о, что она служит проявлением тех же психических сил, которые и создали тайну и которые поэтому становятся на защиту последней и сопротивляются ее раскрытию.
С другой стороны, мы не должны упускать из виду, что вытесненные мысли и импульсы не самостоятельно создают себе выражение в форме симптоматических и дефектных действий. Техническая возможность подобного рода промахов иннервации должна быть дана независимо от них; а вот затем уже ею охотно пользуется вытесненный элемент в своем намерении дать о себе знать. Установить картину тех структурных и функциональных отношений, которыми располагает такое намерение, имели своей задачей (в применении к словесным дефектным актам) подробные исследования философов и филологов. Если мы в совокупности условий дефектных и симптоматических действий будем таким образом различать бессознательный мотив и идущие ему навстречу физиологические и психофизические отношения, то останется открытым вопрос, имеются ли в пределах здоровой психики еще и другие моменты, способные подобно бессознательному мотиву и вместо него порождать на почве этих отношений дефектные и симптоматические действия. Ответ на этот вопрос не входит в мои задачи.
VI. После рассмотрения обмолвок мы ограничивались тем, что доказывали в дефектных действиях наличие скрытой мотивировки и при помощи психоанализа прокладывали себе дорогу к познанию этой мотивировки. Общую природу и особенности выражающихся в дефектных действиях психических факторов мы оставили пока почти без рассмотрения и, во всяком случае, не пытались еще определить их точнее и вскрыть их закономерность. Мы и теперь не возьмемся основательно исчерпать этот предмет, ибо первые же шаги показали бы нам, что в эту область можно проникнуть скорее с другой стороны. Здесь можно поставить себе целый ряд вопросов. Я хотел бы их, по крайней мере, привести и наметить их объем.
1. Каково содержание и происхождение тех мыслей и импульсов, о которых свидетельствуют дефектные и симптоматические действия?
2. Каковы должны быть условия, необходимые для того, чтобы мысль или стимул были вынуждены и оказались в состоянии воспользоваться этими явлениями как средством выражения?
3. Возможно ли установить постоянное и единообразное соотношение между характером дефектного действия и свойствами того переживания, которое выразилось в нем?
Начну с того, что сгруппирую некоторый материал для ответа на последний вопрос. Разбирая примеры обмолвок, мы нашли нужным не связывать себя содержанием задуманной речи и вынуждены были искать причину расстройства речи за пределами замысла. В ряде случаев эта причина была под рукой, и говоривший сам отдавал себе в ней отчет. В наиболее простых и прозаичных на вид примерах фактором, расстраивающим проявление мысли, являлась другая формулировка (звучащая столь же приемлемо) той же самой мысли, и не было возможности сказать, почему одна из этих формулировок должна была потерпеть поражение, а другая – пробить себе дорогу (контаминации у Мерингера и Майера). Во второй группе случаев поражение одной формулировки мотивировалось наличием соображений, говоривших против нее, которые, однако, оказывались недостаточно сильными, чтобы добиться полной ее отмены (пример zum Vorschwein gekommen). Задержанная формулировка также осознается в этих случаях с полной ясностью. Лишь о третьей группе можно утверждать без ограничений, что здесь препятствующая мысль отлична от задуманной, и можно установить существенное, по-видимому, разграничение. Препятствующая мысль либо связана здесь с расстроенной мыслью ассоциацией по содержанию (препятствие в силу внутреннего противоречия), либо по существу чужда ей, и лишь расстроенное слово связано с расстраивающей мыслью (часто бессознательной) какой-либо странной внешней ассоциацией. В примерах из моих психоанализов, которые я привел, вся речь находится под влиянием мыслей, одновременно действенных, но совершенно бессознательных; их выдает либо само же расстройство мыслей (пример Klapperschlange – Kleopatra), либо они оказывают косвенное влияние тем, что дают возможность отдельным частям сознательно задуманной речи взаимно расстраивать одна другую (пример Asenatmeri). Задержанные бессознательные мысли, от которых исходит расстройство речи, могут иметь самое разнообразное происхождение. Этот обзор не приводит нас, таким образом, ни к какому обобщению, в каком бы то ни было направлении.
Сравнительное изучение примеров очиток и описок ведет к тем же результатам. Отдельные случаи здесь, как и при обмолвках, по-видимому, обязаны своим происхождением не поддающемуся дальнейшей мотивировке процессу уплотнения (пример der Apfe…). Интересно было бы все же знать, не требуется ли наличия особых условий для того, чтобы имело место подобного рода уплотнение – правомерное во сне, но ненормальное наяву. Примеры наши сами по себе не дают на это ответа. Я не сделал бы, однако, отсюда вывода о том, что таких условий (за вычетом разве лишь ослабления сознательного внимания) не существует, ибо другие данные показывают мне, что как раз автоматические действия отличаются правильностью и надежностью. Я скорее подчеркнул бы, что здесь, как это часто бывает в биологии, нормальное или близкое к нормальному является менее благоприятным объектом исследования, нежели патологическое. Я надеюсь, что выяснение более тяжелых расстройств прольет свет на то, что остается темным при объяснении этих наиболее легких случаев расстройства.
При очитках и описках также нет недостатка в примерах, обнаруживающих более отдаленную и сложную мотивировку. Пример Im Faß durch Europa – очитка, объясняемая влиянием отдаленной, по существу чуждой мысли, порожденной подавленным движением зависти и честолюбия и пользующейся словом Beförderung, чтобы установить связь с безразличной и безобидной темой, заключающейся в прочитанном. В примере Буркгард связь устанавливается с тем же самым именем Буркгард.
Нельзя не признать, что расстройства функции речи возникают легче и требуют меньшего напряжения со стороны расстраивающих сил, чем расстройства других психических функций.
На другой почве стоим мы при исследовании забывания в собственном его смысле, то есть забывания минувших переживаний (от этого забывания в строгом смысле можно было бы отделить забывание собственных имен и иностранных слов, рассмотренное и главах I и II, которое можно назвать «ускользанием»; а также и забывание намерений, которое можно обозначить как «упущение»). Основные условия нормального забывания нам неизвестны[179].
Не следует также упускать из виду, что не все то забыто, что мы считаем забытым. Наше объяснение относится здесь лишь к тем случаям, когда забвение нам бросается в глаза, поскольку оно нарушает правило, в силу которого забывается неважное, важное же удерживается в памяти. Анализ тех примеров забывания, которые, на наш взгляд, нуждаются в особом объяснении, каждый раз обнаруживает в качестве мотива забвения неохоту вспомнить нечто, способное вызвать тягостные переживания. Мы приходим к предположению, что этот мотив стремится оказать свое действие повсюду в психической жизни, но что другие, встречные, силы мешают ему проявляться сколько-нибудь регулярно. Объем и значение этого нежелания вспоминать тягостные ощущения кажутся нам заслуживающими тщательнейшего психологического рассмотрения вопроса о том, каковы те особые условия, которые в отдельных случаях делают возможным это забывание, являющееся общей и постоянной целью. Вопрос этот также не может быть выделен из этой более обширной связи.
При забывании намерений на первый план выступает другой момент: конфликт, о котором при вытеснении тягостных для воспоминания вещей можно лишь догадываться, становится здесь осязаемым, и при анализе соответствующих примеров мы неизменно находим встречную волю, сопротивляющуюся данному намерению, не устраняя его, однако, совсем.
Как и при рассмотренных выше видах дефектных действий, здесь наблюдаются два типа психических процессов: встречная воля либо непосредственно направляется против данного намерения (когда намерение более или менее значительно), либо же она по своему существу чужда намерению и устанавливает с ним связь путем внешней ассоциации (когда намерение почти безразлично).
Тот же конфликт является господствующим и в феноменах ошибочных действий. Импульс, обнаруживающийся в форме расстройства действия, представляет собой сплошь да рядом импульс встречный; но еще чаще просто какой-либо посторонний импульс, пользующийся лишь удобным случаем, чтобы при совершении действия проявить себя в форме его расстройства. Случаи, когда расстройство происходит в силу внутреннего протеста, принадлежат к числу более значительных и затрагивают также более важные отправления.
Далее, в случайных или симптоматических действиях внутренний конфликт отступает все более на задний план. Эти мало ценимые или совершенно игнорируемые сознанием моторные проявления служат выражением для различных бессознательных или вытесненных импульсов. По большей части они символически изображают фантазии или пожелания.
По первому вопросу (о том, каково происхождение мыслей и импульсов, выражающихся в форме ошибок) можно сказать, что в ряде случаев происхождение расстраивающих мыслей от подавленных импульсов душевной жизни может быть легко показано. Эгоистические, завистливые, враждебные чувства и импульсы, испытывающие на себе давление морального воспитания, нередко используют у здоровых людей путь дефектных действий, чтобы так или иначе проявить свою несомненно существующую, но непризнанную высшими душевными инстанциями силу. Допущение этих дефектных и случайных действий в немалой мере отвечает удобному способу терпеть безнравственные вещи. Среди этих подавленных импульсов немалую роль играют различные сексуальные течения. Если как раз эти течения так редко встречаются среди мыслей, вскрытых анализом в моих примерах, то виной тому случайный подбор материала. Так как я подвергал анализу преимущественно примеры из моей собственной душевной жизни, то естественно, что выбор носил предвзятый характер и стремился исключить все сексуальное. В иных случаях расстраивающие мысли берут свое начало из возражений и соображений в высшей степени безобидных на вид.