Я виноват, тринадцатый император Всероссийский.
Одно время я думал, что помазание будет оберегать меня от всяческих бед и я буду уверенно править преданной своему государю Россией, бесконечно любить мою драгоценную Аликс, растить наследника, которого по молитвам преподобного Серафима даровал нам Господь. Все оказалось не совсем так. Напомню, что я родился в день, когда Церковь вспоминает мученика Иова. Я иногда поражался точности, с какой моя судьба повторяет его судьбу. Он был первым князем земли Уц – а стал последним ее человеком; он был богат – стал нищ; у него было семь сыновей и три дочери – и в одночасье он потерял всех. Не так ли и со мной. Я был царем земли Российской и многих других земель и продолжал трехсотлетнюю династию – а стал гражданином Романовым; был богат – и утратил все; у меня было четыре дочери и сын, и жена – их убили. В бедах моих я даже превзошел Иова. Бог вернул ему все – имя, богатство, сыновей и дочерей; он остался жив, прожил сто сорок лет и умер, насыщенный днями. Мне было пятьдесят, когда меня убили. За три дня до нашей гибели, четырнадцатого июля, к нам, в дом Ипатьева, допустили священника и дьякона – отслужить обедницу. В ее последовании после «Отче наш» полагается дьякону прочесть «Со святыми упокой». А он вдруг запел. И так проникновенно, трогательно и скорбно прозвучали слова этой молитвы, что мы все единым сердцем откликнулись ей и опустились на колени. И каждый из нас почувствовал, что близко, уже при дверях час нашей кончины, время предстать перед Господом и Ему отвечать. Со святыми упокой, Христе, души рабов Своих, идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.
Нас отпели.
Так томительно было желание жить – и так ясно я понимал, что жизнь кончилась.
С упованием на волю Божию я принял и гибель моей семьи, и мою собственную. Но с нелегким сердцем уходил я из этой жизни. Не одни только мои грехи мучили меня. Более всего угнетало сознание всеобщей измены, повального обмана и постыдной трусости, проявленной многими из моего окружения, даже теми, в преданности которых я был совершенно уверен. В конце концов я нашел в себе силы всех простить, кроме генерала Рузского, который подталкивал меня к отречению с такой настойчивостью, словно от этого зависела его жизнь. Несколько месяцев спустя донеслось известие, что в Пятигорске генерала зарубили солдаты. О нет, уже не мстительное, нехорошее чувство ощутил я, какое бы, во всяком случае, в самое первое время испытал бы в земной моей жизни; нет, я пожалел несчастного, омрачившего свою душу изменой. Одно из наставлений преподобного Серафима Саровского особенно любила Аликс. Вот оно: укоряемы – благословляйте, гонимые – терпите, хулимые – утешайтесь, злословимы – радуйтесь,
В дни заточения нам было отведено время для прогулок по прилегающему к дому Ипатьева участку. Алексей еле ходил. Я брал его на руки, прижимал к груди и осторожно выносил во двор. Он шептал: папа, а скоро мы уедем отсюда? Что мог я ответить ему? Скоро, дорогой мой, потерпи. Папа, говорил он, а ты уже не царь? Летом тысяча девятьсот восемнадцатого меня угнетала мысль, что мое отречение не стало спасением России. А иных оправданий ему не было. Брестский мир сокрушил меня, и я опасался, что немцы потребуют моей подписи под унизительным для России договором. И я, и Аликс решили, что этому не бывать. Я всегда буду царем, говорил я милому моему отроку. А после меня – ты. Он спрашивал: а кто же сейчас управляет Россией? Разбойники, хотел ответить ему я, но отвечал уклончиво. Разные люди. Во дворе я усаживал его в коляску и катал по дорожкам, иногда останавливаясь, чтобы сорвать для него цветок или сломать веточку молодой березки. Дитя мое. Как он радовался. И точно так же, однажды ночью, я взял его на руки, и он, еще в дреме, прильнул к моей груди. Внизу я посадил его на стул и встал рядом. На втором стуле сидела Аликс. Рядом стояли наши дочери – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, доктор Евгений Сергеевич Боткин, повар Иван Михайлович Харитонов, камер-лакей Алоизий Егорович Трупп, горничная Анна Степановна Демидова. У стены напротив стояли люди с отталкивающими лицами. Один из них, с черными густыми бровями, что-то прочел, держа бумагу перед собой. Я разобрал не все слова, но ужасный их смысл понял и все-таки спросил: что?! Он быстро прочел еще раз, выхватил револьвер, выстрелил и убил меня. Я даже не успел перекреститься. Я умер сразу и не увидел, как двумя выстрелами в ухо добили Алексея и добивали штыками Анастасию, Татьяну и Анну Степановну Демидову. Ее кололи несколько раз – причем с такой силой, что штык, пронзив ее тело, вонзался в пол.
Странная у вас страна, сказал Гавриил, когда, простившись с Чистилищем, они двинулись в сторону Рая. Временами, продолжал он, нам здесь, наверху, становится не по себе от вашей устрашающей действительности. Народные возмущения случались везде; и везде или почти везде появлялись тираны, в глазах которых человеческая жизнь не стоила даже медного гроша. От них в конце концов избавлялись и закладывали такие основы государственности, при которых власть не могла переродиться во врага своего народа. Однако ваша страна непрестанно изумляет нас. Вы убили своего царя и жену его, и детей его – преступление, которое отравило ваше будущее. Но значение имеет не только само преступление, но также все, что ему сопутствует. С какой лютой злобой отнеслась Россия к царю, когда он отрекся от престола и оказался под арестом! Какие грязные небылицы рассказывали о его семейной жизни! Как требовала его казни! А когда она случилась – ни слова сожаления, ни слез, ни горестных вздохов, ни запоздалых сетований – о, зачем мы это сделали! Удовлетворенная тишина. Не злая ли это насмешка: убили царя, чтобы посадить на его место его убийц. Гавриил сокрушенно покачал головой, и на его лице выразилось тягостное недоумение. Его Всемогущество тогда изволил высказаться, что кровь Моего помазанника, его жены и его детей взыщется с этого народа. Кто-то из ангелов робко сказал, а если среди народа той земли есть сто праведников? Нельзя ли с учетом этого смягчить прещение? Его Всемогущество отвечал, что намек понятен, и Он будет рад изменить свое отношение, но только после глубокого, искреннего, всенародного раскаяния. Тогда ангел – это, кажется, был Амали-эль – указал на события последнего времени и прежде всего на причисление царя и его семейства к лику святых страстотерпцев, на возведенный на месте дома Ипатьева храм «на крови», на ежегодные крестные ходы от этого храма к Ганиной Яме, где были обнаружены останки казненных. Разве все это, спрашивал он, не свидетельство покаяния? Нет, отвечал Его Всемогущество. Ты говоришь о внешних признаках покаяния. Но действительное, глубокое покаяние означает переосмысление прошлого и новое рождение. Где это в нынешней России? Жестокая власть, ослепленный народ.
Они подошли к гряде невысоких, сплошь зеленых холмов, поднялись на вершину одного из них – и Марк замер, пораженный открывшейся ему картиной. Под холмами медленно несла светлые воды неширокая река и, плавно изогнувшись, уходила вдаль, туда, где падал Бог знает с какого неба столб сияющего света. За рекой расстилался цветущий луг, сбившись в рощи, стояли деревья с пышными, яркими кронами, диковинного вида птицы кружили над ними – и так прекрасен был этот мир, что Марк мог только глубоко вздохнуть и промолвить, ведь это же чудо! Преддверие Рая, пояснил Гавриил. Пойдемте. Они спустились с холма, по узкому деревянному мосту перешли реку – а Марк, задержавшись и поглядев в прозрачную воду, увидел стайки рыб разного цвета: были рыбы золотые, были ярко-красные, а иные двух и даже трех цветов. Поторопитесь, сказал Гавриил. Нас ждут. Марк удивился. Кто может ждать его в Раю? Он так и сказал своему вожатому, я и не думал, что меня могут ждать. Тогда спросил его Гавриил, а с кем бы вы хотели встретиться? Не раздумывая, Марк ответил, с мамой. Гавриил улыбнулся. Она в Раю? Вы уверены? Они шли изумрудным лугом. Из рощ величаво выходили олени, высоко держа головы, увенчанные тяжелыми рогами. Трусцой пробежал мимо волк, рядом с которым шаловливо скакал ягненок. Положив голову на мощные лапы, дремал лев, в то время как спрыгнувшая с дерева маленькая обезьянка теребила кисточку на конце его хвоста. Чуть поодаль, покачивая хоботом, высился слон, а на его спине на одной ноге стояла похожая на аиста белая с черными отметинами птица. Прислонившись спиной к дереву с толстым мохнатым стволом, сидел старик с длинными седыми волосами и седой бородой и наигрывал на дудочке мелодию, наполненную такой светлой печали, что у Марка стеснило сердце. Но тут же печаль отошла в сторону, и полился искрящийся радостью напев о жизни под райскими небесами, вечном свете, согласии и мире всех, кому уготовано место в Раю. И так жаль стало Марку, что жизнь на земле по-прежнему груба, жестока и беспросветна, что он спросил у Гавриила, а будет ли на земле такая жизнь, как здесь? И вообще: мыслимо ли это, или надо оставить всякую надежду? Вопрос не ко мне, отвечал Гавриил, а к Его Всемогуществу. Но могу совершенно твердо сказать одно: пока вы не заслужили ее. Марк кивнул. Но как желал он благоденствия стране своего Отечества! Как желал ей нового рождения и освобождения от угрюмого, тягостного чувства, что везде враги – и вовне, и внутри ее. Единственная и такая короткая жизнь дана человеку, а он вместо того, чтобы посвятить ее какому-нибудь благородному служению, любви, доброжелательности и радости, губит в бесконечных войнах, ожесточении и ненависти. Для того ли трудился Бог, создавая человека, наполняя небо звездами, придавая размеренный ход солнцу и луне, устраивая моря и океаны с их набегающими на сушу волнами – даруя земле красоту, подчас не уступающую райской. Чем дальше они шли, тем явственней виделась впереди стена, словно сложенная из сияющего света. Марк заслонился ладонью и спросил. Что это? Граница Рая, ответил Гавриил. Так кого вы хотели бы увидеть? Маму! – воскликнул Марк. Она вас ждет. Идите, сказал Гавриил и, кажется, слегка подтолкнул его. И не надо было подталкивать. Со всех ног бросился Марк к сияющей стене, увидел врата, у которых стоял ангел с огненным мечом, а чуть поодаль – маму, одетую во все белое. Он бежал к ней, кричал: мама! – и чувствовал, как закипают в груди счастливые слезы. Она обернулась и быстрым легким шагом пошла ему навстречу. Маркуша! – таким знакомым, таким родным голосом сказала Ксения, словно никогда не было гроба, могилы и холмика темно-коричневого суглинка. Ты живой? Да, мама, я жив, говорил он, протягивая руки, чтобы обнять ее. Но пустота оказалась в его объятиях, и он огорчился. Маркуша, повторила мама, Маркуша, дорогой ты мой… Как ты сюда попал? Ах, мама, долгая история. Скажи лучше, говорил он, жадно всматриваясь в ее ставшее совсем молодым лицо, ты не грустишь? Иногда, сказала она. Когда тебя вспомню. Лоллия. Но у нас здесь нет печали. У нас радость, покой и блаженство. Мама моя, промолвил он, утирая слезы, я так рад… Однако, молвила она, с любовью вглядываясь в лицо сына, бывает, я ловлю себя на желании оказаться дома, вместе с тобой и папой. Покормить вас. И чтобы вы меня хвалили и говорили, что у меня волшебный суп. Маркуша. А папа? Он здоров? Марк сказал. Он повесил у себя твой портрет и зовет меня, указывает и говорит, смотри, какая дивная была у меня подруга! И как я с ней был счастлив. Папа здоров, не волнуйся. А ты, Маркуша, ты не один? Ты не женился? Ее зовут Оля, сказал он, и мы поженимся. Теперь мне можно. Вернусь – и под венец. Он не мог оторвать взгляд от лица мамы, и его сердце щемило от счастья – но и от мысли о скором расставании. Раньше он думал, что не может себе представить, как это будет, когда мама умрет. Он думал, что это невозможно. Он придет домой, позовет маму, а ответом ему будет молчание, означающее, что мамы нет и не будет. Я папе скажу, что видел тебя. Что ты в Раю. Маркуша, промолвила она, я так счастлива. Ты стал таким взрослым, таким красивым. Оля должна очень тебя любить. Но почему мне так тревожно?