Я отличаюсь, таким образом, от суеверного человека в следующем. Я не думаю, чтобы событие, к совершению которого моя душевная жизнь непричастна, могло мне сказать что-либо о реальном будущем; но я думаю, что намеренное проявление моей собственной душевной деятельности вполне может разоблачить что-либо скрытое, опять-таки относящееся лишь к моей душевной жизни. Если я и верю во внешнюю, реальную, случайность, то не верю во внутреннюю, – психическую. Суеверный же человек, наоборот, не подозревает о мотивировке своих собственных случайных действий и погрешностей, верит в психические случайности, но зато склонен приписывать внешнему случаю значение, которое должно якобы проявиться в форме реальных событий, склонен усматривать в случае средство выражения чего-то внешнего, скрытого от него. Различие между мной и суеверным человеком двоякое. Во-первых, он проецирует наружу мотивировку, в то время как я стараюсь найти ее внутри; во-вторых, он истолковывает случай событиями, в то время как я свожу его к мысли. Однако скрытое у него отвечает бессознательному у меня, и нам обоим обще стремление не признавать случая случаем, а всегда истолковывать его.
Я предполагаю, что это сознательное неведение и бессознательное знание мотивировки психических случайностей служит одним из психических корней суеверия. Так как суеверный человек не подозревает о мотивировке своих собственных случайных действий и так как факт наличия этой мотивировки требует себе признания, то он вынужден путем переноса отвести этой мотивировке место во внешнем мире. И если такая связь существует, то ее вряд ли можно ограничить этим единичным случаем. Я думаю, что значительная доля мифологического миросозерцания, простирающегося даже и на новейшие религии, представляет собой не что иное, как проецированную во внешний мир психологию. Смутное познание[173], так сказать эндопсихическое восприятие, психических факторов и отношений бессознательного отражается (трудно выразиться иначе, приходится воспользоваться аналогией с паранойей) в конструировании сверхчувственной реальности, которую наука должна опять превратить в психологию бессознательного. Можно было бы попытаться разрешить таким путем мифы о рае и грехопадении, о боге, добре и зле, о бессмертии и так далее; превратить метафизику в метапсихологию[174]. Различие между сдвигами, происходящими у параноика и у суеверного человека, не так велико, как это кажется на первый взгляд. Когда люди начали мыслить, они были вынуждены, как известно, антропоморфически[175] разложить внешний мир на множество лиц по своему собственному подобию. Случайности, которые они суеверно истолковывали, были, таким образом, действиями, поступками определенных лиц. Так что люди поступали тогда так же, как поступают параноики, делающие выводы из незаметных знаков, якобы подаваемых им другими людьми, или как здоровые люди, с полным основанием определяющие характер своих ближних на основании случайных и непреднамеренных поступков. Суеверие представляется столь неуместным лишь в нашем современном естественнонаучном, но все еще далеко не законченном миросозерцании. В миросозерцании донаучных времен и народов оно было вполне законно и последовательно. Римлянин, отказавшийся от важного предприятия из-за неблагоприятного полета птиц, был, таким образом, относительно прав; он действовал последовательно, сообразно со своими предпосылками. Но когда он отменял предприятие из-за того, что споткнулся на пороге своей двери, то он и абсолютно стоял выше нас, неверующих, и лучше знал человеческую душу, чем знаем ее мы несмотря на все старания. Ибо тот факт, что он споткнулся, мог служить для него доказательством существования сомнения, встречного течения в его душе, которое могло в момент исполнения ослабить силу его намерения. Между тем, быть уверенным в полном успехе можно лишь тогда, когда все душевные силы дружно стремятся к желанной цели. Шиллеровский Вильгельм Телль, так долго колебавшийся сбить выстрелом с головы своего сына яблоко, на вопрос фогта[176], зачем он приготовил вторую стрелу, отвечал так:
Стрелою этой я тебя пронзил бы,
Когда б случайно в сына я попал.
И верно я тогда б не промахнулся[177].
IV. Кто имел случай изучать скрытые душевные движения людей при посредстве психоанализа, тот может сказать кое-что новое также и о качестве бессознательных мотивов, проявляющихся в суеверии. Яснее всего видишь на примере нервно-больных – часто весьма интеллигентных, страдающих навязчивыми идеями и неврозом навязчивых состояний, – что суеверие берет свое начало из подавленных враждебных и жестоких импульсов. Суеверие – это в значительной мере ожидание несчастия. Кто часто желает другим зла, но, будучи приучен воспитанием к добру, вытеснил такого рода желания за пределы сознания, тот будет особенно склонен ожидать наказания за такое бессознательное зло в виде несчастья, угрожающего ему извне.
Признавая, что этими замечаниями мы отнюдь не исчерпали психологии суеверия, мы все же должны, с другой стороны, хотя бы в нескольких словах коснуться вопроса, можно ли утверждать наверняка, что не существует предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, проявлений сверхчувственных сил и тому подобного. Я далек от того, чтобы во всех случаях с порога отметать феномены, по отношению к которым мы располагаем таким множеством обстоятельных наблюдений, проделанных выдающимися в интеллектуальном отношении людьми, и которые должны были бы послужить объектом дальнейших исследований. Можно даже надеяться, что тогда часть этих наблюдений получит (благодаря начинающемуся уже пониманию бессознательных душевных процессов) объяснение, которое не заставит нас производить радикальную ломку наших современных воззрений. Если бы суждено было оказаться доказанными еще и другим феноменам (например, тем, о которых утверждают приверженцы спиритизма[178]), то мы бы произвели требуемую новыми познаниями модификацию наших «законов», не теряя, однако, представления об общей связи вещей.
В рамках этого изложения я могу ответить на поставленные вопросы лишь субъективно, то есть на основании моего личного опыта. К сожалению, я должен признаться, что принадлежу к числу тех недостойных, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность и все сверхчувственное улетучивается. Так что я никогда не имел случая пережить лично что-нибудь, способное дать мне повод к вере в чудеса. Как и у всех людей, у меня бывали предчувствия и случались несчастия, однако они избегали друг друга, так что за предчувствиями не следовало ничего, а несчастья приходили без предупреждения. Когда я в молодые годы жил один в чужом городе, я нередко слышал, как дорогой мне голос, – которого я не мог не узнать, – вдруг называл меня по имени; я отмечал себе момент этой галлюцинации, чтобы затем, беспокоясь о родных, спросить у них, что случилось в это время. Не случалось ничего. Зато впоследствии мне случилось самым спокойным образом, ничего не чувствуя, работать с моими больными в то время, когда мое любимое дитя едва не умерло от кровотечения. Из числа тех предчувствий, о которых мне сообщали мои больные, также ни одно не могло быть признано мною за реальный феномен.
Вера в вещие сны насчитывает много приверженцев, ибо в ее пользу говорит то обстоятельство, что многое, действительно, происходит впоследствии именно так, как его предварительно конструировало во сне желание. Однако в этом мало удивительного, и, обыкновенно, между сном и тем, что сбылось наяву, можно найти обычно еще и глубокие различия, которых охотно не замечаешь в своем доверии ко сну. Прекрасный пример действительно пророческого сна дала мне возможность подвергнуть точному анализу одна интеллигентная и правдивая пациентка. По ее словам, ей однажды снилось, что она встретила своего бывшего друга и домашнего врача около какой-то лавки на такой-то улице. Когда она на следующее утро пошла во внутреннюю часть города, она, действительно, встретила его на том самом месте, какое было указано во сне. Надо заметить, что за этим не произошло никаких событий, в которых могло бы обнаружиться значение этого удивительного совпадения, так что ни в чем позднейшем нельзя было найти для него достаточного основания.
Путем тщательного расспроса я установил, что нет доказательств того, чтобы дама эта вспомнила о своем сне в ближайшее после этой ночи утро, стало быть перед своей прогулкой. Она ничего не могла возразить против такого изложения дела, которое устраняет из него все чудесное и оставляет лишь интересную психологическую проблему: однажды утром она шла по известной улице, встретила близ одной лавки своего старого домашнего врача, и при его виде у нее создалось убеждение, что в эту ночь ей снилась эта встреча на этом же месте. При помощи анализа можно было бы с большей или меньшей вероятностью установить, каким образом она пришла к этому убеждению, которое, вообще говоря, нельзя не признать до известной степени правдоподобным. Встреча на определенном месте после предварительного ожидания носит на себе все признаки свидания. Старый домашний врач воскресил в ней воспоминания о минувших временах, когда встречи с третьим лицом, которое было дружно также и с этим врачом, были для нее полны значения. С этим господином она с тех пор поддерживала сношения и накануне мнимого сна тщетно ждала его. Если бы я мог сообщить подробнее о связанных с этим делом отношениях, мне было бы нетрудно показать, что иллюзия пророческого сна при виде друга прежних лет равносильна такого рода заявлению: «Ах, доктор, вы напомнили мне теперь о минувших годах, когда мне никогда не приходилось, назначив N свидание, ожидать его».