Парки бабье лепетанье, спящей ночи трепетанье, жизни мышья беготня… Ты что-то шепчешь. Пушкина вспомнил. Пора, мой друг, пора? Нет. Я помню чудное мгновенье, ни на секунду не задумываясь, сказал он. Ах ты, неисправимый врунишка, устало промолвила она. Сколько сейчас? Одиннадцать, должно быть, сглатывая комок слез, произнес Лоллий. Давай я тебя отнесу в постель. Завтра рано вставать, далеко ехать. Он без труда поднял ее и, не зажигая свет, понес в спальню. «Вот видишь, какая я легкая». «Ничего себе, – солгал он. – Еле донес. Это не ты легкая, это я сильный».
Повествование наше снова повернуло в неожиданную сторону. Впрочем, что значит – неожиданная? Читатель был предупрежден, что Ксения прикажет долго жить мужу своему и сыну. Что ж тут неожиданного, умрем мы все. И гадать нечего. Из неясных побуждений мы скрывали до поры, какой именно недуг свел ее в могилу если не во цвете лет, то, по крайней мере, в возрасте, когда иные бесстрашно начинают новую жизнь, принимаются за роман с надеждой, что успеют поставить последнюю точку до мгновения, когда из ослабевшей руки выпадет перо – или – когда подернется мглой клавиатура компьютера: у кого как; охотятся в Африке наподобие одного нашего знакомого, уложившего в саванне знатного буйвола, чьи изогнутые кверху рога украшают его кабинет как раз над рабочим столом, то есть над самой головой; к добру ли? тем более он и свадьбу сыграл, обменяв прежнюю пожилую супругу на синеглазую молоденькую прелестницу, вице-мисс красоты наших окрестностей; основательно вкладываются в некий фонд, посуливший через пять лет троекратное увеличение капитала; не безумная ли затея? не обреченное ли предприятие? или мало пронеслось над нашими легкомысленными головами всяческих «Властелин» и «Чар», чтобы вышибить блудливую мечту о скором и легком обогащении? Сегодня беден, а завтра кум королю, брат Абрамовичу А какое искушение для богов неба и земли эти пять лет, по прошествии которых должен пролиться золотой дождь! Пять лет! Кто тебе сказал, глупый человек, что ты целым и невредимым выплывешь на тот берег? Что не пустишь пузыри на полпути? Или узнаешь об исполнении никчемной твоей мечты на больничной койке с полнехонькой уткой на соседнем стуле, которую никак не соберется вынести нерадивая нянька? Острый лейкоз спалил Ксению за полтора месяца. За это время она дважды побывала в больнице, перенесла химиотерапию, потеряла волосы, истаяла и в последние дни с дрожащей на побелевших губах улыбкой спрашивала Лоллия, как она выглядит. Он клялся. Ты лучше всех. Она с усилием поднимала высохшую руку с увядшей кожей, с удивлением разглядывала ее и бессильно роняла на постель. «Какой ты обманщик, – едва слышно говорила она. – Принеси зеркало». «К чему тебе зеркало, – пытался отговорить ее Лоллий. – Не нужно оно тебе. Ты себя в платочке не видела? Поверь: очень тебе идет». «Принеси, – настаивала Ксения. – Какая я». Но, глянув в зеркало, которое Лоллий нарочно выбрал самое маленькое, древнее, некогда купленное бабушкой на толкучке в Кабуле, – глянув в тусклое стекло и увидев свое отражение, она закрыла глаза и шепнула: «Убери». В этом зеркале, поспешил Лоллий, Софи Лорен не узнает себя в той старухе, которую оно ей покажет. Из аптеки пришел Марк, сел к ней на постель, взял за руку и принялся молча перебирать ее пальцы. День ото дня глаза ее делались все больше, все прозрачней, резче выступали скулы, нос стал тоньше и острее. В последний день за окном сияло солнце, ярко голубело небо, на голых еще ветвях лип висели крупные капли от прошумевшего ночью дождя. «Лоллий, – невнятно произнесла она. – Почему так темно. Откинь занавески. Или сейчас вечер?» Было утро, девять часов. «Да, – с усилием произнес он, – вечереет». «Марик, – позвала она, – дай мне попить. Марик, ты где, я тебя не вижу». У Лоллия затряслись плечи. Марк приподнял ей голову и поднес к губам стакан. «Марик, – с усилием глотнув, сказала Ксения. – Ты далеко». «Нет, мама, я рядом». Она смотрела прямо в лицо ему просветлевшими неподвижными глазами. «Далеко. Бабушка. Папа». «Они тебя ждут», – промолвил Марк. «Что ты?! – сдавленно вскрикнул Лоллий. – Зачем?» «Ты всех увидишь. И не бойся. Я буду рядом, – низко склонившись над Ксенией, шептал Марк, и на его лице появлялось выражение, какого раньше не замечал Лоллий: печальное, и отрешенное, и строгое. – Ты сейчас заснешь и проснешься там. Не бойся, – повторил он, осторожно и крепко сжимая ей руку. – Там покой. Там все тебя любят. И мы с папой к тебе придем. Будем все вместе. Закрывай глаза. – И он положил ладонь на глаза Ксении. – Засыпай. Я тебя так люблю. Засыпай».
И она уснула.
Лоллий стоял возле постели, на которой лежала Ксения, только что живая, а теперь – бездыханная, и не мог понять, как это случилось, этот переход, эта последняя разлука. Где она? Куда ушла? Увидит ли он ее? Он чувствовал себя раздавленным червяком под сапогом бездушного прохожего. Зачем это все – страдание, боль, смерть? Я не хочу этой непроглядной тьмы. Бесконечной ночи без проблесков света. Нет, я не требую ее возвращения – но я требую… я настаиваю… я прошу… Боже мой! всего-навсего я хотел бы понять, почему ей выпал этот жребий. Пусть мне скажут, пусть объяснят, в конце концов, хотя бы для того, чтобы мы, я и Марик, знали, как нам жить дальше. Она была грешна? Да, если осмелиться назвать грехом некоторое упрямство и порывы к своеволию. Разве это грех? Разве из-за этого отправляют на казнь? Она была плохая жена? Я был ей подпорченный муж, а она – супруга непорочная, супруга верная, супруга милосердная и любящая. Она была равнодушная мать? И говорить даже стыдно, настолько велика была ее преданность сыну. Она не посещала церковь? Не молилась с народом? Не исповедовалась? Не причащалась? Если в этом считать ее грех, то такая грешница дороже Богу, чем все, сколько их есть, молящиеся в храмах, чурающиеся скоромного, в черных платочках, с глазами, опущенными долу, и сжатыми в ниточку губами. Чистая ее душа у Бога, словно драгоценный брильянт, словно овечка без порока, словно младенец у материнской груди. Неужто всем все равно? И никто не хочет замечать творящейся в мире ужасной несправедливости? Если бы все разом завопили негодующим криком, то, наверное, что-нибудь бы переменилось. И Бог, или судьба, или рок, или кто-то еще, а достоверно их имен не знает никто, смотрели бы, сколько прожил тот, кого они собираются отозвать из жизни, есть ли у него дети, любящий супруг, не холодно ли его сердце, доступно ли оно состраданию, любви и печали, – и лишь по тщательном изучении всего этого принимали бы последнее решение. Ей сорок девять. Уже сорок девять или только сорок девять? Оставьте. Постыдно заниматься казуистикой возле неостывшего тела. Календарь у всех на виду – но ведь человек в некотором смысле подобен чаше, и почти безошибочно можно сказать, наполнен ли он таинственной влагой, сообщающей ему желания, страсти, стремления, помыслы, внушающей любовь, научающей ненависти, приводящей к прощению и примирению, – иными словами, есть ли в нем подлинная жизнь, или он уже умер, даже, может быть, в тридцать, и в двадцать пять; он пуст, его чаша высохла, и вместо жизни у него всего лишь ее видимые признаки. До ста лет будет жить ходячим трупом. О, сколько их бродит по земле! И бесчувственными, лишенными мысли и страдания взорами глядят окрест – и всякий раз, встречаясь с таким взглядом, поневоле думаешь, а точно ли наш мир не населен гомункулами? Они так похожи на людей. Они бывают даже красивы – но, вглядевшись, замечаешь, какая холодная, какая страшная их красота. Они знают человеческие слова – но понимают их в каком-то совершенно ином, извращенном смысле. И с лживым сочувствием вздыхают: ну, все-таки почти пятьдесят лет. Могла бы, конечно, еще пожить, однако ничего не поделаешь – судьба. Подите прочь. Не желаю слышать ваши подлые речи. Лучше бы вам вообще не появляться на свет. Он взял ее руку, еще хранившую живое тепло жизни. «Ксюша, – осторожно позвал Лоллий, так, словно она крепко спала, а ей пора было уже вставать. – Что же мне делать…» «Папа, – за его спиной произнес Марк, – надо позвонить. Врача и полицию».
Все связанные с похоронами тягостные обязанности взял на себя Марк: договаривался с агентом, выбирал для Ксении последний наряд, обзванивал родственников и друзей. Только однажды он обратился к отцу, дабы разрешить вызвавший затруднения вопрос о кладбище. В самом деле, где предать тело земле – рядом с Андреем Владимировичем, отцом Ксении, скончавшимся два года назад и похороненным на Троекуровском кладбище, или на другом, Загородном, где лежали родившие Лоллия Питовранова Алексей Николаевич и Анна Александровна, всем Царство Небесное, – где? Покидая мужа и сына, Ксения по этому поводу не высказала своего желания. Долгий взгляд устремил Лоллий на фотографию Ксении, снятую в золотую пору первых лет их супружества. Милая тень. Чему ты так беззаботно смеялась? Я не помню. Всю жизнь я был недостоин тебя. Но поверь, бывает и так, что быть живым хуже, чем мертвым. Он не мог отвести глаз от ее лица с его небесным, согревающим сердце очарованием – и наливал, и выпивал, и занюхивал черным хлебом. Марк осуждающе качал головой. При этом Лоллий сохранял способность к мышлению, пусть несколько затуманенному, и, поразмыслив, сказал следующее. Все как будто указывает на Троекуровское кладбище, где Андрей Владимирович, отец, и мать, запамятовал имя, а также отчество. Теща моя. Но, отвлекаясь от сегодняшнего дня, – и он снова взглянул на драгоценный образ – спросим – а где упокоится раб Божий Лоллий? Ведь придет час, – вижу черного человека! слышу крадущуюся походку, приговор мой вижу в костлявой руке! – и уже близок он, когда вынесут меня из этого временного моего жилища и понесут прописывать и поселять в квартиру куда меньше самой тесной хрущобы, зато вечную. Есть, однако, крохотная надежда. Сам не решаюсь себе в ней признаться. Он меня сотрет, и Он же меня подымет из гроба. И скажет: да, Лоллий, большая ты и скверная свинья, но чистая Ксения, любимая раба моя, очень за тебя просила, указывая, что ты только кажешься дурным, а на самом же деле – благородный, прекрасный человек. Уж эти мне женские сердца! Так и быть. Не отправлю тебя на сковородку, которой ты достоин, свинтус ты этакий. Ступай, гуляй с ней по моим лугам. И ты, Марк, выслушай наше заявление и запомни, что раб Божий Лоллий желает обрести вечный покой вблизи своих родителей, участок двести шестьдесят шесть, родина Питоврановых. Он выпил и занюхал. Теперь рассудим далее. В мире и согласии прожили мы с любимой моей более четверти века, и жили бы и радовали бы друг друга еще и еще, если бы не принятое там, – он указал пальцем в потолок, – немилосердное решение. Боль разрывает сердце. Желала бы верная и возлюбленная жена моя быть со мной в разлуке в своем посмертии? Ни в коем случае. Ибо сказано, – он смахнул набежавшую слезу, – и будут, сказано, одной плотью. Следует добавить, – да, подтвердил он, непременно добавить! – и одной душой. Да не разлучимся мы никогда. Ты понял? – с какими-то даже угрожающими нотками в голосе обратился он к сыну. Никогда! Однако и еще нашелся вопрос, с которым Марк приблизился к отцу, со страдальческим лицом дремавшему перед портретом Ксении и почти опорожненной бутылкой. Осталось на три пальца. Все сейчас отпевают, произнес Марк, на что Лоллий, вскинув голову, отвечал: «Ну, и что?» Марк пожал плечами. Не знаю. Все отпевают. Он помолчал и сказал: «Так лучше». «Я подумаю», – пообещал Лоллий, полез в записную книжку и принялся ее листать, приговаривая, как же я его записал? на какую, черт подери, букву? на «о»? отец… нет, на «о» все какой-то Охлобуев и вот еще Охлобуев, а кто такой Охлобуев, зачем Охлобуев, понятия… а! вечер был в Литературном доме, он препогано читал Бродского, выл, как голодная дворняжка… костяной человечек, но водку пил куда лучше, чем читал… И все про политику. Моя партия. Иди-ка ты на хрен, мой фюрер, сказал ему Лоллий, одним-единственным словом нажив в нем смертельного врага. И без того обрыдли разнообразные путины, а тут еще ты. Ступай, стреляй ворон в парке, а 1а Николай Александрович. На «о». Где «отец»? Ордов