Внимание, возбужденное каким-нибудь интересом, и воление сохраняют роль психических факторов и в явлении ассоциации. Эта роль выражается в подчеркивании некоторых элементов ассоциации, в фиксировании их с целью сделать их влияние преобладающим на образование дальнейших ассоциаций. Это обстоятельство должны особенно не упускать из виду противники механистической психофизиологии при анализе ассоциаций. Мое мнение о произвольной деятельности духа при активном внимании я высказал выше (см. с. 126). Но даже если допустить существование психической самопроизвольности, то во всяком случае нельзя признать, что она действует ex abrupto (внезапно), вызывая и созидая идеи. Роль ее ограничивается выбором между теми идеями, которые предоставляются ей ассоционным механизмом. Если бы дух мог произвольно подчеркивать, усиливать или задерживать какой-либо элемент ассоциации, то он мог бы делать все, что нужно для самого ревностного защитника свободы воли, ибо в таком случае дух влиял бы решающим образом на образование последующих ассоциаций, ставя их в зависимость от подчеркнутого элемента ассоциации и таким путем предопределяя дальнейший образ мыслей человека, а вместе с тем и его поступки.
Глава XVIIЧувство времени
Ощущаемое настоящее имеет известную продолжительность. Постарайтесь, я не скажу уловить, но подметить настоящее мгновение. Такая попытка совершенно бесплодна. Где оно, это настоящее? Оно исчезло прежде, чем мы успели схватить его, растаяло, перелилось в следующее мгновенье. Поэт, цитируемый Годжсоном, говорит:
Le moment ой je parle est deja loin de moi.
(И даже тот миг, когда я еще говорю, уже далек от меня.)
И действительно, настоящее в строгом смысле слова может быть схвачено человеком только как часть более широкого промежутка времени, заполненного живым, подвижным органическим процессом. Настоящее есть простая абстракция, не только никогда не существующая в опыте, но, быть может, никогда не появляющаяся даже в виде понятия у лиц, не привыкших к философскому мышлению. Размышление приводит нас к убеждению, что настоящее должно существовать, но само существование его никогда не может быть для нас фактом непосредственного опыта. Опыт дает нам то, что так хорошо названо «видимым воочию настоящим», — какой-то отрезок времени, как бы седло на его хребте, на котором мы сидим боком и с которого представляем себе два противоположных направления времени. Части восприятия времени объединяются известной длительностью с двумя противоположными концами. Отношения последовательности от одного конца к другому познаются как части данного отрезка длительности. Мы не чувствуем появления сначала одного конца, потом другого и от восприятия последовательности не заключаем к существованию промежутка времени между ними, по мы, по-видимому, чувствуем сам промежуток как целое с двумя противоположными концами. Опыт как объект психологического анализа есть нечто сложное: элементы его в чувственном восприятии неотделимы друг от друга, хотя, направляя внимание на смену явлений опыта, мы можем легко отличить в нем начало и конец.
Промежуток времени свыше нескольких секунд перестает быть непосредственным восприятием продолжительности для нашего сознания и становится воображаемой фикцией. Чтобы реализовать перед сознанием даже час времени, мы должны считать in indefinituin (бесконечно): «теперь», «теперь», «теперь». Каждое «теперь» соответствует ощущению некоторого отдельного промежутка времени, точная же сумма этих промежутков никогда не осознается нами ясно. Длиннейший промежуток времени, какой мы можем непосредственно охватывать сознанием, отличая его от больших и меньших (судя по опытам, произведенным в лаборатории Вундта для другой цели), равняется приблизительно 12 с. Кратчайший промежуток времени, ощущаемый нами, равняется, по-видимому, 1/500 с: Экснер различал две электрические искры, следовавшие одна за другой через этот промежуток.
Мы не обладаем чувством пустого времени. Попробуйте закрыть глаза, совершенно отвлечься от внешнего мира и направить внимание исключительно на течение времени, подобно тому человеку, который, по выражению поэта, «бодрствовал, чтобы подметить полет времени во мраке ночи и приближение мира ко дню страшного суда». При таких условиях, по-видимому, нет никакого разнообразия в материальном содержании нашей мысли и объектом непосредственного созерцания является как будто само течение времени. Так ли это на самом деле или нет? Вопрос этот важен, ибо, предположив, что опыт в данном случае является именно тем, чем он с первого взгляда кажется, мы должны будем признать в себе существование особого чистого чувства времени, чувства, для которого стимулом служит ничем не заполненная длительность. Предположив же в данном случае простую иллюзию, придется допустить, что восприятие полета времени в приведенном выше примере обусловлено заполнением его нашим воспоминанием о его содержании в предшествующее мгновение и чувством сходства этого содержания с содержанием данной минуты.
Не требуется особых усилий самонаблюдения для того, чтобы показать, что истинна последняя альтернатива и что мы не можем сознавать ни длительности, ни протяжения без какого бы то ни было чувственного содержания. Подобно тому как с закрытыми глазами мы видим, точно так же при полном отвлечении от впечатлений внешнего мира мы все-таки погружены в то, что Вундт где-то назвал «полусветом» общего нашего сознания. Биение сердца, дыхание, пульсация внимания, обрывки слов и фраз, проносящиеся в нашем воображении, — вот что заполняет эту туманную область со» знания. Все эти процессы ритмичны и сознаются нами в непосредственной цельности; дыхание и пульсация внимания представляют периодическую смену подъема и падения; то же наблюдается в биении сердца, только здесь волна колебания гораздо короче; слова проносятся в нашем воображении не в одиночку, а связанными в группы. Короче говоря, как бы мы ни старались освободить наше сознание от всякого содержания, некоторая форма сменяющегося процесса всегда будет сознаваться нами, представляя не устранимый из сознания элемент. Наряду же с сознанием этого процесса и его ритмами мы сознаем и занимаемый им промежуток времени. Таким образом, осознание смены является условием для осознания течения времени, но нет никаких оснований предполагать, что течения абсолютно пустого времени достаточно, чтобы породить в нас осознание смены. Эта смена должна представлять известное реальное явление.
Оценка более длинных промежутков времени. Пытаясь наблюдать в сознании течение пустого времени (пустого в относительном смысле слова, согласно сказанному выше), мы следим мысленно за ним с перерывами. Мы говорим про себя: «теперь», «теперь», «теперь» или: «еще», «еще», «еще» по мере течения времени. Сложение известных единиц длительности представляет закон прерывного течения времени. Прерывность эта, впрочем, обусловлена только фактом прерывности восприятия или апперцепции того, что оно есть. На самом деле чувство времени так же непрерывно, как и всякое другое подобное ощущение. Мы называем отдельные куски непрерывного ощущения. Каждое наше «еще» отмечает некоторую конечную часть истекающего или истекшего промежутка. Согласно выражению Годжсона, ощущение есть измерительная тесьма, а апперцепция — делительная машина, отмечающая на тесьме промежутки. Прислушиваясь к непрерывно-однообразному звуку, мы воспринимаем его при помощи прерывной пульсации апперцепции, мысленно произнося: «тот же звук», «тот же», «тот же»! То же самое мы делаем, наблюдая течение времени. Начав отмечать промежутки времени, мы очень скоро теряем впечатление от их общей суммы, которое становится крайне неопределенным. Точно определить сумму мы можем, только считая, или следя за движением часовых стрелок, или пользуясь каким-нибудь другим приемом символического обозначения временных промежутков.
Представление о промежутках времени, превосходящих часы и дни, совершенно символично. Мы думаем о сумме известных промежутков времени, или представляя себе лишь ее название, или перебирая мысленно наиболее крупные события этого периода, нимало не претендуя воспроизводить мысленно все промежутки, образующие данную минуту. Никто не может сказать, что он воспринимает промежуток времени между нынешним столетием и первым столетием до Р. X. как более длинный период сравнительно с промежутком времени нынешним и X веками. Правда, в воображении историка более длинный промежуток времени вызывает большее количество хронологических дат и большее число образов и событий и потому кажется более богатым фактами. По той же причине многие лица уверяют, что они непосредственно воспринимают двухнедельный промежуток времени как более длинный сравнительно с недельным. Но здесь на самом деле вовсе нет интуиции времени, которая могла бы служить для сравнения.
Большее или меньшее количество дат и событий является в данном случае лишь символическим обозначением большей или меньшей продолжительности занимаемого ими промежутка. Я убежден, что это так даже В том случае, когда сравниваемые промежутки времени — не более часа или около того. То же самое бывает, когда мы сравниваем пространства в несколько миль. Критерием для сравнения в данном случае служит число единиц длины, заключающееся в сравниваемых промежутках пространства.
Теперь нам естественнее всего обратиться к анализу некоторых общеизвестных колебаний в нашей оценке длины времени. Вообще говоря, время, заполненное разнообразными и интересными впечатлениями, кажется быстро протекающим, но, протекши, представляется при воспоминании о нем очень продолжительным. Наоборот, время, не заполненное никакими впечатлениями, кажется длинным, протекая, а протекши, представляется коротким. Неделя, посвященная путешествию или посещению различных зрелищ, в воспоминании едва оставляет впечатление одного дня. При мысленном взгляде на протекшее время его продолжительность кажется большей или меньшей, очевидно, в зависимости от количества вызываемых им воспоминаний. Обилие предметов, событий, перемен, многочисленные подразделения немедленно делают наш взгляд на прошлое более широким. Бессодержательность, однообразие, отсутствие новизны делают его, наоборот, более узким.