Расстояние от глаз, с точки зрения Беркли, вовсе не зрительное, а осязательное ощущение, с которым у нас связаны различного рода зрительные знаки, например кажущаяся величина образа, его «бледность» или «неясность» и степень аккомодации и конвергенций. Называя расстояние осязательным ощущением, Беркли хочет сказать, что наше понятие о расстоянии заключается в представлении степени мышечного напряжения в руках или ногах, необходимого для того, чтобы мы могли прикоснуться к данному предмету. Многие психологи соглашались с Беркли в том, что существа, не способные приводить в движение глаза и конечности, не имели бы никакого понятия о расстоянии или третьем измерении.
Такой взгляд мне кажется неосновательным. Ему, безусловно, противоречит тот неотразимый факт, что все наши ощущения обладают известной объемностью и что первоначальное поле зрения (как бы несовершенно мы ни определяли в нем расстояния между предметами) не может представлять нечто плоское, как единодушно утверждают сторонники Беркли. Взгляду Беркли противоречит также другой неотразимый факт: восприятие расстояния представляет собой настоящее зрительное ощущение, хотя бы я и не был в состоянии указать какой-либо физиологический процесс в органе зрения, различные степени которого известным закономерным путем соответствовали бы изменениям в чувстве расстояния. Последнее вызывается в нас всеми зрительными «знаками», о которых говорил Беркли, и, сверх того, некоторыми другими, каковы, например, бинокулярное несовпадение Уитстона и параллакс, образующийся при легком движении головы. Явления эти, возникая в нас, кажутся зрительными ощущениями, а не чем-то специфически отличающимся от двух других измерений зрительного поля.
Взаимная равнозначность третьего измерения с первым и вторым (верх и низ, правая и левая стороны) в нашем зрительном поле легко может быть установлена без помощи чувства осязания. Существо, состоящее из одного глазного яблока и в то же время одаренное нашими умственными способностями, созерцало бы точно такой же трехмерный мир, как и мы. Ибо те же видимые таким существом предметы, покрывая при передвижении то одни, то другие части сетчатки, установили бы взаимную равнозначность первых двух измерений в зрительном поле, а вызывая физиологические процессы, обусловливающие различные степени чувства глубины, они установили бы шкалу соответствующей равнозначности первых двух измерений с третьим.
Прежде всего, согласно установленным принципам, одно из зрительных впечатлений, получаемых от предмета, принимается за «истинное» изображение размеров. Это ощущение является знаком, что данная вещь налицо, а вещь уже послужит мерилом для всех остальных впечатлений, и зрительные ощущения на периферических частях сетчатки сравняются по своему объективному значению с ощущениями, получаемыми от того же предмета на центральных частях. Этот факт не требует никаких разъяснений в том случае, когда расстояние предмета от глаз не изменяется и передняя часть его остается в том же положении. Но может быть и более сложный случай: например, предположим, что объект зрения — палка, видимая сначала во всю ее длину, а затем приведенная во вращение (перпендикулярно плоскости поля зрения) около одного из своих концов и этот неподвижный конец — ближайший к нашему глазу. Тогда при движении палки ее изображение станет постепенно все более и более укорачиваться, ее дальний конец будет казаться все менее отдаленным от ближайшего неподвижного конца и, наконец, появившись с противоположной стороны, снова начнет отдаляться, пока изображение палки не возвратится к первоначальному размеру.
Предположим, что описанное движение палки стало для нас привычным; в таком случае наш ум будет предрасположен реагировать на него согласно с обычным принципом (который заключается в наивозможно большем сведении всех данных опыта к общему единству) и будет рассматривать в данном явлении скорее движение неизменяющегося тела, чем изменение формы, происходящее в неустойчивой массе. Здесь чувство глубины вызывается в нас скорее более далеким, чем более близким концом. Но как определяется степень этой глубины? Что служит ее мерилом? Почему в то мгновение, когда дальний конец почти исчезает из глаз, мы приравниваем разность между его расстоянием от глаз и расстоянием от глаз ближайшего конца длине почти целой палки? Дело в том, что эту длину мы уже видели и измерили с помощью известного зрительного ощущения ширины. Отсюда мы видим, что каждой данной степени чувства глубины соответствует определенное по степени ощущение ширины и что, следовательно, измерения глубины становятся равнозначными измерениям ширины. Беркли был прав, утверждая, что способность измерять расстояния есть результат наведения и опыта, но он ошибся, полагая, что эта способность не может быть развита путем одного только зрительного опыта.
Роль ума при восприятии пространственных отношений. Хотя Беркли был неправ, утверждая, будто из одних зрительных впечатлений не может развиться восприятие расстояний, тем не менее он оказал большое влияние на психологию, показав, как бессвязны и несоизмеримы между собой по отношению протяженности различные первоначальные наши ощущения, и заставив нас увидеть в столь быстрых, непосредственных пространственных восприятиях почти всецело результат воспитания. Осязательное пространство — один мир, зрительное — другой. Эти два мира, в сущности, не имеют между собой никаких общих точек соприкосновения, и только благодаря ассоциации идей мы знаем, что данный объект зрения обладает в качестве объекта осязания такими-то и такими-то свойствами.
Лица, которые от рождения страдали катарактой и потому заменяли зрение осязанием, прозрев после операции, оказывались до смешного не способными называть верно предметы, впервые попадавшиеся им на глаза. Когда одному из таких пациентов показали после операции десятилитровую бутыль, держа ее на расстоянии фута от глаз, и спросили его, что это такое, он отвечал: «Весьма возможно, что это лошадь». Равным образом и об относительных расстояниях предметов от глаз подобные пациенты не имеют никаких точных понятий в моторных терминах. С практикой все неясности в зрительных впечатлениях быстро исчезают и новые для пациентов зрительные ощущения переводятся на привычный для них язык осязательных ощущений. Факты отнюдь не доказывают, что зрительные ощущения не протяженны: из этих фактов мы видим только, что необходимо обладать более тонким чувством аналогии сравнительно с большинством людей, чтобы суметь усмотреть в зрительных ощущениях те же внешние пространственные формы и отношения, которые первоначально были доставлены осязательными и моторными впечатлениями.
Заключение. Резюмируя сказанное, мы видим, что история возникновения пространственных восприятий станет для нас понятной, если мы, с одной стороны, примем за нечто первично данное ощущения с известной степенью прирожденной им протяженности, а с другой— допустим влияние обычных факторов различения, подбора и ассоциации при возникновении этих ощущений в нашем сознании. Изменчивый характер многих зрительных ощущений, благодаря которому то же ощущение может служить показателем столь различных размеров, величин и положений предметов, дал повод многим психологам утверждать, что пространственные отношения вовсе не могут быть результатом ощущений, но должны происходить от высшей духовной силы интуиции, синтеза и т. п. Но тот факт, что каждое непосредственно данное ощущение может в любое время стать знаком для другого мысленно воспроизводимого нами, достаточно объясняет все относящиеся сюда явления, и потому предполагать, что свойство протяженности создается из не протяженных элементов при помощи сверхчувственной силы ума, нет никакой надобности.
Глава XXIIМышление
Что такое мышление? Мы называем человека разумным животным, и представители традиционного интеллектуализма всегда с особенным упорством подчеркивали тот факт, что животные совершенно лишены разума. Тем не менее вовсе не так легко определить, что такое разум и чем отличается своеобразный умственный процесс, называемый мышлением, от ряда мыслей, который может вести к таким же результатам, как и мышление.
Большая часть умственных процессов, состоя из цепи образов, когда один вызывает другой, представляет нечто аналогичное самопроизвольной смене образов в грезах, какой, по-видимому, обладают высшие животные. Но и такой способ мышления ведет к разумным выводам, как теоретическим, так и практическим. Связь между терминами при таком процессе мысли выражается или в смежности, или в сходстве, и при соединении обоих родов этой связи наше мышление едва ли может быть очень бессвязным. Вообще говоря, при подобном непроизвольном мышлении термины, сочетающиеся между собой, представляют конкретные эмпирические образы, а не абстракции. Солнечный закат может вызвать в нас образ корабельной палубы, с которой мы видели его прошлым летом, спутников по путешествию, прибытие в порт и т. д., и тот же образ заката может навести «ас на мысль о солнечных мифах, о погребальных кострах Геркулеса и Гектора, о Гомере, о том, умел ли он писать, о греческой азбуке и т. д.
Если в нашем мышлении преобладают обыденные ассоциации по смежности, то мы обладаем прозаическим умом; если у данного лица часто непроизвольно возникают необыкновенные ассоциации по сходству и по смежности, мы называем его одаренным фантазией, поэтическим талантом, остроумием. Но содержание мысли обусловлено совокупностью всех звеньев в последовательной цепи образов. Подумав о чем-нибудь, мы затем замечаем, что думаем уже о другом, почти не зная, каким путем пришли к последнему выводу. Если в этом умственном процессе играет роль отвлеченное свойство, то оно лишь на мгновение привлекает наше внимание, а затем сменяется чем-нибудь иным и никогда не отличается большой степенью абстракции. Так, размышляя о солнечных мифах, мы можем мельком с восторгом подумать об изяществе образов у первобытного человека или на мгновение вспомнить с пренебрежением об умственной узости современных толкователей этих мифов. Но в общем мы больше думаем о непосредственно воспринимаемых из действительного или возможного опыта конкретных впечатлениях, чем об отвлеченных свойствах.