убийство за должное, поскольку не дает ему надлежащей нравственной и правовой оценки. Так, одна из статей уголовного закона России (1960 г.) предусматривала уголовную ответственность за умышленные телесные повреждения, опасные для жизни, которые повлекли за собой смерть потерпевшего или носили характер мучения или истязания. Следовательно, если в течение длительного времени систематически и зверски истязается четырехлетний ребенок, то это, упаси Боже, конечно, не убийство. А вот если кто-то гибнет от одной пули, то тогда да, это убийство. Действия Каплиной как раз и были квалифицированы как нанесение телесных повреждений, которые повлекли смерть в результате истязания. Я говорю об этом, чтобы показать, что государство и общество в немалом числе случаев укрывают убийство вполне легальным способом, т.е. принимают его.
Правоохранительные органы всегда умело использовали эту и подобные лазейки в законе, чтобы не зафиксировать на обслуживаемой территории убийство — это тоже одна из форм его приятия, что может быть расценено и как нечто похожее на одобрение.
Во-вторых, покрывал убийцу Каплину не только закон, но и суд, когда выносил ей наказание. Ее чудовищное злодеяние не вызвало у него адекватной реакции: преступница была приговорена лишь к пяти годам лишения свободы, хотя соответствующая статья Уголовного кодекса предусматривает наказание от пяти до двенадцати лет лишения свободы, т.е. Каплина понесла минимальное наказание, которое, вспомним, тоже вызвало ее неудовольствие. Поэтому создается впечатление, что она вообще не считает, что совершила нечто преступное. Такое отношение к убийству, столь характерное для многих убийц, представляет собой одну из главных опасностей этого самого опасного преступления. Суд же, по существу, покрыл, принял убийство.
Суд, постановляя приговор, учитывал, что у Каплиной четверо детей, но стоило ли принимать во внимание это, казалось бы, важное обстоятельство, если соизмерять его с тем страшным, что было ею содеяно? Суд был вообще нелогичен, если лишил свободы убийцу, мать четверых детей, даже на пять лет. Если ее нельзя было отрывать от собственных детей на более длительный срок, то, следуя удивительной логике суда, не нужна было бы этого делать и на пятилетний срок. И потом, нужна ли такая мать даже своим детям, если она в их присутствии убивает другого ребенка?
Итак, в данном случае убийство принималось самой убийцей, законом, следствием и судом.
3. Приятие убийства
В современном искусстве, главным образом в художественной литературе и кино, если, конечно, брать его масскультовый уровень, убийство занимает ведущее место, часто переплетаясь с сексом, но редко уступая ему первенство. В этом тоже можно видеть неистребимый интерес к смерти, даже тягу к ней, но не к естественной, не в результате несчастного случая или действия сил природы, а именно к гибели от руки ближнего своего. Подобное стремление диктуется страхом перед насильственной смертью, который снимается или ослабевает, если человек уясняет ее, приближает к себе, как бы вносит в себя, даже "проглатывает", тем самым овладевает ею, делая таким образом не очень страшной. В этом смысле кровавое обывательское искусство может играть положительную роль, снимая напряжение и тревожность.
Наблюдая на экране убийство или читая о нем в книге, многие люди таким путем компенсируют, снимают собственную агрессивность. Иными словами, субъект бессознательно ставит себя на место убийцы, последний действует как бы от его имени или, что одно и то же, читающий (смотрящий кинофильм) руками другого совершает то, что запрещает сам себе или не способен сделать в силу каких-то объективных или субъективных причин.
Всегда повышенный интерес именно к насильственной смерти можно объяснить и тем, что человек таким способом отступает от естественной смерти, психологически уходит от нее, поскольку она внушает ужас своей непонятностью и неотвратимостью. Так как мысль или, точнее, предощущение естественной смерти никогда не покидает человека, он невольно обращается к насильственной гибели, которая, с его позиций, вполне понятна и объяснима, потому что исходит не от чего-то, что ни в коем случае не показывает своего лица, а от такого же, как он, индивида. К тому же, что тоже очень важно, насильственной смерти при соблюдении ряда условий вполне можно избежать, в связи с чем она внушает меньше страха и поэтому больше принимаема.
Необходимо отметить, что, согласно толковому словарю Вл. Даля, исходное для нашего исследования слово "убить" означало не только лишить жизни, но и "уколотить, утолочить, выравнивая сбивать туже, крепче, утрамбовать (дорожки садовые убиты, усыпаны хрящом. Убить дорогу щебнем. Убить комнату шелковыми обоями, обить, одеть стены. Весь сундук убит гвоздями)". Как мы видим, названное слово имело весьма широкое применение, в том числе для обозначения действий, не вызывающих сомнений в их социальной приемлемости. Обращает на себя внимание, что "убить" употреблялось для того, чтобы определить полезное для человека воздействие на что-то. Причем этому "что-то" иногда наносится некоторый ущерб, например, дереву сундука, когда в него вбивают гвозди; сбивать туже, крепче тоже значит ограничивающее воздействие, изменение прежних объемов или форм.
Слово "убить", согласно Вл. Далю, использовалось (используется и сейчас) для выражения физических и психических травм, вовсе не обязательно убийств, а в смысле ушибить, зашибить, искалечить ("Он в больнице, его лошадь убила. Пожарного стропилом убило, насилу слез. Его громом убило, оглох совсем") либо оскорбить, огорчить или опозорить ("Ее сыновья убивают, беспутны больно. Весть эта убила старика, не ест, не пьет, сидит задумавшись. Человек не скотина, и словом убить можно"), либо наказать ("Кто неправдой живет, того Бог убьет. Похулить — грех, а похвалить — Бог убьет").
Таким образом, слово "убить" использовалось для обозначения широкого класса явлений, необязательно преступных или аморальных, а и вполне полезных, но всегда означало воздействие на кого-то или на что-то, их ограничение, изменение и т.д. Можно предполагать, что в связи с таким масштабным спектром его употребления само убийство не во всех случаях принималось сознанием в качестве чрезвычайного, страшного, непоправимого ущерба.
К приятию убийства человечество давно подготовила религия, особенно христианство, поскольку один из главных ее догматов содержит утверждение, что неизмеримо лучшая доля ожидает человека за гробом. Об этом прекрасно сказал С. Кьеркегор: "...На языке людей смерть это конец всего и, как они говорят, пока есть жизнь, есть надежда". Однако для христианина смерть вовсе не конец всего и не простой эпизод в единственной реальности, каковой является вечная жизнь; и она вмещает бесконечно больше надежды, чем несет нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой. Таким образом, для христианина даже смерть не выступает "смертельной болезнью...". Убийство во всех без исключения случаях ускоряет уход в это вечное блаженство, а поэтому вроде бы служит людям. Проповедь христианством загробной жизни, воспевание смерти, мученичества и страданий обесценивают саму жизнь, лишают ее радостей и ярких красок, в том числе в представлениях убийцы. Религия постоянно внушает страх перед Богом, его гневом, что, правда, далеко не всегда удерживает грешников, но страшиться можно лишь того, кто представляет серьезную угрозу, в частности разрушением и даже лишением жизни. Человек часто оказывается мечущимся между опасностями реальной жизни и теми карами, которые будут обрушены на его несчастную голову, когда он предстанет перед Господом. Такая личностная ситуация требует защиты, которая во многих случаях осуществляется с помощью упреждающего насилия.
Библия насыщена убийствами (одиночными, групповыми и массовыми), кровавыми казнями и пытками, в ней немало человеческих жертвоприношений. Один из первых эпизодов этой священной книги — убийство, и первый убийца был третьим по счету библейским жителем Земли, первенцем Адама и Евы. При всем том, что любая священная книга есть проекция реальной жизни людей, она не может не оказывать на них обратного воздействия, в частности ненамеренно провоцируя убийства через религиозную идеологию и религиозную психологию. Отрицание такого эффекта есть отрицание религиозной жизни и самой религии как неотъемлемой части общественной психики.
Для понимания того, почему могут быть приемлемы проступки и преступления, небезразличен и другой основополагающий христианский догмат о первородном грехе, об изначальной и неустранимой греховности и ничтожности человека перед Богом. По С. Кьеркегору, именно эта негативность человеческого бытия признается им в качестве онтологического условия спасения, а осознание собственной греховности становится единственно возможной основой движения человека к Богу. Но осознание того, что он греховен только потому, что принадлежит к людям, может послужить отправной точкой движения не к Богу, а по прямо противоположному направлению — к действительному совершению греховных дел, поскольку все равно грешен, даже и без собственной вины.
Этот путь может быть отмечен отчаянием и напряженностью, которые будут умножаться по мере совершения все более тяжких проступков. Тот же С. Кьеркегор писал, что, когда отчаиваются в грехе, это означает, что грех заключен внутри своей собственной последовательности или же стремится там оставаться. Он полностью отказывается иметь какое бы то ни было отношение к добру, он сожалеет о своей слабости — о том, что порой прислушивался и к другому голосу. Нет, теперь он решает слушать лишь самого себя, иметь дело только с собою, замкнуться в пределах своего "Я", оградить себя отчаянием своего греха от всякой неожиданности или следования добру. Он сознает, что сжег за собой все мосты и стал столь же недостижим для добра, сколь это добро недостижимо для него. Отчаиваться во грехе — это вторичное отделение от добра, которое выживает из греха, как из плода, последние демонические силы; тогда он вынуждает себя считать не просто бесплодным и тщетным то, что зовется раскаянием и милостью, но также видеть в этом опасность, против которой он более всего вооружается. Я полагаю, что отчаяние будет усиливаться и по мере того, как человек начнет терять надежду приблизиться к Богу, все больше убеждаясь в своей греховности, теперь состоящей как бы из двух пластов: той, изначально унаследованной, и той, которая сотворена уже собственными руками.