Отмечая сложность изучения военной психологии, один из основоположников данного научного направления Н. Головин подчеркивал, что первые исследователи не имеют испытанной методики, наработанного опытом многочисленных предшественников научного инструментария, а потому, как бы талантливы они ни были, «их работы всегда будут носить характер односторонности и печать субъективности». «Для того, чтобы создалось объективное и всестороннее исследование, нужно, чтобы много лиц повторило попытки первых исследователей. Но это вопрос будущего; это счастливый удел будущих поколений»[53], — писал он в 1927 г. Нужно отметить, что в силу исторических обстоятельств, отмеченных нами выше, в анализе научной психологической, социологической и исторической литературы, — положение с тех пор, по крайней мере в том, что касается собственно историографии, мало изменилось. Вследствие этого и в вопросах историко-психологической теории, методологии и методики автору многое пришлось начинать с нуля.
Данная книга — продолжение работы, начатой автором еще в 1986 г., и нашедшей отражение в цикле статей и двух монографиях («1941–1945. Фронтовое поколение. Историко-психологическое исследование» и «Человек на войне. Историко-психологические очерки»), которые явились первым опытом психологического моделирования и реконструкции основных параметров воздействия на сознание участников вооруженных конфликтов условий военного времени. В них отрабатывался ряд методик и была создана модель комплексного историко-психологического анализа мотивации, поведения и самоощущения человека в боевой обстановке. При этом автор опирался на ряд методологических принципов, синтезировав идеи трех основных научных направлений — исторической школы «Анналов», философской герменевтики и экзистенциализма. Как оказалось, такая модель при ее доработке и конкретизации применима в качестве исследовательского инструментария к анализу всех больших и малых войн ХХ века.
Раскроем подробнее некоторые из близких нам конкретных методологических принципов, провозглашенных перечисленными выше научными школами, которые нашли отражение в выработанном нами «синтетическом» подходе к изучению психологии войн.
Основополагающим принципом исторической психологии, выдвинутым французскими историками школы «Анналов», является осознание и понимание эпохи, исходя из нее самой, без оценок и мерок чуждого ей по духу времени[54]. Бросается в глаза близость этого принципа одному из положений ранней философской герменевтики, в особенности, «психологической герменевтики» В. Дильтея, тесно связанной с традициями немецкой романтической философии. Это идея непосредственного проникновения в историческое прошлое, согласно которой «понимание» как метод познания духовных явлений характеризуется способностью исследователя «вживаться» в изучаемую эпоху, поставить себя на место создателя источника и таким образом понять смысл исторического явления[55]. На основе данной идеи строится метод психологического реконструирования (переживания), то есть интерпретация исторических текстов путем воссоздания внутреннего мира их автора, проникновения в ту историческую атмосферу, в которой они возникали, с максимальным приближением к конкретной психологической ситуации. Позднее под методом психологической реконструкции стали понимать восстановление определенных исторических типов поведения, мышления, восприятия и т. д., основанное на интерпретации памятников духовной и материальной культуры; своего рода «психологическую палеонтологию»[56], и признали этот метод как основной для психолого-исторического исследования.
Во многом этот научный метод близок методу художественному, характерному для многих писателей, пишущих на исторические темы. В основе его лежит убеждение в том, что для понимания истории главное — проникнуть в субъективный мир исторических персонажей. В значительной степени это проявление их творческой интуиции: художественное освоение области исторической психологии вообще началось гораздо раньше, чем научное. Так, норвежская писательница Вера Хенриксен говорит о своем творчестве следующее: «Что такое исторический роман? Это попытка вжиться в определенный период, понять людей, живших в то время, и таким образом совершить психологическое путешествие в прошлое. Однако это не будет абсолютной правдой о том времени и тех людях. Это, скорее, то, что исследователи называют „моделью“ — картина общества и человека, какими они, по-видимому, были. Порой с помощью этой модели можно намеренно пробить брешь в общепринятых понятиях и помочь людям поставить определенные вопросы…»[57] Последнее особенно важно. Интересно, что принцип «взгляда на прошлое из прошлого» действует и там, где речь идет о событиях, пережитых самим автором и описываемых им какое-то время спустя. «Я стараюсь писать „из того времени“, — признавался Вячеслав Кондратьев, — и мой герой не должен знать то, что знаю я сегодня, как автор. Иначе будет неправда»[58]. Такого же понимания историзма придерживался и Константин Симонов, когда работал над собиранием и записью «солдатских мемуаров»[59].
Для историков такой подход к прошлому — явление сравнительно редкое. Тем любопытнее пример английского исследователя Макса Хастингса, который в своем труде «Оверлорд», посвященном открытию второго фронта во Второй мировой войне и основанном на воспоминаниях участников событий, прямо признается в том, что «пытался мысленно совершить прыжок в то далекое время», что, по его мнению, очень важно для написания книг подобного рода[60]. Он даже намеренно смоделировал сходную ситуацию, приняв участие в учениях английского военно-морского флота, и считает, что полученный при этом опыт раскрыл ему «нечто новое о природе сражения и о том, как ведут себя солдаты в бою»[61]. Не менее интересной является попытка автора мысленно поставить себя на место противника и взглянуть на войну с «чужой стороны». «Я пытался беспристрастно описать переживания немецкого солдата, не касаясь всей одиозности того дела, за которое он сражался»[62], — пишет М. Хастингс. И это классический пример «психологического вживания» исследователя во внутренний мир исторического субъекта.
Однако в современной герменевтике получила распространение другая позиция, наиболее четко выраженная Х.-Г. Гадамером, который считает, что понимание требует постоянного учета исторической дистанции между интерпретатором и текстом, всех исторических обстоятельств, непосредственно или опосредованно связывающих их, взаимодействия прошлой и сегодняшней духовной атмосферы[63]. По его мнению, это не только не затрудняет, а, напротив, способствует пониманию истории. На наш взгляд, эта точка зрения нисколько не противоречит первой, а лишь дополняет ее некоторыми принципиальными положениями. Исследователь должен сначала восстановить первоначальный смысл, который вкладывал в источник его создатель, а затем выразить собственное к нему отношение — с позиций своего времени и соответствующей ему системы знаний и представлений об изучаемом явлении. Здесь проходит разграничение двух понятий — понимания как познания внутренней сути предмета из него самого и объяснения как толкования этого предмета на основе индивидуально-личностных представлений исследователя и представлений, закрепленных в обществе на данном этапе развития.
Важным методологическим принципом, необходимым при историко-психологическом изучении войны, является использование такой категории, разработанной в экзистенциальной философии М. Хайдеггера и К. Ясперса, как пограничная ситуация[64], применимой к анализу мотивов, поведения и самоощущения человека в экстремальных условиях, совокупность которых и представляет из себя боевая обстановка.
Еще одно научное направление, близкое к теме моногорафии, — это социальная история, проблематика и методы которой в последнее десятилетие являются наиболее популярными в мировой исторической науке. «Объектом внимания социальной истории могут стать совершенно незнакомые для отечественной историографии сюжеты, которым раньше не придавалось особого значения… В центре внимания социальной истории оказывается человек, причем не сам по себе, а как элементарная клеточка живого и развивающегося общественного организма»[65]. В сферу интересов социальной истории входят такие вопросы как «человек и его положение в обществе, проблемы духовной жизни в широком плане, человек в различных взаимосвязях и ситуациях, в социальной среде и в системе разнородных групп, в семье и в повседневной жизни»[66]. Социальной истории свойственны междисциплинарный характер, комплексные подходы и весьма широкая проблематика, включающая в том числе области психоистории, устной истории, истории этносоциальных конфликтов и др. Ряд методов и подходов социальной истории могут быть успешно применены при изучении историко-психологических явлений. В частности, близок нашей проблеме свойственный ей подход, применимый и в раскрытии психологии комбатантов, — изучение общественных процессов не «сверху», через «официальный дискурс», который воплощает язык власти и идеологии, а как бы «снизу» и «изнутри»[67],— то есть взгляд на войну «из окопа». Вместе с тем, безусловно, необходимо видеть исторические явления объемно, «голографически»: сопрягать историю «снизу», «изнутри» и «сверху», видеть взаимосвязь собственно психологических и идеологических процессов, духовных и властных, политических механизмов.