Будет ждать в одиннадцать в «Шоколаднице». Она зябко повела плечами. Не страшно ли это, Маричек, в один прекрасный день ни в чем не повинному человеку оказаться на пороге тюрьмы? Он ответил. Никогда не следует ожидать справедливости от государства, в особенности такого, как наше. Говорю это тебе как без пяти минут дипломированный историк. У нас не было, нет и долго еще не будет закона. Если вообще когда-нибудь. Этот вымогатель… Он, этот… Она тихо сказала, Кулаков его зовут, Юрий Петрович…этот Юрий Петрович – вот по кому тюрьма плачет! – глазом не моргнув, усадил бы он тебя на скамью подсудимых, и ты бы поехала отдыхать куда-нибудь в Потьму. Это где? – спросила Оля. В Мордовии, ответил он. Столица лагерей. Десять лет шила бы там телогрейки. Горло ему перехватило. Я его ненавижу, эту сволочь, Кулакова. Взять бы его с поличным. Ты передаешь ему сумку с пятьюдесятью тыщами баксов, а я тут как тут. Слово и дело! Великий государь, пойман нечестивец, злодей и мздоимец. Вели его посадить на кол – как Анна Иоанновна посадила за поборы казанского губернатора Артемия Петровича Волынского. Марик, воскликнула она. Это ужасно – на кол… А на зону тебя на десять лет – не ужасно? На нем пробы ставить негде. И на твоей Люське. Оля умоляюще взглянула на него. Маричек, ты будешь сердиться, но я хочу попросить… я скажу, я ее простила. Как это – простила?! – воскликнул он. Она дрянь паршивая, наркоманка, лгунья, она… Он задохнулся. Я пока жив, я никому не дам тебя обижать! Она знала… отлично она знала, что тебе грозит! О, подлая, низкая, гаденькая душонка! Утопить тебя, а самой выбраться! Кулаков с ней – два сапога пара… Без таких, как она, и Кулакова бы не было. Она не такая, робко заметила Оля. А какая?! – бешено закричал он. Ей накуриться, наглотаться, уколоться своей дрянью – и за это она на все готова. Тебя предать. Ладно, махнул он рукой. Извини. Я подумать не могу о том, что было бы, если… Ладно, снова сказал он. Пора. Давай сумку, я деньги переложу. Он открыл чемодан и принялся укладывать в сумку пачки, крест-накрест скрепленные бумажными полосками. И сумка хорошая, новая, бормотал он. А какой-нибудь старой не нашлось? Не хватало новую сумку ему дарить. Оля молчала, прижав руки к щекам и переводя взгляд с чемодана на сумку и с сумки на чемодан. Сколько денег, изумленно проговорила она. Где ты их взял? Мне давно надо было спросить… Кто тебе дал? Неважно, ответил Марк. Ты его не знаешь. И отлично. Многие знания отягощают жизнь. Маричек, ты взаймы взял? И как же ты будешь отдавать? Он ответил, я не отдавать буду, а отрабатывать. Меня наняли и заплатили вперед. И все! И не спрашивай больше. Она не отступала. За какую работу так платят? Он засмеялся. За квалифицированную. Я тебе помогу, продолжала она, ты только скажи… Она не опасная, эта работа? Я себе никогда не прощу… Все, прервал он ее, застегивая сумку. Пятьдесят тысяч, как одна копеечка. Совсем не опасно. Потом тебе расскажу. Поехали. Ты бы мог новую купить, спустя пять минут заметила Оля, глядя, как с упорством стоика Марк пытается завести машину. Давай, кобылка моя, не упрямься. Не нужна мне новая. Ну, ты почему не слушаешься? – укоризненно промолвил он, и после пятого поворота ключа машина заурчала, дернулась и покатила. Вот видишь, довольно и даже с гордостью сказал Марк. В лучшем виде. И где «Шоколадница», в которой поджидает тебя этот упырь, этот живоглот, это исчадие ада – Юрий Петрович? Оля коснулась ладонью руки Марка. В Климентовском, напротив «Третьяковской». Ага-а-а, протянул он. Климентовский. Придется покрутиться. И из Гончарного проезда, свернув налево, выехали на Гончарную набережную, с нее налево на Народную улицу, там налево и еще раз налево – опять в Гончарный и, наконец, выбрались на Большой Краснохолмский мост и встали в пробке. По Москва-реке в одну сторону бежал катерок, оставляя за собой расходящийся на обе стороны белопенный след, ему навстречу буксир тянул баржу, груженную контейнерами оранжевого цвета. Ярко-синее небо распростерлось над городом, словно туго, без единой морщинки натянутое полотнище; справа виднелась высотка, слева сиял золотой купол собора Новоспасского монастыря; хорошо были видны мосты через Водоотводный канал, Дом музыки, будто накрытый круглой шапкой, и неподалеку от него высоченная башня отеля – и вся эта архитектурная разноголосица была сейчас сплавлена изливающимся с небес светом в такую радостную, праздничную картину, что Оля воскликнула, смотри, Маричек, смотри, как хорошо! Еще бы пробок не было, откликнулся он. Но тут тронулись, замерли, снова тронулись и поползли. О, гений моей Отчизны! (Примерно так однажды воскликнул Гете, но неужели мы не имеем права повторить вслед за ним – тем более что эти слова давно звучат у нас в сердце.) Genius loci![53] Благодарим тебя за красоту, какую насадил ты по всей нашей земле от севера, где сыпет снег, горят во мраке полярные сияния и воют холодные ветры, до юга, где теплыми ночами медленно кружится над головой осыпанное звездами небо и высятся горы с покрытыми сверкающими снегами вершинами; от запада, где блещут озера, тихо шумят леса и прогреваются на солнце древние валуны, до востока, где неспешно несут свои воды в море великие реки, курится вулкан, нежатся на берегах котики в черных блестящих шкурах и далеко в океане вздымает свой белоснежный фонтан рыба-кит, могучий Левиафан. Но взгляни на человека, которого населил ты и здесь, на Красных Холмах, и повсюду по лицу земли. Ты ли дал ему в руки топор, с каким он подступает к породившей его природе? Ты ли вырастил из него хищника, вырубающего вековые леса, отравляющего землю и воду рвотой своих заводов и застилающего небо ядовитым туманом своего дыхания? Ты ли научил его презрению к жизни? Гений Отечества. Не прячься. Выйди к нам. И он появляется из тьмы, чудесного вида юноша с волосами цвета спелой ржи, светлыми глазами и твердо очерченным подбородком. На его лице видны следы только что пролитых слез. Отчего ты плакал, спросили мы. И он отвечал с великой скорбью, от бессилия. Когда я с восторгом и радостью устраивал человека на этой земле, разве мог я подумать, что со временем он превратится в чудовище, от приближения которого будут дрожать листья на деревьях, тревожно шелестеть травы и прятаться в свои берлоги и норы большие и малые звери. Я думал, что образ Эдема не изгладился из его памяти, и он воспламенится мечтой насадить вокруг себя райский сад и хотя бы отчасти восстановить жизнь, которой он жил вблизи Бога. Но вместо этого он объявил, что Бог умер, а затем принялся утверждать, что Бога нет и не было никогда. И Христос не воскрес. Христос умер и с поблекшего неба мертвыми устами возвестил, что Бога нет. С опустошенной душой человек принялся разрушать этот мир, место своего обитания. Меня он гонит; он смеется над моими увещаниями; он горд, жесток и себялюбив; он склонен забывать все случившиеся с ним ужасные несчастья и живет, не желая понять их подлинную причину. Не зовите меня. Я ухожу и буду издали наблюдать, как все более и более меркнет красота этого места и как рушатся последние его опоры.
Сейчас по Зацепу, потом Валовая, приговаривал Марк, если б не пробки… если на Пятницкой будет более-менее, успеем… Оля моя, отчего ты примолкла? Я боюсь, призналась она. А вдруг он, кивком головы она указала на сумку, возьмет и ничего не сделает… и я… голос ее задрожал…и меня… Оля! Строго произнес Марк. Такого не может быть. Он не обманет. Он и сам боится и ждет, скорей бы все кончилось. Вот увидишь. Теперь на Монетчиковский… это третий… вот он, левый поворот, на Монетчиковский первый… я помню, я здесь был… У кого? – спросила она. Он усмехнулся. По делам моим невеселым. Вот салон красоты, и направо, и вот она, Пятницкая. Машину поставим, я тебя провожу и буду ждать. У дверей «Шоколадницы» он отдал ей сумку, поцеловал и велел не волноваться. Он видел, как она вошла. Затем дверь за ней закрылась. Он поспешил к окнам невысокого первого этажа и увидел оглядывавшую зал Олю. Немного было в этот час посетителей: за столиком у окна мужчина средних лет пил кофе и читал газету, похоже, «Спорт-Экспресс»; молодая мама баловала тортом девочку лет пяти с двумя бантами на голове; пожилая пара ела блинчики; пара куда более молодая угощалась коктейлями разного цвета – темно-вишневым у него и белым у нее… Марк сглотнул. Кто-то еще сидел в углу, уставившись в ноутбук. Скользнув взглядом по картинам на стене, среди которых признал «Незнакомку» Серова и «Похороны» Перова (была еще девушка в кокошнике, кажется, Венецианова), он увидел затем, как Оля кивнула и перешла в другой зал, заглянуть в который он уже не мог. Тогда он принялся ходить взад-вперед вдоль фасада. Всего окон было шесть, и он считал их сначала от первого до шестого, а потом в обратном порядке. Молодая пара допивала коктейли, вытягивая через трубочки все до последней капли, переглядываясь и смеясь; пара пожилая, покончив с блинчиками, пила чай; читатель спортивной газеты аккуратно сложил ее и собрался уходить. Что-то она долго. Всех дел – отдать сумку, повернуться и уйти. Ну, подождать, пока он проверит. Не приведи Бог, она за Люську станет его просить. Входили новые посетители: две молодые женщины в ярких платьях, старик с гривой седых волос и тростью в руке, семейное трио: родители с сыном лет десяти, недовольно кривящим губы. В дверях встретился им мужчина, невысокий и полный, в сером костюме, с Олиной сумкой – подлец Кулаков со своей добычей. Пропуская его, они посторонились. Кулаков, подлец и свинья, даже кивком головы не поблагодарил их. Марк шагнул в его сторону – непонятно, правда, зачем; не обличать же его он собрался перед честным народом, что в сумке у этого презренного пятьдесят тысяч баксов, взятка, которую он под угрозой тюремного заключения вытребовал у невиновной девушки, кроткой моей Оли. Он остановился. Кулаков скользнул по нему взглядом светлых глаз, переложил сумку из левой руки в правую и – трусцой, трусцой – побежал через переулок к входу в метро. Оля вышла. Марк кинулся к ней. Как долго! – он воскликнул. Оля, почему так долго?! Ну что ты, ответила она, минут десять, не больше. И что? – он спросил. Она улыбнулась прелестной своей улыбкой, и светлой, и печальной. Открыл сумку, взглянул и закрыл. А ты? А я. Она вздохнула. Не сердись. Я о Люсе сказала, нельзя ли ее на свободу. Эх! – с досадой произнес Марк. А он? Ответил, чтоб я и думать об этом позабыла. Ну, вот видишь, с облегчением вздохнул Марк. Я ж тебе говорил. Она кивнула. Говорил. Но я не могла. Мне так ее жаль, что все равно, что из-за нее. Он обнял ее за плечи. Пойдем. Тебе на работу? Она кивнула. Приду с опозданием, Дудос будет визжать. Где вас носит, подражая ему, тонким, неприятным голосом проговорила она. Все делишки свои обделываете! Знаю я ваши штучки! Я вам выговор влеплю! Вот же гад, сказал Марк. Уходи оттуда. Давай так. Мы поженимся, и ты уйдешь. А мы поженимся? – лукаво промолвила она. Одно дело сделали, промолвил Марк. Осталось четыре. Какие? – спросила Оля. Военная тайна, отвечал он. А Ду-досу скажи, у тебя есть спутник жизни и возлюбленный на все времена, храбрый, как Ланселот. Он придет и прикончит дракона. Догадайтесь, господин Дудос, кто тут дракон.