуры переживания
Обычно в переживании участвует не один какой-нибудь механизм, а создается целая система таких механизмов. «Клинический опыт показывает, – пишет Д. Рапопорт, – что защитные мотивы сами становятся предметом защитных образований, так что для того, чтобы объяснить самые обычные клинические явления, приходится постулировать целые иерархии таких защит и производных мотиваций, надстраивающихся одна над другой» (цит. по: Sjoback, 1973, 28). Однако признание защитных и компенсаторных систем и иерархий само по себе не освобождает многих авторов от атомистических презумпций и связанных с ними иллюзорных надежд рано или поздно отыскать исчерпывающий набор защитных или компенсаторных «первоэлементов», из которых складываются эти системы; надежд, настолько родственных методологической мечте Дж. Уотсона и многих рефлексологов обнаружить врожденный репертуар атомарных реакций – кирпичиков любого возможного поведения, что есть все основания полагать, что теоретическое мышление в области изучения процессов переживания проделает такую же эволюцию, которая в физиологическом изучении поведения ознаменовалась переходом от рефлексологических представлений о движении к физиологии активности Н.А. Бернштейна. Эту эволюцию тем легче «предсказать», что она уже осуществляется как на уровне эмпирических исследований преодоления человеком критических жизненных ситуаций, в которых клинический опыт буквально навязывает специалистам представление об уникальности каждого процесса переживания, так и на уровне теоретической рефлексии: «Перспективным представляется подход к компенсаторным механизмам как эвристике, – пишет Ю.С. Савенко, – то есть как к системе приемов, формирующихся конкретно к ситуации и не лишенных творческого начала, не ограничивающихся привычными шаблонами» (Савенко, 1971, 71).
Ориентироваться на такого рода методологию – это не значит отрицать существование более или менее устойчивых механизмов переживания, это значит понимать такие механизмы как особые «функциональные органы» (Зинченко, Величковский и др., 1980; Леонтьев, 1931 и др.), то есть определенные организации, складывающиеся для реализации целей конкретного процесса переживания (Hartman, Loewenstein, 1962).
Подобный «функциональный орган», или механизм переживания, раз сложившись, может стать одним из привычных средств решения жизненных проблем и пускаться субъектом в ход даже при отсутствии ситуации невозможности, то есть оставаться переживанием лишь по своему происхождению, но не по функции.
В длительном переживании можно наблюдать применение большого количества средств и стратегий, постепенно сменяющих друг друга. Несмотря на большие вариации, в этой смене наблюдаются особые закономерности. Д. Гамбург и Дж. Адамс, анализируя совладание с соматическим заболеванием, выявили следующую закономерность смены фаз переживания: «Сначала это попытки снизить значение события. Во время этой острой фазы наблюдаются тенденции к отрицанию природы заболевания, его серьезности и вероятных последствий. На смену фазе “защитного избегания” рано или поздно приходит другая, когда пациенты не отворачиваются от действительных условий заболевания, ищут информацию о факторах, способствующих излечению, принимают вероятность долговременных ограничений… Этот переход от отрицания к признанию обычно совершается не одномоментно, а за счет целого ряда приближений, в результате которых больной приходит к полному пониманию своей ситуации» (Hamburg, Adams, 1967, 278). Но отрицание может быть и второй фазой процесса, означая патологическое развитие переживания (Stolorow, Lachman, 1975, 598–599).
4. Проблема классификации процессов переживания
Проведенный обзор показал, как обширна и многообразна эмпирическая область, подпадающая под понятие переживания. Вполне понятно, что, пожалуй, самой важной теоретической проблемой является упорядочение всего этого многообразия.
Существует целый ряд интересных попыток классификации защитных, компенсаторных и совладающих механизмов, однако в целом атмосфера вокруг этой проблемы пронизана разочарованием. Ханс Шёбек описал многочисленные трудности, возникающие при попытке составить классификацию защитных механизмов. Главная из них состоит в том, что теория психологической защиты «не содержит предположений явных или неявных, которые ограничивали бы класс защитных механизмов» (Sjoback, 1973, 181). «Классификация отдельных механизмов произвольна, и между ними нет четких и ясных границ», – констатируют Е. Хилгард и Р. Аткинсон (Hilgard, Atkinson, 1967, 515), а Р. Шефер пессимистически утверждает, что и «не может быть “подлинного” и “полного” перечня защит, а могут быть только перечни в большей или меньшей степени неполные, теоретически непоследовательные и бесполезные в упорядочении клинических наблюдений и экспериментальных данных» (Schafer, 1954, 162).
В какой-то мере Р. Шефер прав, но из его правоты следует не то, что задача упорядочения фактов в области изучения процессов переживания вообще неразрешима, а то, что она неразрешима в существующей формулировке. Искать «подлинный» и «полный» перечень процессов переживания – значит неправильно ставить задачу. За такой ее постановкой кроется неадекватное предположение о процессах и механизмах переживания как о натуральных самодостаточных субстанциональных сущностях, как о вещах, как о фактах, а не актах, – предположение, натуралистической сути которого не меняет распространенное представление, что защитные и компенсаторные механизмы являются теоретическими конструкциями, поскольку сами по себе непосредственно не наблюдаются[50] (Савенко, 1974; Freud A., 1948; Sjoback, 1973).
Значительно огрубляя дело, можно сказать, что существуют два противоположных, но дополняющих друг друга метода познавательной систематизации. Первый метод – эмпирический, с него начинается всякое научное исследование. Его цель – описание подлежащих систематизации объектов и первичное расчленение их на группы, которое чаще всего приобретает форму родо-видовой классификации. Именно этот метод и преобладает сейчас в изучении процессов переживания. Он необходим на первоначальных этапах изучения всякой сложной действительности. Однако действительная цель науки состоит не в получении все более абстрактных обобщений, к которым ведет эмпирический метод, а в воспроизведении в мышлении «конкретного». «Теоретическое воспроизведение реального конкретного как единства многообразного осуществляется единственно возможным и в научном отношении правильным способом восхождения от абстрактного к конкретному» (Давыдов, 1972, 296).
Следующая глава представляет собой попытку применить этот теоретический метод «восхождения» к исследованию переживания.