Но мы отвлеклись.
Туманом окутаны детские годы нашего героя, в которых кроется едва проклюнувшееся зерно будущей жизни. Говорят (соседи и родственники), что он был милым, застенчивым и немногословным ребенком, державшимся в стороне от буйных забав своих сверстников. Всем играм он предпочитал шахматы и добился в них определенных успехов, получив в одиннадцать лет первый юношеский разряд. Однако на московском турнире он наткнулся на вундеркинда восьми лет от роду и, как швед под Полтавой, был разбит им в двадцать один ход в королевском гамбите. Свое поражение он воспринял крайне болезненно; ему непереносимо было сознавать, что есть люди, которые играют лучше, чем он, и могут одержать над ним верх с такой же легкостью, как тот худенький, бледный мальчик, тонким пальчиком остановивший часы и почти шепотом произнесший одно слово – мат. После этого к шахматам он более не прикасался. Но твердо знал, к какой цели надо стремиться. Цель эта умещалась в одном слове – миллион. Бога ради, не надо обвинять нас в литературных заимствованиях и тыкать нам в физиономию «Подростка» Федора Михайловича. Аналогии такого рода мы отвергаем. Все-таки литература всего лишь вторая жизнь, тогда как в первой во все времена рождаются люди, для которых миллион есть альфа и омега всего сущего, залог неограниченных возможностей, свободы, независимости и власти. Есть и такие, которые выше всего ставят наслаждение большой игрой с ее азартом, риском и бушующим в крови адреналином; есть и другие, утверждающие, что умножение капитала – вид творчества, в котором человеку денег и материальных ценностей вдохновение нужно не меньше, чем человеку поэзии, красоты и правды. Стремление к миллиону не имеет сдерживающих центров. Это, если желаете, символ, и мы еще не встречали человека, который бы, заполучив первый миллион, удовлетворенно сказал – точка. Закрываем лавочку. Так не бывает. За первым миллионом следует второй, далее третий – как это, к примеру, было у одного нашего приятеля, в начале девяностых, во времена пустых полок и длинных очередей пригнавшего в Москву из Краснодарского края два вагона с мясом и тем самым положившего начало процветающему и поныне торговому дому «Гусев и сыновья». Герой наш еще в юные годы осознал, что деньги – это сила, и потому испробовал все доступные ему способы накопления. Была им заведена глиняная кошка с большими глазами и прорезью на голове, которой он в конце года наносил смертельный удар молотком, после чего ощущал недолгую радость от короткого водопада серебристых монет; не чуждался он ростовщичества, давая одноклассникам взаймы под процент, отчего заслужил прозвище жила', разносил летом почту Ужасным потрясением стало однажды покушение отца, преждевременно разбившего очередную кошку и изъявшего все накопления. «Папа! – жалобно вскрикнул Сережа. – Зачем?!» «Делиться надо», – буркнул отец, накануне всю ночь выпивавший с друзьями. Отец заведовал оптово-розничной базой Союзимпорта и, по умозаключениям подросшего сына, занимался сделками подсудного свойства. Он был крупным неразговорчивым угрюмым мужиком. Напрасно мама указывала ему на домашние нужды. У него был один ответ: я деньги не печатаю. «Ну как же, – возразила однажды мама, – я же знаю…» Отец тотчас сорвался на бешеный крик. «Что ты знаешь?! – орал он. – Ты курица с куриными мозгами!» А какие же у курицы должны быть мозги, кроме куриных, рассуждал младший Карандин, которому через хлипкую дверь хорошо были слышны вопли отца и обращенные к нему робкие призывы матери подумать о семье. Выходит, я не думаю?! – кричал Карандин-старший. Выходит, я плохой отец? Плохой муж? Иди, найди лучше! Иди, иди… Покажи товар лицом, а я погляжу, найдется ли дурак, как я, на тебя клюнуть! Слышен был затем прерывистый из-за слез голос матери. Крики отца сопровождали все детские и отроческие годы Сергея, и он в конце концов его возненавидел. Сидя за одним с ним столом, он с отвращением наблюдал, с какой жадностью, шумно дыша, отец хлебает щи, обсасывает мозговую кость, наливает водку из графинчика, выпивает, крякает, занюхивает черной горбушкой, снова берется за кость, оставляя повсюду следы жирных пальцев. Отвратительно было багровое его лицо и маленькие глазки под густыми седеющими бровями. После трех рюмок он говорил жене, указывая на сына, каким волчонком смотрит, а? Того и гляди укусит. Ты из чьих рук кормишься, засранец? Лаврентий, восклицала мама, зачем ты? Он хороший мальчик, и он тебя любит. Ага, говорил отец, как собака палку. Случалось, он поднимал на сына руку, норовя ударить побольнее, чаще всего – по лицу. Приходилось идти в школу с синяками и объяснять, что ударился – о дверцу шкафа, не заметив, что она открыта, о стол, когда нагибался за упавшим ножом, или о подлокотник дивана, когда пристраивался подремать. «У тебя, жила, мебель какая-то
буйная», – сказал однажды Сашка Караваев, и все вокруг радостно заржали. Но было ему лет пятнадцать, он занимался самбо и отбил метившую ему в голову отцовскую руку, после чего отступил на шаг, сжал кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил: «хватит». Право, он никогда раньше не ощущал восторга, подобного тому, какой испытал при виде застывшего перед ним отца со смешанным выражением изумления и растерянности на покрасневшем лице.
Он родился спустя год после смерти Сталина; дальнейшее движение времени проще всего представить в меняющихся картинах: банки кукурузы, например, которыми сплошь были уставлены магазинные полки и которые мало-помалу сошли на нет после шумного падения Никиты, главного кукурузовода СССР; долгое брежневское царствование, довольно скучное, если не считать развлекавшую народ речь второго Ильича, год от года становившуюся все невнятнее, и поцелуй, который он – уста в уста – влепил фюреру ГДР; ледяной Андропов с отбрасываемой им тенью в виде серо-желтого здания Лубянки; вызывающий брезгливую жалость Черненко; и траурные напевы на Красной площади, завершавшиеся орудийной пальбой. Возник Горбачев со своими бесконечными речами, с повторяющимся в них словом «перестройка»; повеяло переменами. Герой наш между тем учился, окончил школу с медалью, поступил в «Плешку», работал в Госбанке и, пристально вглядываясь в окружающую действительность, чувствовал приближение новых времен. Теперь он думал о миллионе уже не в хиреющих рублях, а в сильных и наглых долларах. Иные его знакомые уже вовсю осуществляли свои капиталистические мечты: один открыл кооператив и клепал железные двери, за которыми граждане надеялись укрыться от треволнений жизни; другой взял в аренду линию на швейной фабрике и гнал джинсы, в которых от американского было только название; третий стал издавать рекламную газету. Однако подобная деятельность была сопряжена со многими рисками: какая-нибудь пожарная инспекция запросто могла прикрыть железные двери, а налоговая – прикончить джинсы и поставить крест на газете. Или братки припрутся с предложением «крыши», и поди попробуй от него отказаться. Проверяющих и надзирающих было как мух, слетевшихся на запах денег; однако у порога банка их рой рассеивался и редел. И это-то торгующее деньгами учреждение и выбрал младший Карандин в качестве вернейшего инструмента, чтобы сколотить первый зеленый миллион и двинуться дальше. Куда? Зачем? Не лучше ли почить на этом миллионе и потихонечку тратить его на путешествия, дружеские пирушки, милых женщин и на все прочее, что в мановение ока станет доступным счастливому обладателю подобного капитала? В Париж. В Рим. О, вечный город. Похожие на диковинные птицы швейцарские гвардейцы у ворот Ватикана. Нечеловечески огромный Сан-Пьетро, где потрясенный странник падает ниц – как Аврам перед Богом при заключении Завета. Белый дым из трубы. Имеем папу! Но не привлекал его Рим; «Пиета» с ее вселенской скорбью оставляла его равнодушным; не тянуло в Париж; тыщу раз видел он эту Эйфелеву башню; Лондон, где несколько лет спустя ему довелось побывать, утомил его; с появлением телевидения и особенно Интернета, полагал он, путешествуют лишь люди, не знающие, как убить время. И друзей у него не было, с кем радостно испить чашу, ибо ему в тягость были любые человеческие отношения помимо деловых, а спиртное он вообще терпеть не мог. Женщин же он опасался как вероятных похитителей чаемого миллиона; и если впоследствии, в сорок четыре года он все-таки женился, то большей частью потому, что так принято, чем по сердечному влечению. Хотя она была приятной. Жена скоро с ним развелась, сказав при последнем прощании, что все время совместной жизни он вел себя, как мороженый судак. Обидно. Кое-что пришлось ей отдать, но без ущерба для основного капитала. Тем временем вечерами к отцу стали приходить своеобразные люди – как правило, крепкие, преимущественно в малиновых пиджаках и с толстыми золотыми цепочками на бычьих шеях, но довольно скоро переодевшиеся в дорогие костюмы неброских расцветок, а из золота оставившие себе массивные перстни на пальцах в бледно-синих наколках. Из обрывков их разговоров он понял, что отец стал казначеем какой-то московской ОПГ[52] и через его руки проходят огромные деньги, которые он вкладывает в казино, строительство отеля на Майорке, ювелирные фабрики на Урале…
Пахло миллионом.
Он присмотрел банк «Московит» – с приличным уставным капиталом, подразделениями в Питере и Новосибирске и – что он особенно оценил – в Боливии, что давало возможность работать с валютой. «Московит», как сказано было в его уставе, поддерживал малый и средний бизнес, занимался куплей-продажей компьютеров и обналичкой средств. Однако его прибыль за последние два года упала, банк казался учредителям обузой, и они избавились бы от него, если бы основной акционер не призывал их потерпеть и дождаться лучших времен. Карандин мог устроить «Московиту» проверку, после которой почти наверняка у банка отобрана была бы лицензия, – но он не спешил. Нужных денег у него не было, заводить речь о приобретении банка было рано. Все обдумав и взвесив, он пошел к отцу.
С течением времени многое изменилось в жизни – за исключением, пожалуй, их отношений. Они жили в той же квартире, сильно постаревшая мать стремилась угодить им обоим, но если сын говорил ей, вставая из-за стола, спасибо, мама, то старший Карандин бурчал что-то невнятное и, скользнув взглядом по младшему, уходил к себе. Впрочем, совместные трапезы случались теперь только по выходным – да и то не всегда. Отцу сын стал вполне безразличен, и, похоже, он только от жены своей узнавал, что Сергей поступил в институт, получил красный диплом и работает в Госбанке. И потому, когда однажды, в воскресенье, после обеда, сын, постучав, вошел в его комнату, он взглянул на него из-под седых бровей недоумевающим взглядом маленьких глаз. Ни слова не проронил. Но взгляд стал неприязненным. Лежал на диване, а сын стоял перед ним – как бывало в давно прошедшие времена, когда Сережа входил, чтобы показать дневник и отчитаться в школьных делах. Молчал. Тогда сказал сын. Папа, не без усилия произнес Сергей полузабытое слово, мне нужна твоя помощь. Отец повел плечом, но промолчал. Я хочу купить банк. Старший Карандин вытащил из-под головы руку и пошевелил затекшими пальцами. А я здесь при чем, пробурчал он. Покупай, если желаешь. Помоги, сказал Сергей, с некоторым усилием добавив: пожалуйста. Отец, кряхтя, приподнялся и спустил ноги на пол. Желтые ногти. На одном пальце ноготь, потемневший от грибка. Деньги нужны. Кому они не нужны? И мне нужны. Откуда ты взял, что у меня денег – куры не клюют? И отстегнуть тебе пару-тройку миллионов мне, что ли, как два пальца обмочить? Я