Марк Питовранов (с улыбкой). Вам могут предложить. Что-то вроде: нет больше горя, чем горечь от утраты…
Горюнов (совершенно серьезно). Нет, это как-то совсем нехорошо, хотя бы потому, что смерть ближнего подчас вызывает у родных и друзей плохо скрытый вздох облегчения. Я как-то пробовал сочинить, но, мне кажется…
Марк Питовранов (ободряюще). Смелее, Лев Павлович! Я не Державин, вы не Пушкин, в историю русской словесности мы точно не попадем.
Горюнов (нерешительно). Тогда слушайте. (Он морщит лоб, вспоминая.) И даже в снах без пробужденья я милых мне узнаю лица. Я знаю – жизнь не повторится, и помню каждое мгновенье.
Марк Питовранов (тихо). Мне грустно, дорогой вы мой Лев Павлович. Я не хочу думать, что я, может быть, к вам приду, а…
Горюнов (подхватывает). …а меня нет.
Они замолкают. Издалека доносится скорбная музыка. Играют траурный марш Шопена. По лицу Горюнова текут слезы.
Итак: душным августовским вечером под выцветшим от зноя небом взмокший и уставший Марк Питовранов поставил машину в Гончарном проезде, на ослабевших ногах доплелся до Олиного дома и встал перед домофоном, тупо глядя на него и соображая, какие надо набрать цифры, чтобы отворилась дверь. Провал в памяти. Кажется один, один, еще один, три и затем ключ. Нет. Он попробовал еще, заменив три на пять, но дверь не откликнулась. Тогда, обругав жару, дорогу, обозвав самого себя «тупой башкой», он набрал номер ее квартиры. Олин слабый голос. Оля, сказал он, я приехал. Она ждала его, стоя на пороге, и, едва он вышел из лифта, кинулась навстречу и замерла, уткнувшись ему в грудь. Оля, сказал он, целуя ее в голову, обнимая и поглаживая вздрагивающие плечи, что стряслось? кто тебя обидел? кто посмел? Она подняла голову и взглянула на него опухшими красными глазами. Оля, воскликнул он, да что с тобой?! Губы у нее задрожали, и с жалким выражением она промолвила прерывистым голосом. Идем. Ты увидишь. В прихожей он увидел сброшенные с вешалки куртки, платки и шарфы, в одной комнате – распахнутые дверцы шкафа и выброшенную одежду, в другой – разворошенную кровать, на кухне – груду посуды на столе и осколки разбитой чашки на полу. Первое, что пришло ему в голову, – ограбление. Мало ли таких случаев! Он так и спросил: грабители? Полицию вызывала? Она отрицательно замотала головой. Не вызывала? Что же ты. Давай вызовем. Нет, промолвила она с отчаянием. Это и была полиция. В разгромленной кухне он поднял опрокинутый стул. Ничего не понимаю. Полиция. Что полиции было нужно у тебя? Что искали? И что нашли? Она указала на антресоли. Там была сумка. Они взяли. Оля! – воскликнул Марк. Какая, к черту, сумка?! Откуда? Что в ней? Она опустилась на стул, закрыла лицо руками и разрыдалась. Он встал перед ней на колени, отвел ее руки от лица, увидел ее несчастные заплаканные глаза с дрожащими в них слезами и, целуя ее, заговорил шепотом, ну, что ты плачешь, дурочка моя, какая-то ошибка случилась, я выясню, все образуется, вот увидишь, не реви только, а то я вместе с тобой зареву Все образуется, повторил он, чувствуя на губах соленый вкус ее слез. Нет, безнадежно промолвила она. Не образуется. Сумку неделю назад принесла Люся. Сказала, нашла новую квартиру, переезжает и скоро заберет. Марк перебил ее. Ты хоть посмотрела, что в сумке? Нет, сказала Оля. А зачем? Люськина сумка, какое мне дело. На ней к тому же замочек был. Я удивилась – для чего? Я никогда в чужие вещи не полезу. Закинула на антресоль и забыла. А они сегодня утром пришли и стали искать… Боже. Люська. Источник зла. Чуяло сердце. Он вспомнил ее – карие с зеленоватым отливом глаза, всегда смотревшие на него с угрюмой недоброжелательностью, синие круги под ними, бледность, пот на лбу – и все его смутные подозрения сменились уверенностью. Он уже все знал, но спросил, открывали ли сумку. Она кивнула. При тебе? И еще соседей пригласили. Ну да, сказал он. Понятые. Там пачка белого порошка, какие-то тряпки и деньги, целый пакет, миллион с чем-то. А порошок? – с обмирающим сердцем спросил он. Сказали, что это? Сказали. Кокаин. Боже правый, повторил он, представляю, как она смотрела ничего не понимающими глазами на упаковку кокаина, на пакет с деньгами и твердила беспомощно и жалко: не мое, не знаю… А чье? – почти ласково осведомился славный с виду моложавый человек в легонькой курточке и джинсах. (Остальные трое были совсем еще молодые ребята в форме.) Ну как ей было отвечать на этот простой вопрос! Твердить: не мое, не знаю, было бы ужасно глупо; назвать владелицу означало предать подругу, которая всегда была к ней добра; но ведь именно она так ужасно ее подвела! Люсино, после мучительных колебаний в конце концов ответила Оля. Хорошо, благожелательно кивнул ее собеседник. Люся. Так и запишем. Он пометил что-то в записной книжке. А кто она, эта Люся? Подруга моя, глядя в пол, упавшим голосом промолвила Оля. И близкая она вам подруга? Близкая, не поднимая головы, сказала Оля. Хм, с сомнением высказался он. Близкая. И где же нам ее найти, близкую? Не знаю я, не знаю, вскрикнула Оля. Она переехала. А жила на Дуговой, в Бирюлево… После этого ее попросили собраться, усадили в машину, куда-то привезли, посадили на скамью в длинном, без окон, коридоре и велели ждать. Она ждала, комкая в руках мокрый носовой платок. Разные люди проходили мимо, молодые и не очень, мужчины и женщины, в форме и в пиджаках, и в синих рубашках с короткими рукавами, и все скользили по Оле равнодушными глазами, как если бы она принадлежала этому коридору и была скамейкой, урной или дверью в кабинет. И хотя бы кто-нибудь, вот эта, к примеру, девушка в форменной юбке и куртке с погонами – почему бы ей не остановиться и не спросить, а отчего вы плачете? что с вами случилось? Но нет; и она простучала каблуками, даже не подумав, что, может быть, невинного человека сейчас арестуют и отправят в тюрьму. Было душно и жарко, но она почувствовала озноб. Сколько раз она читала и слышала: являются с обыском, находят улику и сажают за решетку. Посиди, подумай. О чем ей думать? Пришла подлая Люська, принесла сумку. В чем ее вина? Но какой-то второй голос внушал, что ничего она не докажет. Ну, найдут они Люську, а та возмутится: сумка? какая сумка? какой кокаин? в жизни никакого кокаина не видела; какие деньги? Это вы у того спрашивайте, у кого была сумка; а я здесь совершенно ни при чем. Чья сумка – тому и отвечать. Господи, взмолилась Оля и готова была встать на колени – милосердный Боже, отведи от меня эту беду. В это время ее позвали. Как во сне, она вошла в кабинет, где за столом с компьютером, телефоном и пепельницей сидел человек лет сорока с небольшим, в рубашке с короткими рукавами, открывавшими белые, полные руки. И сам он был белый и полный со светлыми редкими волосами, очень светлыми голубыми глазами, рыжеватой щетинкой на подбородке и полных щеках и бисеринками пота над верхней губой. На подоконнике жужжал вентилятор, гоняя душный, прокуренный воздух. Садитесь, указал хозяин кабинета на стул, Ольга, – он заглянул в лежащие перед ним бумаги, – так, так, так… Васильевна и, значит, Голубева. Для удобства… так, так… общения. Юрий Петрович Кулаков, следователь, я буду вести ваше дело. Слово «дело» произвело на нее угнетающее впечатление. Губы у нее задрожали, и слабым голосом она спросила, какое может быть у нее «дело». Пришлось ей выслушать назидательный ответ. Голубушка Ольга Васильевна, вам двадцать шесть… так, так… лет, у вас высшее образование, и вы должны знать, что хранение… так, так… и распространение наркотиков – уголовное преступление, тяжкое преступление, предусмотренное, между прочим, статьей двести двадцать восьмой Уголовного кодекса с вытекающим из нее весьма приличным сроком. Сколько, едва слышно спросила она. Кулаков взглянул на нее с промелькнувшим, но тут же угасшим интересом. Только не говорите, что вы этого не знаете. Не погладит вас по головке… так, так… государство и наш справедливый суд. От десяти… так, так… до пятнадцати лет – в зависимости от количества. У вас кокаина было изъято, – он снова глянул в бумаги, – триста пятьдесят граммов. Много… так, так… очень много, Ольга Васильевна. У нее закружилась голова. Сколько… лет? Юрий Петрович с удовольствием повторил. От десяти до пятнадцати. Так, так. Она взмолилась. Ведь это ужасно. Невинного человека на десять лет. Или на пятнадцать. Ужасно. Ведь я не виновата. Он усмехнулся. Положим, сумка не ваша, а этой Люси. Но обнаружили ее в вашем доме, и кокаин не у кого-нибудь… так, так… хранился, а именно у вас. Виновата – не виновата, тут в любом случае есть вопросы. Что же мне делать? – потерянно спросила она. Он произнес благожелательно. Дорогая гражданка Ольга Васильевна. Даю совет. Полное признание, сотрудничество со следствием облегчит вашу участь и вашу… так, так… совесть. Вам как женщине неужели не жалко молодых людей… подростков… в четырнадцать лет, он уже! которые пристрастились с вашей, между прочим, помощью к этой… так, так… отраве и сломали себе жизнь. Я вижу, в вас сохранилось чувство. Материнское, я бы сказал. Поэтому, от кого получали наркотики, кому передавали для продажи. Всю вашу сеть. Вот вам бумага… вот ручка. Пишите, Ольга Васильевна, пишите правду, вам зачтется. А пока… Кулаков закурил, откинулся на спинку кресла и пожаловался. Жара проклятая. Из окна как из Сахары. Сил нет. От этого вентилятора прока никакого. Одно жужжание. Жужжит и жужжит, а такая духота и так жарко, что, поверите, лень выключить. Оля кивала. Да. Жарко. От сладковатого дыма черной сигареты, которую курил Кулаков, ей стало нехорошо. Она сглотнула и попросила воды. Ох, сказал Юрий Петрович, не могу встать. Вон, он указал на маленький холодильник в углу. Там водичка. И я выпью. От глотка ледяной воды ей стало немного легче, и, склонившись над чистым листом и зажав в пальцах ручку, она пыталась понять, что происходит. У нее нашли сумку. В сумке кокаин и деньги. Значит, кто-то сообщил им, что я храню и продаю наркотики. О сумке я знала; что в ней – не знала. Знала Люська. Какая подлость с ее стороны. Низкая, бесчестная, лживая. Марик чувствовал, какая она. Она его поэтому терпеть не могла.