одит это потому, что мазохист недостаточен для самого себя, но то же самое можно сказать и о садисте. Поэтому поиск тем или другим "партнера" вполне естествен.
У истоков пассивности лежит чувство вины, которое вызывается не каким-либо поступком, действительно совершенным человеком, а бессознательными деструктивными влечениями. Чувство вины может, с одной стороны, вести к бессознательному стремлению быть наказанным и совершению субъектом таких действий, которые влекут за собой наказание. В развитии ребенка бывают опасные ситуации, характеризующиеся тем, что проявляются желания удовлетворить свои инстинктивные влечения, которые воспринимаются как нарушение запретов. Это приводит к тому, что подобные ситуации запечатлеваются как такие, которые связаны с наказанием, исходящим от других людей или впоследствии со стороны сверх-Я. Создание опасных ситуаций, таким образом, приводит к повышенной уязвимости человека, повышает его виктимность. Ребенок бессознательно провоцирует наказание своим поведением, хотя может избежать его, воздерживаясь от удовлетворения предосудительных инстинктивных потребностей. Наказание ведет к прощению, в результате которого субъект, испытывая чувство собственного ничтожества, морально слабеет, преисполняется ненавистью и презрением к самому себе, а значит, становится готовым к совершению поступков, влекущих за собой наказание, и, таким образом, порочный круг нарастающей пассивности субъекта замыкается.
Со времен 3. Фрейда вина в психоанализе в основном понимается как иррациональная и бессознательная управляющая сила. Концепция бессознательной вины сама по себе стремится отвлечь внимание от вины как от психического состояния, актуально переживаемого человеком и связанного с конкретными ситуациями и его действиями. Поскольку психическая жизнь индивида даже в детстве неотделима от социальной, это дает возможность предположить, что стыд и вина — ранние универсальные аффективные состояния, функция которых — поддерживать и восстанавливать последующие аффективные связи.
Как и при переживаниях тревожности и вины, переживания стыда создают свою защитную стратегию, основное место в которой — стремление избежать "стыдных" положений, т.е. таких, в которых могут проявиться субъективные особенности, вызывающие у индивида стыд. Когда стыд интериоризируется, прочно усваивается, чувство стыда, как и чувство вины, может актуализироваться без внешних провокаций, по твоим внутриличностным закономерностям. Стыд выявляет крайнюю уязвимость лица по поводу тех своих черт, которые необходимо скрывать, стыдясь их, либо в связи с тем, что появились влечения, мысли или потребности, даже действия, которых нужно стыдиться. Вот почему убийцами могут стать как из чувства вины, так и из чувства стыда за свои какие-то очень психотравмирующие недостатки.
Детерминацию насилия чувством стыда можно обнаружить у сексуальных убийц, многие из которых тяжело переживают свою сексуальную ущербность, недостаток мужественности и т.д., которых они стыдятся. Женщина, которая намеренно или без злого умысла вызвала на поверхность названное чувство, рискует стать жертвой нападения. Чувства вины и стыда способны привести и к самоубийству.
Религия всегда поддерживала в человеке и обществе высокий уровень переживаний чувства вины — перед Богом, святыми, церковью, иногда даже перед собственной совестью. Это делало людей покорными и даже беззащитными, тем более, что внушалось им с детства. Поэтому всеобщее насаждение чувства вины было очень выгодно церкви.
Правда, сейчас, по мнению Г. Маркузе, материальный и интеллектуальный прогресс ослабил силу религии настолько, что она уже не может быть достаточным объяснением чувства вины. Агрессивность, повернутая против Я, угрожает стать бессмысленной: индивид, лишенный возможности уединения и, следовательно, способности сопротивляться манипулированию, не обладает достаточным мыслительным пространством для того, чтобы развить в себе противостояние своему чувству вины, чтобы жить с собственной совестью (25). Думается, однако, что Г. Маркузе преуменьшил силу и возможности религии привить и поддержать чувство вины. К тому же материальный и интеллектуальный прогресс далеко не везде масштабен. Что касается уединения, то оно возможно в самом людном и шумном месте, что, в частности, подтверждается феноменом одиночества в толпе. Церковь, конечно, уже не может, как в прошлом, манипулировать чувством вины, толкнуть человека на любой поступок, но это уже связано не только и не столько с материальным и интеллектуальным прогрессом.
Мастерски эксплуатировали чувство вины тоталитарный режим и тоталитарная идеология, в частности, коммунистические. В людях, начиная с детей и подростков, постоянно культивировали чувство вины — перед Государством, Партией, Светлым будущим. Родиной, Трудовым коллективом. Родным заводом и т.д. — в различных формах: долга, патриотизма, ответственности, обязанности. Неисполнение предписанного сверху грозило болезненным обострением заложенного тысячелетиями чувства вины, еще сформированного страхом и трепетным почтением перед Великим Отцом, образ которого приняло на себя всевластное и всепроникающее государство. Именно государство и система представали подлинными подвижниками и мучениками, а маленький человек с его слабостями и ничтожными влечениями был, лишь препятствием к реализации грандиозного плана переустройства мира да и решению всех каждодневных экономических и социальных задач.
Каждый человек обязан был чувствовать, что он в чем-то виноват, причем совсем необязательно было знать, в чем именно, а, так сказать, просто виноват. Так для системы было намного выгоднее, поскольку четко очерченная вина неизбежно ставила вопрос о возможностях реального человека и порождала сомнения, а этого режим никак не мог допустить.
Угроза актуализации чувства вины не только бросала простодушных и одномерных людей на бессмысленные "всенародные стройки", массовое самопожертвование во время войны. Она их толкала на доносительство, предательство и убийство: многие палачи НКВД призывались на такую службу посредством эксплуатации их чувства вины. Не вызывает сомнений, что "разоблачения" одних "врагов народа" другими диктовалось не только страхом убийства, но и потребностью исполнения долга перед партией, т.е. тем же чувством вины.
В 80-х годах Е. Г. Самовичев и я исследовали репрезентативную группу убийц с помощью шестнадцатифакторного личностного опросника Кеттелла. У 71% из них наиболее выраженным оказался фактор, обозначаемый как "склонность к чувству вины". Это, казалось бы, противоречит распространенному мнению о том, что у таких людей снижена способность к переживанию чувства вины. Но это противоречие лишь внешнее, поскольку непризнание вины имеет смысл психологической защиты от внешнего обвинения, нежелания осознать себя виновником наступивших последствий.
Во втором же случае оценивается не отношение к своему поступку, а определенная личностная черта. Р. Кеттелл понимал ее как способность переживать чувство вины после совершения поступка. Я думаю, что соответствующее переживание, которое чаще бывает неосознанным, представляет собой упречное в целом отношение человека к самому себе по поводу нарушения, уже совершенного или еще только возможного, какого-либо запрета. Из этого чувства человек черпает ответы на различные импульсы и влечения, оно может возникнуть при одном лишь помысле совершить что-то, что субъект считает постыдным и предосудительным.
Для убийц переживание вины скорее реакция не слабость собственных сдерживающих, контролирующих психических механизмов, но не реакция на внешнее обвинение. Люди с высокой склонностью к чувству вины находятся в постоянном конфликте со сдерживающим влиянием своих моральных убеждений. В связи с этим для них любой безнравственный шаг, убийство в том числе, весьма травматичен. Поэтому отрицание своей вины в совершенном выступает в качестве психологической защиты от очевидности своей нравственно-психологической несостоятельности.
Чувство вины первоначально формируется в семье. Если ребенку свойственно переживать это чувство, то это означает, что у него образованы определенные представления о должном, допустимом или недопустимом, т.е. нравственные ориентации и ценности. Поэтому в нашем с Е. Г. Самовичевым исследовании обеим группам респондентов (убийцам и правопослушным) был задан вопрос: "Если вы совершали какой-либо проступок в детстве, то часто ли испытывали при этом чувство вины?" Результаты опроса показали, что названное чувство более свойственно правопослушным гражданам, чем преступникам. Так, почти всегда его переживали 52% будущих убийц и 70% правопослушных людей, очень редко соответственно 11,5 и 3,0%, никогда — 9,5 и 0,7%. Поэтому есть основания думать, что среди убийц намного больше тех, кто, сознавая свое действие как тяжкий проступок, при этом не испытывает вины. Здесь есть знание нарушения некоторой нормы, но нет переживания этого нарушения.
Исследование показало также, что для правопослушных респондентов характерна связь чувства вины с повышенной чувствительностью к телесным наказаниям, а для убийц — к словесным упрекам. Отсюда можно сделать осторожный вывод о том, что убийцы меньше идентифицированы со своим телесно-физическим статусом, а это проявляется в том, что действия, направленные против тела, не воспринимаются ими как ущерб личности. Возможно, что такое отношение к телу проецируется на жертву и это обстоятельство способствует посягательству на нее. Оно же, по-видимому, является одной из причин того, что некоторые насильственные преступники склонны совершать самоповреждения, а некоторые убийцы после убийства кончают жизнь самоубийством.
Как показало названное исследование, в детстве к убийцам телесные наказания применялись чаще, чем к правопослушным людям. Однако эти наказания неадекватны переживаемому ребенком чувству вины, а поэтому не снимают его. Еще более важен тот факт, что у убийц не обнаружено субъективного чувства самонаказания, т.е. чувство вины не является переживанием нарушения некоторого внутреннего запрета, что должно прививаться семейным воспитанием. Скорее это следствие нарушения запрета чисто внешнего, что порождает убеждение опрошенных в необходимости большего наказания в детстве. Скорее всего, это убеждение представляет собой не потребность в наказании, а потребность в контакте с родителями, причем эта потребность в контакте именно словесном, так как телесные наказания, как было замечено, у этих детей чувства вины не снимают.