разве так бы жил, если бы у меня такие деньги? Я бы не так жил. Не в таком говне, – он повел рукой, указывая на жиденькие занавески, выцветшие обои и старый, скрипучий и вытертый паркет. И не суп бы мамочкин хлебал, а где-нибудь в «Метрополе»… В «Славянском базаре» соляночка высший класс! Гад. Еще хуже стал. Сергей перевел дыхание и ровным голосом проговорил, и тебе пригодится. Этот банк с валютой может работать, покупать, продавать. Да мне-то он на кой, раздраженно воскликнул отец. У меня банк уже есть. Сбербанк у меня! Тебе книжку показать? Он встал, прошаркал к письменному столу и вытащил из верхнего ящика голубоватую книжицу. На! Гляди. Пятьсот рублей. Желаешь? Всю жизнь на вас горбатился. И накопил… Бумажку с Лениным. Бери, не стесняйся. Тебе лично, глядя в пол, сказал Сергей, может, и ни к чему. Но для твоего бизнеса очень даже. Бизнес?! Да у тебя все дома?! Отец наливался багровой краской. Сейчас удар его хватит, подумал Сергей, и улетит. И все решится. Где ты у меня бизнес нашел?! Была база, а стала пустое место. Украл бы, да нечего. Я же не слепой, промолвил Сергей. Я вижу, кто к тебе приходит. И слышу кое-что. Кто?! – завопил отец. Кто ко мне приходит?! Друзья-товарищи иногда. А ты подсматриваешь. И подслушиваешь. За такое и прилететь может. Вся охота у тебя пропадет банк покупать. Все народ деловой, как бы не слыша его, продолжал Сергей. Я только не понял: солнцевские? измайловские? или ты на тамбовских работаешь? Я… задохнулся Карандин-старший. Ты… Ты об этом забудь. Он подошел вплотную к Сергею, так что тот отчетливо видел его маленькие бешеные глаза, седую щетину на лице, подрагивающий подбородок и чувствовал дурной запах из его рта. Забудь, повторил отец и погрозил сыну пальцем. Одно только слово. Ты понятия не имеешь. В цемент закатают. Понял?! Я это в кино видел, проговорил Сергей и вышел.
С тех пор с поразительной ясностью вставало иногда перед ним налившееся кровью, багровое, бешеное лицо отца. Он, кажется, впервые подумал, что с отцом может случиться удар, или инфаркт, или тромб оторвется и закупорит легочную артерию – и прощай, папа. Или болезнь вроде рака сведет его в могилу. Последнее нежелательно. Смерть должна быть внезапной, чтобы он не успел распорядиться своими деньгами. Шел по улице и упал. Ехал в метро, захрипел и завалился набок с багрово-синим лицом. Ах-ах, человеку плохо. А человек уже умер. Или дома, за столом, схватится за горло, глаза вылезут, и он лишь успеет выдавить: вра-а-а… Не нужен тебе врач. Поздно. Он где-то их прячет, несомненно, – как и то, что со времен базы и по сей день накопил выше крыши. Может, и миллион. Мысль, что отец может умереть, не давала покоя; о нет: никакой скорби, напротив, облегчение и вместе с тем тревога, отыщутся ли деньги. За этой мыслью, след в след, шла другая, которой он поначалу боялся и которую гнал от себя, едва она начинала брезжить в сознании, но к которой мало-помалу привык и допускал ее хладнокровное обсуждение. Первое: положим, в нем здоровья еще на сто лет; второе: денег он не даст; третье: допустимо ли помочь ему расстаться с жизнью. Второй в нем человек с поганой усмешкой уточнял: то есть убить? Карандин-младший морщился. Ну, зачем так… Существует эвтаназия, смерть как избавление от страданий. Второй человек смеялся: а кто сказал, что он страдает? За обедом свои сто пятьдесят выпивает, спит – пушкой не разбудишь, с какой стороны сердце – не знает, желудок как у молодого солдата; а страдания нравственные ему не знакомы. Тебя переживет. Черт, черт. Ведь это правда, что он буйвол и его не дождешься. Пригрозить ему? Пойду, мол, куда надо и заявлю, что отец мой, Карандин Лаврентий Васильевич, тесно связан с преступной группировкой. Какой? А это вы сами выясняйте. Я как законопослушный гражданин был обязан сообщить и сообщил. Гм. Не вспомнишь ли мальчика, звали Павлик, фамилия Морозов. На родного отца настучал, как ты. Кулаки его прикончили. Вот и тебя эти бандюганы пришьют, как нечего делать. У них снайпер. Чисто вымытого Отарика при выходе из бани, а тебя с крыши дома напротив выцелит утром, когда на работу, или вечером, когда возвращаешься, плавно нажмет на курок, и разлетится твоя голова, как упавший на пол арбуз. Нет. Донос не годится, ибо последствия непредсказуемы. Может быть, меткий стрелок? В точности как описано выше. Шагнул из подъезда, и поминай как звали. Папа! Папочка! Какое злодеяние! И, будто нарочно, ни одной слезинки. Он подумал. Нет. Папины братки перевернут всю Москву, найдут этого стрелка и либо вырежут из него пару ремней, либо вколют «сыворотку правды», и он скажет, кто его подрядил. Боже, вздрогнул Карандин-младший, чем я занимаюсь? Ищу способы убить родного отца. Он мне дал жизнь, а я думаю его убить. Ужасно. Ужасный грех. Однако если рассудить, не вся ли наша жизнь грех? Разве не греховно мое стремление к миллиону, ради которого я допускаю злодеяние? Я вроде Каина. Каин убил брата, я хочу смерти отца. Стиснул зубы. Надо сделать так, чтобы выглядело естественно. Спал и умер. Во сне перешел в иной мир. Задушить? Было принято – где-то читал – на Востоке. Визирь изобличен в измене, и султан ни свет ни заря вызывает начальника стражей. Во имя Аллаха, всемилостивого и всемогущего, иди, убей эту собаку, Исмаила-заде, и принеси мне его ухо. Начальник стражей кланяется и – задом, задом – пятится и выходит. Ко мне, мои верные янычары! Прибегают янычары в широких шароварах, с ятаганами за поясом и в кожаных туфлях с загнутыми носами, один другого свирепей. Берите большую подушку, и исполним повеление нашего владыки, великолепного и непобедимого султана Ахмада ибн Мухаммеда Аль Халифа. За мной. Врываются. Исмаил-заде, пес, спит, как честный слуга султана, милостивого для верных и ужасного для изменников. Начальник стражей хватает его за плечо. Он открывает глаза. Кому, собака, продавал наши тайны? Губы у него трясутся. Клянусь Аллахом… Подушка накрывает его лицо. Сдавленный крик слышен из-под нее. Край длинной седой бороды высовывается. Толстый янычар наваливается. Двое других держат ноги. Наконец затихает презренный. Убирают подушку. Стеклянные глаза. Рот открыт в предсмертной муке. В Аду душа его, под знойным ветром и в кипятке, в тени черного дыма, которая не приносит ни прохлады, ни добра. Начальник стражей говорит толстому янычару. Отрежь ухо, заверни и дай мне. Султан, да продлит Аллах его дни, желает видеть. Хорошо бы так, только уха не трогать. Увидят, спросят: где ухо? Одному не справиться. Когда янычары, совсем другое дело. Он перебрал известные ему способы насильственного переселения на тот свет нежелательных людей. В КГБ целая лаборатория. Здравствуйте, профессор. Лошадиное лицо, левый глаз больше правого и несколько скошен. Смотрит, будто прикидывает, сколько времени этот человек продержится после инъекции К-2. Не одолжите ли ампулку? Дело, знаете ли, тонкое, тихое, семейное. Желательно рицин. Много наслышан о безотказном и бесследном действии.
Или порошочка какого-нибудь, покрепче, не оставляющего следов. Смерть последовала от остановки сердца, это вполне. Вдруг начинает рыдать. Я только исполнитель! Врагов советской власти! Лично! Прошу учесть. Адонаи! Элохим! Шма, Исраэль! Отчего в давно прошедшие времена я отверг зов родной земли! Ступайте прочь. Нет у меня ничего. Я опустошен, измучен и обречен. Другие люди пришли мне на смену; другие люди, другие яды. Вспоминаете ли вы обо мне, боевые товарищи? Вспоминали ли вы о моем рицине, когда опускали полоний в чай врагу нашего президента или наносили «Новичок» на ручку входной двери в английском доме изменника Родине? Не жалеете ли злопыхателей и перебежчиков, как не щадил их я? Белой завистью вам завидую, русским рыцарям плаща и кинжала. Гляжу на ваши бесхитростные лица с мыслью, что вы на все способны и что хороший яд придает жизни особый вкус. Был также рассмотрен сценарий дорожного происшествия со смертельным итогом – и отвергнут. Карандин-старший пользовался исключительно общественным транспортом, и если иногда поздним вечером братки увозили его в неизвестном направлении, то не было под рукой автомобиля и людей, готовых на преследование и опасный таран. Точно так же невозможно было помочь ему захлебнуться в ванной, ибо ее он не признавал, по понедельникам посещал баню, где пропадал до вечера и возвращался разморенный, благостный, пахнущий дубовым листом, и жена спешила к нему с зеленым чаем. И никто не поверил бы, что он по доброй воле выбросился из окна, с воплем пролетел семь этажей, грянулся – и дух из него вон. Началось бы следствие с непредсказуемым исходом. Нападение глухой ночью? Но никогда не прогуливался он по темным улицам, не ходил на поздние сеансы в кино и не возвращался под утро от молоденькой милашки, прикидывая, не дал ли он лишнего за любовные утехи. Яд, яд, только яд.
Карандин-младший, как, может быть, вы успели заметить, отличался похвальным упорством в достижении поставленной цели. Он уже не испытывал угрызений совести, как, мол, так, родной отец и так далее. В качестве отца Лаврентий Васильевич исчез в сознании сына безболезненно и легко, хотя бы потому, что родственные связи давно отсохли и, подобно омертвевшим корням, перестали питать отношения отца и сына простыми человеческими чувствами, привязанностью, состраданием и участием. (Заметьте – о любви мы не говорим вообще.) Отец стал подобен валуну, который скатился со склона горы и, мешая движению, лег посреди дороги. Пришла пора от него избавиться. Нужны были исполнители, и в разговорах со знакомыми он принялся с чрезвычайной осторожностью подводить к теме убийств вообще и в особенности – убийств, представленных как роковой сбой организма. Однако никто не вспоминал ничего такого, что могло бы пригодиться младшему Карандину. Это понятно: если уход человека из жизни признан ненасильственным, то о каком убийстве могла идти речь? Именно в этом была загвоздка. Когда шито-крыто, то не убийство; когда торчат уши отравления или, скажем, асфиксии, то выслушивать дальнейшее можно было лишь с целью научиться избегать опасных промахов. Подозрения?! – воскликнул однажды в курилке старший специалист Аскольдов, высокий, тощий и мрачный человек, которого за глаза называли «Аскольдова могила». Да засуньте их туда, куда мартышка засовывает орехи. Карандин-младший в то время усиленно боролся с вредной привычкой и в курилку заходил с понятной нам целью. Вы хотя бы представляете, сколь вескими должны быть основания для возбуждения дела, повторного вскрытия и тем более эксгумации. Не тревожьте понапрасну праха мертвых; пусть спокойно тлеют в своих гробах или серым пеплом покоятся в своих урнах. Пару лет назад погиб известный артист. Аскольдов назвал фамилию. Все вспомнили артиста и отдали ему должное за отлично сыгранные роли. Там все указывало на убийство – погром в квартире, кровоподтеки на лице, синяки на руках, вот здесь, – Аскольдов показал запястья обеих рук. Каково же было возмущение его друзей и поклонников, когда следствие отвергло убийство и причиной смерти назвало острую сердечную недостаточность на фоне потасовки и алкогольного опьянения. Что ж скрывать: он пил побольше и почаще, чем мы с вами. Но драка?! Миролюбивейший был человек в любом состоянии; а во хмелю готов был обнять весь мир. Длинное лицо Аскольдова с тонким носом и тонкими же губами большого рта помрачнело более обыкновенного. Он закурил – а курил он, представьте,