Гоги обещал – Гоги сделает. Ну, иди, иди. Ко мне, видишь, он указал на Марка, народ. Мамука осмотрел Марка карими навыкате глазами и кивнул. Иди, дорогой. И Гоги Мухранович, похлопав Мамуку по плечу, обратился к Марку. Заходи, «Вечность». Видишь, промолвил он, усаживаясь в кресло под портретом президента, я тебя помню. И ты меня тоже помнишь, а?! И он рассмеялся, чистосердечно радуясь тому, что он такой человек, которого помнят и к которому идут люди. Как там Григорий Петрович? Держится? Он провожает, я хороню – одно хорошее дело мы делаем с ним и с тобой, а? А зачем вам, – и кивком головы Марк указал на портрет президента. Аты не понимаешь? Ай! Ты глупый или нет? Не понимаешь ты, он президент всего. Заводы там, фабрики всякие, паровозы-тепловозы, реки разные, и каждый человечек, пока живой. А как же! Если его не будет, все пойдет туда-сюда! Он все держит, он сильный, и я его уважаю, и портрет повесил. А говорят там всякие болтуны, он ворует, взятки берет, и всякую такую чепуху. Слушай, ему взятки для чего, а? И так все его. И кладбище? – спросил Марк, наблюдая, каким воодушевлением светится симпатичное лицо Гоги Мухрановича. Его земля, не раздумывая отвечал тот, его и кладбище. Во-от, он сюда приедет, посмотрит, и ему все тут понравится, и он скажет, какой молодец тут директор, надо его наградить. Вас же наградили, заметил Марк. Ты про что? Ты про знак? Ай, – и Гоги Мухранович махнул рукой. Сколько сейчас орденов всяких, всем дают, всех награждают, и он, – и Гоги Мухранович указал на портрет, – все увидит и скажет, ай, как хорошо отдыхают люди, кругом порядок, чистота, забота, и даст мне орден. А?! Марк не смог сдержать улыбку. А какой? Я думал, вполне серьезно отвечал директор, смотрел, все изучил и подумал, орден Почета, он как раз для меня, этот орден. Остальные все такие ордена, мне еще рано, еще я не вырос. Потом. А вдруг ему не понравится? – спросил Марк. Что ты говоришь! – всплеснул руками Гоги Мухранович. Как нехорошо ты говоришь, ай, не стыдно тебе. Такой порядок у меня везде. Он укоризненно покачал головой. Предположение, что кладбище может не понравиться президенту, расстроило Гоги Мухрановича. Он нахмурился. А не понравится, вдруг решился он, возьмет и скажет, ай, какой тут нехороший беспорядок везде и директор совсем плохой. Но никогда, и Гоги Мухранович назидательно повел влево-вправо указательный палец правой руки, такого не будет. Не может такого быть. Хорошее настроение вернулось к нему. Он ласково посмотрел на Марка и спросил, ты зачем ко мне пришел? Хоронить? Марк кивнул. Хоронить. Родственное? – уточнил Гоги Мухранович. Нет, ответил Марк. Место нужно. Хорошее. Ай, дорогой, укоризненно сказал директор, что ты говоришь. На кладбище все места хорошие. Тебе покойник разве пожалуется, что ты сюда меня положил. Не-ет, покойник молчит, а ты ему поставь памятник, цветник устрой, гранит-мрамор не пожалей, и покойник вздохнет, вот так, – и Гоги Мухранович вздохнул и мощно выдохнул, как никогда никакому покойнику и не снилось, – и подумает, ай, хорошо мне тут лежать, на кладбище, где такой хороший директор. И он рассмеялся от чистого сердца, смахивая с глаз легкие слезы. У меня такой покойник, сказал Марк, ему надо где-нибудь на видном месте. Памятник ему будет. По всей могиле мраморная плитка. Ступени мраморные. Красиво будет. Ай, дорогой, промолвил Гоги Мухранович, я тебе верю, но и ты мне поверь. У меня таких мест раз, и два, и три – и считать больше нечего, я тебе клянусь! Скоро вообще ничего не останется. Что буду делать? Где я твоего покойника положу? Он выдвинул ящик стола, извлек оттуда сложенную вчетверо карту кладбища, развернул и стал водить по ней пальцем, время от времени повторяя, ну ничего, Богом клянусь, ничего нет. Здесь? – спросил он сам у себя и покачал головой. Здесь плохо. Сыро здесь. Вода будет. Твоей «Вечности» и дорогому Григорию Петровичу всегда помогал. Лучшие места всегда давал. Но сейчас нет, сам видишь, сказал он, взяв карту за уголок и приподняв ее над столом. Гоги Мухранович, произнес Марк, мой покойник – человек состоятельный. Он будет рад материально помочь кладбищу. Какой человек достойный, воскликнул Гоги Мухранович, и в карих, приятного орехового оттенка его глазах появилось выражение живого интереса. Ему хороший памятник нужен. Для него, продолжил Марк, пять тысяч зелени совсем не вопрос. Ай, молодец, похвалил директор покойника. А если я тебе скажу – десять. Не испугается он? Не испугается, твердо ответил Марк. Гоги Мухранович сделал еще один шажок. И когда? – он спросил. Да хоть сейчас, сказал Марк и, открыв сумку, пачка за пачкой выложил на стол десять тысяч долларов. Нельзя сказать, что Гоги Мухранович был потрясен. Но, несомненно, он был приятно удивлен той поистине волшебной легкостью, с какой появились перед ним эти десять тысяч. Ты молодец, говорил он, улыбаясь и одним широким движением руки сгребая деньги в ящик стола. Ты, наверно, слово знаешь, а? Он засмеялся. Мне скажи, и я так хорошо жить буду. Как это в сказке, пытался вспомнить он, и Марк подсказал: сезам. Ну да. Сезам, я скажу, ты мне дай… И что я попрошу, ты знаешь? Нет, дорогой, клянусь, ты не знаешь. Ты думаешь, Гоги Мухранович у этого сезама денег попросит? Нет! Не денег. Ты дай мне самую прекрасную девушку, я скажу, молодую, стройную, с голубыми глазами, такую дай, чтобы… Он поднес ладонь к губам и звучно поцеловал кончики пальцев. И чтобы она мне сказала, люблю тебя, мой Гоги, я твоя. Во-от! – воскликнул он, замкнул стол, ключ отправил в карман и, как Багратион на Бородинском поле, взмахнул рукой. Пойдем. Сам тебе покажу место для твоего покойника.
Высоко стояло солнце, дул легкий ветерок, слабо шелестели темно-зеленые листья лип, и, должно быть, во всем городе не было сейчас места более спокойного и тихого, чем это кладбище. Даже птицы здесь чирикали, щелкали и свистели как бы вполголоса; и негромко переговаривались редкие посетители, пришедшие в этот час навестить родные могилы. Где-то в стороне, ничуть не мешая общей тишине, тарахтел грузовой мотороллер. Как приятно, довольно промолвил Гоги Мухранович, беря Марка под локоть. Тихо, спокойно. Воздух. Люди спят. Я люблю. Я тебе по секрету скажу, как близкому человеку, я письмо написал в департамент. О чем? А ты подумай. У нас здесь что-о? Марк пожал плечами. Кладбище. Это правильно, согласился его собеседник. Но и другое есть ему имя. Смотри – идем с тобой по главной улице, по нашему проспекту. Направо-налево тоже улицы, а с этих улиц тоже повороты туда-сюда. Это что-о? Марк молчал. Это, торжественно объявил Гоги Мухранович, целый город такой. Город мертвых, кивнул Марк. Некрополис. Ты как-то нехорошо сказал, поморщился Гоги Мухранович. Город мертвых. А мы с тобой разве уже умерли, а?! И эти люди, указал он на пожилую пару с лопаткой и ведром в руках, они тоже не умерли. И мои рабочие, они живые, очень даже живые, рассмеялся Гоги Мухранович. У меня название другое. Город памяти. Во-от. И на воротах так и написать: город памяти. И улицы назвать. Вот эту, главную, – проспект адмирала Новосельцова. Вот он, и директор указал на могилу в правом ряду где из цельной каменной глыбы поднималась поясная фигура человека в кителе и фуражке. Он такой герой был, ему приятно сделаем. И твою улицу, где твой покойник, хочешь, назовем как его звали. Его какая фамилия? Карандин, ответил Марк. И он кто был по жизни? – спросил Гоги Мухранович. Марк подумал и ответил: хозяйственный деятель. И ты сказал, памятник будет? Марк кивнул. Будет. Как хорошо, воскликнул директор. А то, ты знаешь, совсем неудобно получается. У кого, я тебя спрошу, самый ба-альшой, самый красивый памятник? Ты ответ знаешь. Вот, указал на каменного человека в полный рост в костюме с наглаженными брюками, с папиросой в углу рта и сложенными на груди руками. На поднявшейся рядом с ним стеле выбита была надпись: чтоб сон твой был, братан, спокоен, мы сукам отомстим сполна. Во-от, поморщившись, сказал Гоги Мухранович, нехорошо о покойниках, но это нехороший человек. Бандит он. Сам убивал, и его убили. А еще в другом месте совсем безобразие, целую церковь, купола там, кресты и все такое. За-ачем?! Церковь, а внутри бандит. Надо хороших людей привлекать и хорошие памятники им делать. Как этому твоему… Карандину, сказал Марк. Во-от, Карандину, ему памятник, ему улица. Они свернули направо и шагов через десять оказались возле невысокого продолговатого пригорка, окруженного четырьмя соснами. Здесь, довольно молвил Гоги Мухранович. Золотое место. Я берег, как будто сам хочу. Клянусь! Но тебе отдаю. Клади своего Карандина.
На прощание Гоги Мухранович прижался чисто выбритой, гладкой и приятно пахнущей щекой сначала к одной щеке Марка, потом к другой и прочувственно сказал, жду тебя. Они расстались, и Марк поехал к участковому Бирюлину на Большую Очаковскую. От кладбища недалеко. Пришлось, правда, помучиться на кольцевой, где какой-то урод, разогнавшись на обочине, зацепил ограждение. Его бросило влево, он встал поперек дороги, и в него въехала уже тормозившая «четверка». Слава Богу, без жертв. Но из трех полос свободной осталась одна, и пришлось черепашьим ходом пробиваться к ней и, протиснувшись, гнать на всю железку, свернуть на Озерную и по ней на Большую Очаковскую, мимо бани, где он однажды провел с Бирюлиным весь долгий зимний вечер. Капитан руководил. Всякий раз после посещения парилки, где стояла жара страшнее африканской и где печка ухала от брошенного в ее алое нутро ковша воды, надо было нырять в купель или, закутавшись в простыню, выбегать на улицу, бросаться в сугроб и стремглав возвращаться в благоуханный полумрак парной. Летом баня, должно быть, не так хороша. С этой мыслью он свернул направо и встал возле темно-серого дома, на первом этаже которого в участковом пункте полиции трудился Борис Петрович Бирюлин. Бирюлин и открыл ему дверь – в белой форменной рубашке с короткими рукавами и погонами, невысокий, плотный, с серыми глазами и прижатой к уху телефонной трубкой. Указав Марку на стул, он говорил, да приду, приду я, Софья Романовна, проведу с ним беседу. Когда? Да завтра же и приду. Сегодня не могу. Занят. Так что вы хотите – в тюрьму его, что ли? Он умолк, слушая, что отвечает ему Софья Романовна. У меня уже крыша едет, зажав ладонью микрофон, пожаловался он Марку и сказал затем, ладно. До завтра. Он положил трубку и мрачно сказал, вот сука. Злющая баба. Муж ее бьет, видите ли. Да я бы и сам такую… Он гневно взглянул на Марка. Что мы сидим? Особое приглашение ждем? За стол. Марк извлек из сумки бутылку заранее припасенной «Белуги», чем навлек на себя волну праведного негодования. Сто раз тебе говорил, не гоняйся за ярлыками! Бочка одна, наклейки разные. Сколько она стоит? Семьсот? Восемьсот? Я в магазине на них даже не смотрю. Вот, сказал Бирюлин, открыл створку шкафа и предъявил среднюю полку, на которой бок о бок стояли три поллитровки «Столичной». Четвертая в холодильнике. И цена приемлемая, и утром без последствий. Так не будешь? – спросил Марк. Я уберу. Почему не буду? – возмутился участковый. С нее и начнем. И он принялся доставать из шкафа и ставить на стол аккуратно нарезанную колбасу двух сортов: сырокопченую и вареную, банку шпрот, банку килек, причем каждая банка поставлена была на блюдце, разделенную на пять частей копченую скумбрию, миску с маринованными помидорами и огурцами и черный, «бородинский» хлеб, выложенный на доску с яркой хохломской росписью. Что еще? – быстрым взглядом окинув стол, спросил Бирюлин и хлопнул себя по лбу. Масло! Он полез в холодильник и вытащил из него масленку. Что сидишь, как в гостях? Открывай. А ну, дай я. И он коршуном вы