Сережа, вдруг сказала она, а ночью к нам никто не приходил? Сегодня? Ночью? – переспросил он, чувствуя, как слабеют ноги. Я на кухню выходил… напиться… два часа было. Ну да, ты еще проснулась. Нет, никого. Да? – молвила она с надеждой. А то мне все кажется, чужие люди были в доме у нас. Он заставил себя улыбнуться. Какие люди, мама, ведь у нас кроме замка еще и цепочка. Как они войдут? Да, вздохнула она, цепочка. Я забыла. Но они хитрые. Он спросил: кто? Эти люди, сказала она. Возьмут клещи и перекусят. Будет тебе, сказал Карандин. Встанешь, посмотришь – цепочка целехонька. Так у меня неспокойно на душе, пожаловалась она. Лаврушу жалко. И какое-то чувство… не могу тебе сказать… ведь он не хотел умирать. Кто же хочет, сухо промолвил он. И я не хочу. И ты не хочешь. Ему еще срок не пришел, вот что, сказала она, несмело взглядывая на сына. И Лавруша это знал, и я, – она помолчала и выдохнула, – знала. Ты из этой комнаты, сказал он, в другую можешь перебраться. В Лаврушину? – спросила она. Карандин кивнул. Да. Там тихо. Сделаем ремонт и справим твое новоселье. Она шепнула: к нему ближе, но он сделал вид, что не расслышал. Лежи, не вставай, сказал он. Я пока ту комнату разберу. Лаврушину, с горьким чувством
проговорила мама. Он молча повернулся и вышел, ощущая на себе ее вопрошающий взгляд.
Порывшись в верхнем ящике стола, он нашел связку ключей пока еще неясного ему назначения и два маленьких ключика от чемоданов. Начал со старого. Стащил его со шкафа, смахнул пыль, положил на приставленные друг к другу стулья, щелкнул одним замком, потом другим и, помедлив, с закрытыми глазами и колотящимся сердцем откинул крышку, перевел дыхание и открыл глаза. Денег не было. Он испытал мгновенное острое разочарование, но тут же урезонил себя – не в этом, так в другом, не в другом, так в столе, или в каком-нибудь потаенном месте, под ванной, например, или в шкафу перед кухней… Везде посмотреть. Лежала сверху перехваченная тесемкой пачка писем. Он вытянул и открыл одно. «Здравствуй, Лавруша! Как ты живешь? Надеемся, что в здравии. Береги себя. Убереги тебя Господь от поранения. У нас не все хорошо. Отец болеет. Сказали, рак и нужна операция. Рак у него в животе. Лавруша. Войне конец, и мы тебя скоро увидим. Вера заходила. Очень тебя ждет. Твоя мама». И снизу, крупными, сползающими вниз буквами. «Лаврик, приходи скорее. Я хорошо учусь. И тебя жду. Наташа». И когда же это письмецо было послано? Он разобрал цифры на штемпеле. Май сорок пятого. Еще письмо. «Ты негодяй. Так и знай, и помни до конца жизни. Ты что обещал? Забыл? А я, дура, поверила и теперь расплачиваюсь». Он быстро перебрал другие письма. «Лаврушка, мы на юге, море теплое, вина хоть залейся, девушки доступные, давай к нам». «Если ты не поймешь, что жизнь может быть радостью, но не может быть рынком, то я буду сожалеть не только о времени, потраченном на тебя, но, главным образом, о тебе, променявшем свои способности на достижение низменных целей. Расточать себя позволено только на других. Нельзя смотреть на человека с мыслью, что он мне даст». «Шалунишка! Когда ты навестишь свою шалунью?» Он подумал, что подсматривает в замочную скважину. Зачем ему тайны отцовской жизни? Он получил отца человеком, которого маниакальная страсть к обогащению сделала подло равнодушным ко всему остальному. Зачем знать о его увлечениях, страстях и изменах, если в памяти он остался носорогом без тепла и улыбки? Зачем мне его способности, если мне преотлично известна одна – вымораживать жизнь? Он оставил письма и принялся открывать коробочки серого картона со смутной надеждой найти какую-нибудь подсказку и узнать, где отец спрятал свои капиталы. В трех были медали: «За боевые заслуги», «За взятие Праги» и «За победу над Германией»; в четвертой лежал царский червонец – темно-желтая, тусклая монета, на лицевой стороне которой выбито было: 10 рублей 1898 г., а на оборотной изображен Николай II, и надпись по окружности: «Б. М. Николай II император и самодержец». Почти сто лет. Увесистая. А что такое «Б. М.»? Он задумался. Инициалы? Ну, какие инициалы, он – Николай, его отец – Александр; без места? глупость; б – брат… кого он брат? и к чему это? Бог? Гора с плеч: Божией Милостью и так далее. Божией Милостью, а как кончил. Врагу не пожелаешь. А что, если этот червонец и есть все отцовское богатство? Нехорошая шутка. Уже безо всякого интереса он перебирал остальное содержимое чемодана и внизу, под старым одеялом наткнулся на альбом с фотографиями и принялся их разглядывать. Среди них были: молодой отец с открытым, вполне симпатичным лицом, в гимнастерке и пилотке в обнимку с таким же молодцом на мосту; скульптура слева; река под мостом и едва различимый город вдали; надпись на обороте выцветшими чернилами: Прага, май 1945 года, мы с Колькой Смирновым; пожилая чета, он с твердым взглядом, в пиджаке и брюках, заправленных в сапоги, и она с поджатыми губами, в платке – чета Карандиных, произведшая на белый свет отца; отец и мама расписываются… Он захлопнул альбом, оказавшийся напоминанием о бренности жизни. Они жили – их не стало. Он не хотел ощущать себя Карандиным и продолжать этот род, где мужчины обладают тяжелым взглядом оловянных глаз, а выбранные ими женщины становятся их рабынями. Изгнать из себя карандинское и зажить человеком, который, словно излечившись от врожденного недуга, наконец-то ощутил себя свободным, доброжелательным и радостным. Покончив с одним чемоданом, он взялся за второй. Приступил к нему с чувством, что денег не найдет, но одновременно с Бог ее знает откуда взявшейся надеждой и пробежавшим по спине знобящим холодком. А вдруг. Но набит был разным барахлом вроде настенных часов без стрелок, старым телефоном, фотоаппаратом ФЭД, чугунным утюгом, календарями, самый древний из которых был года 1954-го с изображениями Хрущева и других, едва известных Карандину пожилых людей с мрачными лицами, а последний был украшен портретом Горбачева – но без его знаменитого родимого пятна на голове. Была еще жестяная банка из-под кофе, полная монет разных лет и разного достоинства, завернутый в газету «Правда» чайник китайского фарфора с отбитым носиком, кипятильник, две колоды карт в футляре и на самом дне, в потертом кожаном бумажнике тринадцать сторублевых облигаций государственного займа сорок девятого года – с картинкой, на которой подъемный кран поднимает трактор, бежит паровоз и темно-серый дым валит из высоких заводских труб. Он взгромоздил оба чемодана на шкаф и занялся столом. В его ящиках обнаружил: папку с документами, еще одну с платежками за квартиру и свидетельством о собственности на нее, три записные книжки – одна с телефонными номерами, две другие сплошь в коротких, в несколько слов, пометках и цифрах. Хорошая сделка, записывает отец в мае этого года. Чистая прибыль – $150 000. Фабрика, С-ск, 5 000 000 р. На счет xp6900350\6f – $200 000. Моя доля 5 %. 6 июня: Сокольники, отчет. С-ск, скорее всего, Свердловск, все остальное – загадка. Пять процентов – от какой суммы? У них обороты миллионные. Он представил себе отца в черных нарукавниках, закладывающего в счетную машинку пачку за пачкой и записывающего в тайную тетрадь преступного сообщества умопомрачительные цифры. Где они их хранят? В каких банках? В наших? Вряд ли. В швейцарских с их столетней выучкой безмолвно оберегать доверенные им вклады. А отец где спрятал? Карандин выгреб из ящиков книги: «Как сохранить здоровье», «Здоровое питание», «Я живу до ста лет» – все три в закладках, подчеркиваниях и пометах, сберкнижку, которую отец предъявлял ему в доказательство ничтожности своих накоплений, расписку некоего Носова И. Д., обязующегося не позднее 01.10.1994 г. вернуть Карандину Л. В. взятые у него в долг 10 (десять) тысяч рублей (вот обрадуется этот Носов, узнав, что его кредитор отдал Богу свою тяжелую душу), несколько номеров журнала «Здоровье», стопку писчей бумаги и всякую ничего не значащую мелочь вроде старых проездных билетов. Он перелистал одну из записных книжек, увидел на последней ее странице адрес: Восточная, 9/1, рассеянно подумал, а где это, и, не вспомнив, отложил с намерением изучить внимательней. Пусто. И в ящиках под диваном, и в шкафу, где висели костюмы и рубашки отца, в образцовом порядке разложено было белье и лежало шерстяное одеяло, денег он не нашел. Искать здесь больше было негде. Безо всякой надежды он обшарил антресоли, открыл шкафчик в уборной, осмотрел ванную, обыскал коридор, повторяя, как заклинание, где ж ты спрятал свои капиталы, куда ты их подевал. Слабым голосом спрашивала мама, что он ищет. Карандин отвечал, что наводит порядок. Он изнемог, будто таскал на себе бревна. И все сильней точила его мысль, что, может быть, он ищет всего лишь порождение собственной фантазии, бесплотную тень, мираж, обманывающий его наподобие озера в пустыне, вдруг возникающего перед путником? Не было у отца никогда больших денег, а были – так себе. Как у всех. Зарплата. Каждый месяц. Распишитесь. За премию в другой ведомости. Откуда она взялась, уверенность. Но что значит – откуда? А приезжающие к нему братки? Его доля в прибыли? Пять процентов, так он записал. Не исключено, однако, что пять процентов он получил от какой-нибудь отдельно взятой сделки, а не от всей прибыли. Тоска овладела Карандиным при мысли о потраченных впустую шестидесяти тысячах зелени, нанятых убийцах, убийстве отца. Убил отца. Отца не было бы жаль, если бы он умер от болезни; но участие в его убийстве оказалось настолько страшно и бросало такую мрачную тень на всю оставшуюся жизнь, что он готов был взвыть от отчаяния. На лбу будет написано: отцеубийца, и всякий встречный в ужасе шарахнется от него и скажет, проклят человек, поднявший руку на отца своего. Ноющая боль возникла в сердце, он схватился за грудь и коротко простонал. Мама услышала. Сережа, встревоженно окликнула она. Что с тобой? Ушибся, солгал он. Она сказала с печалью, как маленький. Осторожней. Если не найду, подумал он, то хоть в петлю. Никогда не будет у меня банка; больших денег никогда не будет. Буду чиновником; возможно, дослужусь до начальника департамента; возможно, к старости выбьюсь в зампреда. Но разве о такой жизни мечтал он? Его осенило. Он подумал, что убил отца ради великой своей мечты. Да, да, как за соломинку, схватился он за эту мысль, вот мое абсолютное оправдание. Ну, в самом-то деле, рассудите, что представляет собой его, то есть отца моего, жизнь? Какое-то серое облако. Пустота. Нудное пережевывание времени. Копил деньги исключительно для того, чтобы их стало больше. Он только тогда бывал, наверное, счастлив, когда приносил в свою кладовую новую пачку