Высадив Олю, Марк погнал в поликлинику, где медсестрой была давняя его знакомая, Наталья Георгиевна, время от времени сообщавшая ему, кто и где на ее участке приказал долго жить. Он ехал к ней в потоке машин, размышляя на волнующую всякого думающего человека тему: кто я? Гм. Можно ответить, не покривив душой, – похоронный агент. Сын Лоллия и его супруги Ксении, ныне покойной, – кто усомнится. Не знающий уз Гименея мужчина, что на сегодняшний день отвечает действительности. Бывший студент. Спорить не будем. Возлюбленный Оли. Прекрасная правда. Как видите, буквально на ровном месте найдено у меня (во мне) пять сущностей. Если же потрудиться, отыщутся и еще: либерал (да, я либеральных убеждений, иными словами, всего важней для меня человеческая личность; но в либерализме моем присутствует изрядная доля консерватизма); верующий, но, право, как-то смутно, да еще с упреками Богу – как же Вы, Ваше Всемогущество, допустили Холокост? и как же Вы, Ваша Справедливость, позволили совершиться голодомору? и как же Вы, Ваша Возлюбленность, позволили торжествовать злу? – и так далее, за что Оля всякий раз выносит мне порицание; путешественник, в чем можно убедиться, взглянув на спидометр моей почтенной «Шевроле». Общим счетом семь сущностей, заключенных в одном человеке, Марке Питовранове. Можно также наречь меня Лаэртидом, благородным Одиссеем, как, если память не изменяет, называла его одна разделившая с ним ложе богиня, ибо я ежедневно странствую из конца в конец города-вселенной, подвергаясь опасностям, подчас смертельным. Только вчера на моих глазах выехавшая на встречную полосу «Газель» в гармошку смяла маленький «Фольксваген» вместе с водителем и его спутницей.
По улице, подобной реке, он ехал, которая впадала в другую, широкую, заполненную машинами, отовсюду грозящую бедами. Клянусь Зевсом, тут тебе и Сцилла, тут и Харибда. Шесть человек, бормотал он, глядя в зеркальце и наблюдая, как наезжает на него сзади огромный черный «Гелендваген» с чернобородым человеком за рулем. Шести спутников как не бывало. Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал, а этот рукой машет: быстрей! быстрей! Куда быстрей? все плетутся, и ты плетись. А справа старичок на «Ладе», обеими руками вцепившись в руль, безумными глазами вперился в широкий зад впередиползущей «Вольво». Быть беде. Тьфу, тьфу. А слева, кто слева? Женщина средних лет, в очках, вполне себе доктор физмат наук, безупречная в семейной жизни и на дорогах. Красный свет. Боже, он меня сомнет. Впереди пикап фирмы «Чистые воды» с большой бутылкой на дверях. Жажду. Направо, мимо столпа с фигурой человека на самом верху, серебряным блеском отливающей в лучах высокого солнца, – ликуй, москвич, тебе подарен огромный столп (в подлиннике другое слово), на нем Гагарин. Из уважения к читателям, которые и через сто лет припадут к нашему произведению, чая обрести в нем правду о сем веке, не станем оскорблять их обеденной лексикой, хотя сознаем, что «другое слово» и составляет главную прелесть этой эпифании безымянного автора. Теперь в тоннель; в отраженный его сводами ужасный гул десятков машин. Смело плыви в чреве Земли. Прорицатель, все ли сбудется, что я пожелал? Скажи мне, Тиресий, любимец богов. Из тоннеля он выехал в ослепительный свет. Под мостом опять была Москва-река с корабликом на ней, точь-в-точь как тот, который он видел с Большого Краснохолмского; накаленным белым блеском сияли слева купола церквей Данилова монастыря. Благополучно преодолев многочисленные неприятности, как то – пробки и пробочки, замкнувшийся на красном свете светофор, проехавшую в опасной близости «Тойоту», а также музыку, вернее, то, что в наше время называется ею, мерный звук, с каким паровой молот вбивает в землю железобетонные сваи: бум-бум-бум-м-м… – заткнуть бы уши, но вовсе не из опасения броситься в смертельные объятия сирен, а из желания не оскорбить слух, – Марк достиг второй цели сегодняшнего путешествия – поликлиники. В регистратуре он спросил Наталью Георгиевну. Она вышла из-за перегородки, низенькая, полная, с тяжелым астматическим дыханием, и недовольно промолвила, что ей и чая попить нельзя. Марк, что за пожар? Чай потом, отозвался он. Важное дело. Поговорить бы. Ну, пойдем, вздохнула Наталья Георгиевна, привела его в пустующий кабинет дежурного врача и велела, ну, говори, и уставилась на него недовольными тускло-зелеными глазами. Ты мне должен за два адреса. Ты хоть помнишь? Помню, Наталья Георгиевна, благодетельница, помню и сейчас же рассчитаюсь с вами за все. Но мне справочка нужна. Какая, спросила она. О смерти, ответил он. Вот как, отозвалась она, и тут в ее груди просипело, она закашлялась, тяжело задышала и торопливо брызнула себе в рот из баллончика. Мне бы дома сидеть, пожаловалась она, а я на службе. Где я тебе ее возьму? Такие справки на дороге не валяются. Пятьсот долларов, объявил он. Теперь она взглянула на него с изумлением. Разбогател? Самую малость, отвечал Марк. И за два адреса сегодня по сотне. Итого семьсот баксов. Глаза ее оживились. Ну, давай за все про все тыщу, быстро сказала она, а я тебе справочку. Он кивнул. Договорились. А кто помер? – спросила она. Пишите: Карандин Сергей Лаврентьевич, полных лет – шестьдесят один… И адресок. Вот он. Сиди жди, велела Наталья Георгиевна. Я скоро. Пока она ходила по коридорам и кабинетам, он прикидывал, куда лучше держать ему путь – на кладбище, покупать могилу для дорогого покойника, или к Борису Петровичу Бирюлину, капитану полиции, участковому и, можно сказать, приятелю, с которым он познакомился у одра одного милого старичка, шептавшего, что он доволен, что ему так хорошо и покойно, как никогда не было при жизни, – познакомились и понравились друг другу. Уже безо всякого делового повода Марк заезжал к нему несколько раз и даже выпивал – и однажды до такой степени, что домой пришлось возвращаться на такси. Он отыскал в телефоне номер, позвонил и услышал бодрый тенорок: капитан Бирюлин. Здравия желаю, ответил Марк. Рядовой Питовранов желает лично доложить о сложностях быстротекущей жизни. То-то у меня с утра нос чешется, отозвался капитан. Когда? Около пяти. Жду, ответил Бирюлин. Затем Марк позвонил Гоги Мухрановичу. Кладбище! – услышал он недовольный женский голос, узнал Изабеллу Геннадиевну, представил ее, пиковую даму с сигаретой во рту, и робко промолвил, это Марк Питовранов, здравствуйте. Какой еще Марк? Какой Питовранов? Вы позвонили на кладбище. Да знаю я, Изабелла Геннадиевна, что кладбище. Марк Питовранов я, из «Вечности», если помните. А-а, протянула она, это вы… Что вам надо? Я хотел подъехать, сбиваясь, заговорил он, мне с Гоги Мухрановичем… Вы когда-нибудь научитесь выражать свои мысли? – презрительно спросила она. У Гоги Мухрановича сегодня приемный день. Он на месте. Марк вытер вспотевший лоб. Проклятая баба. По-моему, я ее боюсь. Она удав, а я кролик. Тяжело, с хрипом дыша, вошла Наталья Георгиевна. Загонял ты меня, пожаловалась она. Погода, что ли, меняется. Дышать нечем. Чего смотришь? Ждешь? Палочка-выручалочка твоя, Наталья Георгиевна. Держи. Она протянула ему справку. Марк пробежал глазами. Карандин… в 12 часов 45 минут… Дата. Печать. Подпись. Потрясающе, воскликнул он, отсчитал тысячу долларов и, пожелав ей здоровья и золотые горы в придачу, сбежал по щербатым ступенькам, уселся в машину и погнал на другой край города, на кладбище. Сдвинувши черный корабль на священные воды, в путь поспешил Одиссей со своею дружиной, чтобы Аида достичь берегов, где царит Персефона, несут свои воды Стикс и Коцит, реки тоски и забвенья, и где обитают души умерших… Дополнил Гомера. Он усмехнулся. Но какой дивный мир, объемлющий в единое богочеловечество богов и людей, столь сходных между собой в привязанностях, страстях, соперничестве, любви и ревности! Поклон Василию Андреевичу. Взгляни: бесследно кануло в Лету неисчислимое количество событий, манускриптов и судеб, а Гомеровы творения нисколько не потускнели за двенадцать столетий до Рождества Христова и двадцать столетий после. Три с лишним тысячи лет. Холодок по спине. Кто читал, тот знает, какое сияние исходит от строки слепого рапсода и каким восторгом наполняется душа, вернувшаяся из странствия в мир ахеян – воинов, мореплавателей и героев. Не друг ли мне Одиссей? И разве я не сопутствую ему во всех необыкновенных его приключениях? Вот своим медноострым мечом копает он яму возле утеса, льет в нее мед, вино и воду с ячменной мукой – приношение мертвым, режет над ямой глубокой овцу и барана, на чью кровь, поднявшись из темной бездны Эреба, слетаются души умерших. Помнишь ли, как предстала перед ним душа его матери, которую тоска по нему до срока свела в могилу? Милая тень. Он пытался обнять ее и скорбною сладостью плача с ней поделиться. Но всякий раз она ускользала из его объятий. Он в отчаянии. Иль Персефона могучая вместо тебя мне прислала призрак пустой, чтоб мое усугубить великое горе? От скорбной сладости плача и призрака пустого теснит сердце. И мать открывает ему, что живой не может обнять мертвое тело, уничтоженное пронзительной силой погребального огня. И кто только не являлся затем Одиссею! Жены, зачавшие и родившие от богов; тень Агамемнона, убитого коварным Эгистом – как быка убивают при яслях; тени безутешного Ахиллеса и знаменитого Аякса и, главное, прорицателя Ти-ресия, предсказавшего Одиссею трудное, но счастливое возвращение домой. А моя судьба? Прорицатель, повторил он, все ли сбудется? Тяжелый хор разнообразных машин звучал в окружающем его мире. Двигался бок о бок с ним огромный КамАЗ, пышущий жаром и исторгающий сизые дымы, гремел впереди пустым кузовом пятьдесят первый ГАЗ, самосвал, которому давно пора было на покой, бежала новенькая «Татра» – и в этом окружении он долго ждал поворота налево и, свернув, медленно поехал к воротам кладбища мимо бывшей свалки, оставившей после себя высоченную гору из мусора, уже поросшую травой, мимо торгующих цветами ларьков по левую сторону и магазинов и мастерских справа и трубы крематория впереди, курящейся белым дымком. Марк въехал в кладбищенские ворота, поставил машину и отправился на свидание с Гоги Мухрановичем. Однако Изабелла Геннадиевна велела ему сесть и ожидать. У Гоги Мухрановича посетитель, объявила она, кладя янтарный мундштук с недокуренной сигаретой на край пепельницы и снова обращая свой взгляд на экран компьютера. Зачем-то Марк решил завязать с ней разговор. Черт дернул его спросить, у вас «Паук»? Она взяла сигарету, затянулась, выпустила дым и презрительно промолвила, пальцем в небо. Марк поперхнулся. Я думал, проговорил он, но ей было решительно все равно, о чем он думал. Вам не идет думать, сказала она. Однако и сострадание не чуждо было ее сердцу. Взглянув на смешавшегося Марка, она снизошла. Это «Скорпион». Он гораздо сложнее. Впрочем – и она бросила на Марка оценивающий взгляд – вам это не надо. Пасьянс для уравновешенных, а вы всегда чем-то взволнованы. У вас нет личной жизни – может быть, в этом причина? Марк осмелился ее перебить. Ну почему же нет. Есть. Да? – с сомнением спросила она. Вы не похожи на человека с личной жизнью. У вас – теперь она несколько задержала на нем свой взгляд – нет блеска в глазах. Вы как будто всегда в трауре. Я понимаю – работа. Но я знавала людей вашей профессии, весельчаков, любителей женщин и ценителей вина. Вы ведь монах? И трезвенник? Не пьете? Почему не пью, выдавил из себя Марк. Я пью. Иногда. Монаха оставил без ответа. Телефон зазвонил. Изабелла Геннадиевна затянулась, извлекла сигарету из мундштука, притушила и подняла трубку. Кладбище, сказала она. Тут отворилась дверь, и на пороге кабинета возник сам директор, Гоги Мухранович собственной персоной, в ослепительном светло-синем костюме, при одном взгляде на который пальцы начинали ощущать тонкую шелковистую ткань. Он провожал солидного мужчину с такой же, как у него, кавказской внешностью и тоже с усами, но меньших, чем у Гоги, размеров. Ты скажи ему, говорил Гоги Мухранович, не надо волноваться. Ай! Все будет, так и скажи, Гоги твердое дал слово. Мое слово – чистое золото, да! Э, Мамука, дорогой, ты скажи, Михаил Нугзарович, зачем тревожишься?