Приходится пожалеть о том, что в силу вынужденной скрытности врача мы не можем понять значения этого ряда мыслей. Адлер замечает, что синтез всех этих рассуждений не удался данному лицу. Впрочем, их и не стоило бы сообщать, если бы в дальнейшем не выступило нечто, дающее нам ключ к пониманию числа 1734 и всего ряда мыслей.
«Сегодня утром со мной действительно случилось нечто, говорящее много в пользу правильности фрейдовских взглядов. Жена моя, которую я разбудил, вставая ночью, спросила меня, зачем мне понадобился каталог. Я рассказал ей всю историю. Она нашла, что все это вздор, и (это очень интересно!) признала значение только за Макбетом, от которого я так хотел отделаться. Она сказала, что ей ничего не приходит в голову, когда она задумывает какое-нибудь число. Я предложил провести опыт. Она назвала число 117. Я тотчас же возразил на это, что 17 относится к тому, что я рассказал; далее, вчера я говорил ей, что если жене 82 года, а мужу – 35, то это ужасное несоответствие; кроме того, последние дни я дразню жену тем, что она, мол, старая 82-летняя бабушка, а 82+ 35 = 117».
Таким образом человек, который сам не мог детерминировать свое число, тотчас же нашел решение, когда жена назвала ему якобы произвольно выбранное число. На самом деле жена прекрасно поняла, из какого комплекса взялось число ее мужа, и выбрала свое число из того же комплекса, несомненно, общего для обоих этих лиц, так как речь шла об отношении между их возрастами. Теперь нам не трудно истолковать число мужа. Оно выражает, как на это и указывает доктор Адлер, подавленное желание мужа, которое, будучи вполне развито, гласило бы: «Человеку 34-х лет, как я, под стать только семнадцатилетняя жена».
Во избежание пренебрежительного отношения к подобного рода «забавам», добавлю, что, как я недавно узнал от доктора Адлера, человек этот через год после опубликования этого анализа развелся с женой[168].
Подобным же образом объясняет Адлер и происхождение навязчивых чисел. Прекрасный пример происхождения навязчивого, преследующего слова мы находим у Юнга.
«Одна дама рассказала мне, что в последние дни у нее непрестанно вертится на языке слово Таганрог, и она не имеет понятия о том, откуда оно взялось. Я спросил даму о связанных с аффектами событиях и вытесненных желаниях последнего времени. После некоторых колебаний она рассказала мне, что очень хотела бы иметь утреннюю юбку, но что муж ее относится к этому без достаточного внимания. Morgen-Rock (утренняя юбка) – Tag-an-Rock (день в юбке). Здесь очевидно частичное родство по смыслу и созвучию. Детерминирование в форме русского слова объясняется тем, что приблизительно в то же время дама эта познакомилась с одним лицом из Таганрога».
В моих собственных анализах из этой категории мне особенно бросились в глаза две вещи. Во-первых, та прямо-таки сомнамбулическая уверенность, с какой я иду к незнакомой мне цели, погружаюсь в вычисляющий ход мыслей, который затем внезапно приводит меня к искомому числу, и та быстрота, с какой совершается вся последующая работа. Во-вторых, – то обстоятельство, что числа с такой готовностью оказываются в распоряжении моего бессознательного мышления, в то время как я, вообще говоря, – плохой счетчик и с величайшим трудом запоминаю даты, номера домов и тому подобное. В этих бессознательных операциях моего мышления с числами я нахожу склонность к суеверию, происхождение которого мне долгое время оставалось непонятным.
II. Этот взгляд на детерминирование якобы произвольно выбранных имен и чисел способен, быть может, послужить к выяснению еще другой проблемы. Как известно, многие приводят в качестве довода против последовательного проведенного детерминизма особое чувство убежденности в том, что существует свободная воля. Это чувство убежденности существует и не исчезает даже тогда, когда веришь в детерминизм. Как всякое нормальное чувство, оно должно на чем-нибудь основываться. Но, насколько я мог заметить, оно проявляется не в крупных и важных актах нашей воли; в подобного рода случаях мы имеем, напротив, чувство психического принуждения и охотно ссылаемся на него (Лютеровское[169] «на том стою и не могу иначе»). Зато тогда, когда мы принимаем неважные, безразличные решения, мы склонны утверждать, что могли бы поступить и иначе, что мы действовали свободно, не повинуясь никаким мотивам. После наших анализов нам нет надобности оспаривать право на существование чувства убежденности в свободной воле. Если различать между тем, что мотивируется сознательно, и тем, что имеет свою мотивировку в области бессознательного, то чувство убежденности свидетельствует о том, что сознательная мотивировка не распространяется на все наши моторные решения. Предводитель не заботится о мелочах. Но то, что осталось несвязанным одной группой мотивов, получает свою мотивировку с другой стороны – из области бессознательного, и таким образом детерминирование психических феноменов происходит все же без исключений[170].
III. Если по всей совокупности условий сознательное мышление и не может быть знакомо с мотивами рассмотренных выше дефектных действий, то было бы все же желательно иметь психологическое доказательство существования таких мотивов. При более близком изучении бессознательного, действительно, находишь основание полагать, что такие доказательства, вероятно, могут быть найдены. И в самом деле, в двух областях можно наблюдать феномены, которые, судя по всему, отвечают неосознанному и в силу этого претерпевшему некоторый сдвиг знанию мотивировки.
а) В поведении параноиков бросается в глаза та общеизвестная черта, что они придают величайшее значение мелким, обычно не замечаемым нами, деталям в поведении других людей, истолковывают эти детали и строят на их основе далеко идущие выводы. Так, например, последний параноик, которого я видел, заключил, что люди, с которыми он сталкивался, пришли к какому-то соглашению, потому что, отъезжая от вокзала, он видел, как они делали определенное движение рукой. Другой приметил, как люди ходят по улице, помахивая тростями, и тому подобное[171]. Таким образом, если нормальный человек признает в применении к некоторой части своих собственных психических функций категорию случайного, не нуждающегося в мотивировке, то параноик отвергает эту категорию в применении к психическим актам других людей. Все, что он замечает у других, полно значения, все подлежит истолкованию. Каким образом он приходит к этому? Очевидно, что здесь, как и во многих подобных случаях, он проецирует то, что бессознательно совершается в его собственной психике, в душевную жизнь других людей. Ибо у параноика доходит до сознания много такого, что у нормального человека или у невротика может быть обнаружено лишь путем психоанализа, как находящееся вне сознания[172]. Таким образом, параноик здесь в известном смысле прав: он осознаёт нечто, что ускользает от нормального человека, его взор острее нормальной способности, и только перенесение того, что он познал таким образом в себе, на других людей лишает его познания всякой ценности. Надеюсь, от меня теперь не будут ожидать защиты отдельных параноидальных истолкований. Но та доля основательности, которую мы признаем за паранойей при этом взгляде на случайные действия, облегчит нам психологическое понимание той убежденности, с которой связываются у параноика все эти толкования. В них есть доля правды; и чувство убежденности, присущее нашим собственным ошибкам суждения (которые нельзя было бы назвать болезненными), создается тем же самым путем. Поскольку речь идет о некоторой части ошибочного хода мыслей или об источнике его, это чувство вполне оправдывается, и уже затем мы распространяем его на всю остальную связь мыслей.
б) Другое указание на неосознанное и искаженное знание мотивов случайных и дефектных действий мы находим в феноменах суеверия. Чтобы пояснить свой взгляд, я воспользуюсь обсуждением одного мелкого инцидента, послужившего мне исходным пунктом в моих рассуждениях.
После того как я возвратился с каникул, мои мысли тотчас же обратились к больным, которыми мне предстояло заняться в начинавшемся рабочем году. Первый визит я должен был сделать к одной очень старой даме, над которой я с давних пор произвожу дважды в день одни и те же врачебные манипуляции. Благодаря этому однообразию у меня очень часто на пути к больной или в то время, когда с ней бывал занят, пробивались наружу бессознательные мысли. Ей больше 90 лет; было бы немудрено, если бы в начале каждого года я спрашивал себя, сколько ей еще осталось жить. В тот день, про который я рассказываю, я спешил и потому взял извозчика, который и должен был отвезти меня к ней. Каждый извозчик с биржи против моего дома знает адрес старухи, ибо каждый из них не раз отвозил меня к ней. Сегодня случилось так, что извозчик остановился не перед ее домом, а перед тем же номером на близлежащей параллельной улице, действительно сходной. Я заметил ошибку, поставил ее извозчику на вид, тот извинился. Должно ли что-нибудь означать, что меня подвезли к дому, в котором моей старой пациентки не оказалось? Для меня, конечно, ничего, но если бы я был суеверен, я увидел бы в этом обстоятельстве предзнаменование, знак судьбы, что этот год будет последним в жизни старухи. Целый ряд предзнаменований, сохранившихся в истории, основывается на символике ничуть не лучшей, чем эта. Во всяком случае, я вижу в этом инциденте простую случайность, не имеющую значения. Совершенно иначе обстояло бы дело, если бы я прошел этот путь пешком и затем «задумавшись», «по рассеянности» пришел бы к дому на параллельной улице. Это я счел бы уже не случаем, а поступком, имеющим бессознательное намерение и требующим истолкования. По всей вероятности, я должен был бы истолковать его в том смысле, что я предполагаю в скором времени уже не застать более этой старой дамы.