осква-реки внизу, тупо раздумывая, а где же здесь были холмы? – и, наконец, улица Народная, поворот, разворот, и вот он, сам себе не верю, треклятый Гончарный, вот аптека, магазин, панельный дом, подъезд, домофон.
Оля, безжизненным голосом сказал Марк, открывай…
Первый раз он был здесь три года назад ранним летним утром после лившего всю ночь дождя. Он перепрыгнул лужу перед подъездом, поскользнулся, чуть не упал, забрызгал брюки и, осмотрев их, проклял дождь, лужу и собственную неловкость. Ему открыла девица лет двадцати пяти с темно-русыми, кое-как причесанными волосами и темными глазами. Тень покрывала ее лицо. Растерянность, страх, робкая мольба. «Там», – хрипловатым голосом сказала она, указывая на дверь в одну из двух комнат тесной квартирки. Марк вошел. Шкаф, стол, стулья, ковер на стене с изображением двух оленей, узкая кровать под ним. На кровати лежала старуха с подвязанным подбородком, запавшим ртом и лицом, даже в смерти сохранившим недоброе выражение. Марк подошел ближе. Он услышал. Душно мне. Всегда будет так душно? Черные птицы летают. Какая гадость. Зачем они здесь? Эта дура впустила. Ольга! Ольга! Немедленно закрой окно! Ольга! Киш-ш-ш… киш-ш-ш… Ей квартира моя достанется. Ля? Я уже не хозяйка? Она моя собственная. Я ее двадцать лет ждала. А ей на блюдечке. Как не вовремя. Киш-ш-ш… Проклятые! Они клевать меня собрались. Ольга, где тебя черти носят?! Марк вышел, прикрыв за собой дверь. «Врач был?» Она кивнула, не сводя с него умоляющего взгляда. «И полиция?» Она снова кивнула. «Вас Ольгой зовут?» Она вскинула брови. «Ольгой. А откуда…» «Давайте, Оля, мы сейчас все оформим для… – он заглянул в бумаги, – Мордвиновой Натальи Григорьевны… Если хоронить…» «Нет, – сразу сказала Оля своим хрипловатым голосом, и Марк внезапно обнаружил, что ее голос ему нравится. – Она умирать не собиралась, но говорила, печь лучше». «Крематорий, – кивнул он. – Это проще». Приехала перевозка. Двое парней ловко упаковали Наталью Григорьевну в черный мешок. Если поволокут, скажу, чтоб несли. Они взялись за углы и ногами вперед вынесли ее из квартиры. «Мне страшно, – обхватив себя руками за плечи, сказала Оля. Слезы дрожали в ее глазах. – Не знаю, что делать». «Я все объясню», – сказал Марк.
В ту пору он начал служить в «Вечности». За плечами у него была некая дорожно-ремонтная контора в ближнем Подмосковье, где, полтора года наблюдая, как уплывают на сторону щебенка, асфальт и песок, он понял, что богатства России неистощимы, но при этом сама она обречена на бесплодное томление о золотом веке и пенсии в тысячу зеленых. Кроме того, он не уставал поражаться, как такие первостатейные умы, какими, будто на подбор, были славянофилы раннего и позднего разлива, могли ожидать от России свершений, которые должны были вызвать у Запада изумленное выражение на гладко выбритой европейской физиономии. Ужасна эта надменность нищеты, похваляющейся своими доверительными отношениями с Отцом и Сыном и Святым Духом. Аминь. Всегда меня занимал вопрос, почему тараканы в жиденьком супе Матрены должны нас умилять как несомненный признак ее праведности? Однако вовсе не за тем, чтобы заниматься ремонтом дорог или командовать тремя слесарями, из которых два к вечеру не вязали лыка, а у третьего, трезвенника и зануды, руки росли не из того места, из-за чего Марку подчас приходилось самому возиться с неисправными унитазами и давшими течь вентилями, – не за этим поступал он в коммунальный институт и четыре года давился экономикой, бухучетом и математикой. Марку казалось – впрочем, напрасно мы прибегли к этому осторожному слову; оно не для нашего протокола о жизни и смерти – он чувствовал в себе нечто вроде призвания, довольно странного, если судить об отношении живых к мертвым, выраженном непристойной поговоркой, которую мы приведем в смягченном виде: умер Максим, ну и хрен с ним. Он – и тут мы возлагаем наши надежды на вдумчивое восприятие того, что будет сказано ниже, – свободное от скептических ухмылок, ядовитых междометий и скоропалительных суждений, – он сострадал покойникам, ибо каким-то шестым или седьмым или Бог его знает каким чувством ощущал испытываемую ими боль от расставания с жизнью, ужас перед неведомым, страдания покидавшей тело души и тела, готовящегося обратиться в прах. Он должен был оберегать от грубости, неприязни и смешанного с брезгливостью равнодушия тех, кто уже не мог сказать слова в свою защиту, кто был безмолвен, холоден и недвижим, но чья отлетевшая душа лила неслышные слезы по оставленному ею телу. Он знал – откуда? – этого Марк и сам не мог бы сказать; но знал, что между жизнью и смертью не существует глухой стены, по одну сторону которой безутешно скорбят живые, а по другую отчаянно бьются в нее умершие со своей тоскующей любовью, своей виной и своей еще не заледеневшей ненавистью. Так или иначе мертвые дают знать о себе – или вдруг, на миг почти неуловимый, возникают среди суеты дня в неповрежденном своем обличье, с той же, к примеру, крохотной родинкой на подбородке или оставшимся с юности шрамом на лбу, – появятся и в мучительном безмолвии исчезают. Или всплывают в сновидениях, иной раз как бы в тумане, а иногда – с пронзительной, до сердечной боли, до слез при пробуждении ясностью, и могут быть либо опечаленными, либо с мукой страдания на лице, либо умиротворенными и даже радостными, но всякий раз заставляющие гадать: хорошо ли им там? или так скверно, что хоть беги сломя голову? куда бежать? где искать спасение? чем оправдаться? О пребывании за гробом рассказывают всякие басни, которых со времен Адама человечество накопило великое множество и которые за немногим исключением столь же далеки от истинного посмертия, как наше втоптанное в повседневную грязь существование далеко от подлинной, утонченной, невыразимо прекрасной жизни. Немудрено. Нет на земле тайны более сокровенной; нет тайны, в которую с такой настойчивостью хотел бы проникнуть человек. Что с ним будет, когда чья-то безжалостная рука выбросит его за порог, в область вечной тьмы, где – гляди не гляди – не увидеть даже случайного огонька, так радующего одинокого путника в зимней степи. Ответьте! Ответьте! Нет ответа. Молчит дедушка Алексей Николаевич, которого Марк не помнил, но с детства видел его фотографии, из них же особенно нравилась ему одна, военной поры, с которой молодой дедушка в гимнастерке с погонами лейтенанта, четырьмя медалями и двумя орденами говорил – смотря по настроению – или с насмешкой: «А понимал бы ты что-нибудь, маленький засранец», или ободрял: «Давай, Маркуха, жми на газ, наше дело правое!»; молчит дедушка Андрей Владимирович, скрывавший лицо в облаке благоуханного дыма, и оттуда, как Бог на Синае, возвещавший: «Да, сударь, все течет… Гераклит, сударь. Допускаем… э-э-э… могли ошибиться… натуры страстные… и стремление все подвергнуть суду разума. Однако Бог выше разума»; тяжелым молчанием молчит бабушка, с последним вздохом промолвившая: «Маричек…»; замолчала мама, ушедшая в покой с мыслью, а как они будут без нее – Лоллий и Марк? Сколько лет прошло. Перестала она тревожиться? Или в мире покоя она не находит себе места, наблюдая, как меняется жизнь, как убывает любовь и усиливается, крепнет, матереет зло? Так далеко они ушли. Ужасная мысль. Цепенеет от нее весь состав мой. Неужто все кончается ничем, и впереди нет ничего, кроме обреченного тлену тела? О черви могильные, пирующие на пирах человеческих! По вкусу ли вам человеческая плоть? Наслаждались ли вы, как некогда наслаждался брашном и питием живой человек, сидючи на шестнадцатом этаже, мельком взглядывая на раскинувшийся под ним город, где правят забота, нужда и болезни, и чувствуя себя воспарившим над земной юдолью? Покрытый белоснежной скатертью стол перед ним с блюдом переложенных льдом устриц и бокалом ледяного белого вина. Осталось ли в нем послевкусие этих устриц, о, черви, поедающие его? Довольны ли вы стейком из откормленной в Австралии коровы? Запеченной с грибами индейкой? Рассыпчатой картошкой и нежнейшей селедкой, усыпанной кружками красного лука? Наш пир краток, ваш, о черви, нескончаем. Глас вопиющего в пустыне жизни: где вы, ушедшие во тьму народы? Где великие люди, светочи ума, ангелы милосердия, безжалостные полководцы, ужасающие тираны? Ко всем – сказано – явился страж, чье имя Беспощадность, Король всех королей, Владыка всех владык и Судья всех судей, чтобы наложить последнее ярмо и увести во тьму. Человек, куда стремишься? Разве по силам постигнуть тебе явление смерти? Ты ищешь ответ в небесах и устремляешься ввысь. Но слишком высоко ты поднялся. Надламываются крылья, и, как Икар, ты падаешь на землю с последней мыслью, что жизнь и смерть – две сестры, две дочери одной матери – Вечности. Ты полагаешь, что ответ есть в глубинах, и спускаешься в глубочайшую пропасть, в ее ледяной мрак, где в свете твоего фонаря ты видишь начертанные на стене слова: в свой час узнаешь, но сказать не сможешь. Но последний миг жизни есть в то же время первый миг смерти; и мы уходим в небытие точно так же, как в миг рождения появляемся на свет из неведомых нам миров. Миг смерти – самый главный миг жизни, вспышка ослепительного огня, освещающего самые темные закоулки души и воскрешающего в памяти то, что, казалось, было забыто навсегда.
Вряд ли мы смогли бы сказать, скольких умерших снарядил и отправил в последний путь Марк, сколько повидал смертей – мирных, безобразных, ужасных, ранних, неожиданных, одиноких, скольких людей перевидал у одра – удрученных, горюющих, страдающих, равнодушных, довольных, – тем более если поначалу он неведомо для чего отмечал в записной книжке в черном переплете, например: такого-то года, месяца и дня, старик восьмидесяти девяти лет с застывшей на лице страдальческой гримасой, – давно я хотел уйти отсюда, так он говорил, и нельзя было с ним не согласиться, хотя бы мельком увидев его сына, полного мужчину с водянистыми глазами и чисто выбритыми и пухлыми щеками, но в особенности жену его, маленькую, с крысиной мордочкой и быстрыми темными глазками, или девушка, страдавшая из-за безутешно плачущей матери и шептавшая,