н? Т-триста тридцать п-пять, ответил он. Она не поняла. Что значит «триста тридцать пять»? Я выпил триста тридцать пять граммов, объяснил он. Боже мой, шепнула она. Какой ужас. Хочешь, я за тобой приеду? Н-нет, сказал Марк. Н-не надо. Оля! Я у друга. И я тебя очень… очень люблю. Она засмеялась. Маричек. И я тебя. Только ты больше не пей. Тебе хватит.
За окном, взятым в решетку, начинало смеркаться. Пора было отчаливать, но теперь Марку страшно было представить, что надо встать, твердым шагом выйти на улицу и сесть в машину. Впрочем, о машине нечего было и думать. Такси. Но и к такси надо выйти, а он не был уверен, что ему по силам такой подвиг. Кто не знает, что пьянство засасывает не хуже трясины. У многих достойных людей есть горький опыт подобного погружения, когда данное самому себе нерушимое слово ослабевает с каждой каплей огненной воды – и в конце концов сходит на нет – позорное, постыдное, унизительное свидетельство человеческой слабости. Как заклинают нас родные и близкие! Как укоряют. С каким пламенем в глазах живописуют нам путь, ведущий к погибели. Вот и Марк помнил, как Ксения, его мать, пылкой речью стыдила, бывало, папу, Лоллия Алексеевича, сколько раз являвшегося из Литературного дома в перевозбужденном состоянии и с сильным алкоголическим запахом, который он напрасно пытался скрыть, отворачиваясь от милого, гневного лица и прикрываясь ладонью. Но кто будет стыдить его? Кто скажет ему, Марк, ты с ума, что ли, сошел, так напиваться? Перед кем он падет на колени, умоляя о снисхождении и клянясь, что такого никогда более не повторится? Неужто Оля? О нет. Он знал свою подругу. Она взглянет на него излучающими мягкий свет прекрасными темными глазами и промолвит чудесным хрипловатым голосом, ах, Маричек, разве можно так? Милая моя, подумал он, ощущая набегающие на глаза слезы. Между тем выпита была «Белуга»; сменившая ее «Столичная» опустошена была наполовину, съедены скумбрия, колбаса обоих видов и килька в остром соусе. Хлеб еще был, а также три помидора, два огурца и шпроты. Марк сбился со счета. Да и какой было смысл считать выпитое, когда и так все было ясно. Капитан Бирюлин, напротив, обрел состояние не говорим легкости, ибо легкость в мыслях знакома всякому, кто в застолье еще не перешел свой предел; и не душевной близости с теми, с кем мы предаемся возлияниям и кого с воспламененным сердцем возводим в собинные друзья – с тем, чтобы поутру схватиться за больную голову и воскликнуть: какой позор!; его ясный взор вперялся в неисследимую даль, и ум являл склонность к толкованию непостижимого. Посвящая Марка в свои размышления, он вскользь обмолвился об известном происшествии с гробницей Тамерлана, о страшных последствиях вскрытия которой, ссылаясь на древние предания, среднеазиатские аксакалы предупреждали археологов; но именно двадцать второго июня сорок первого года антрополог Герасимов взял в руки череп великого хромого. Несколько часов спустя началась война. Случайность? Капитан не верил. Две точки на двух кругах истории: нижнем – земном и верхнем – небесном, две точки из миллиона миллионов должны были совпасть, что вряд ли возможно, если только ими не руководила невидимая рука. Этот хорошо известный факт был всего лишь одним из многих, подобных ему, каковыми Бирюлин доказывал существование неких высших сил, пристально следящих за нашей жизнью и вмешивающихся в нее по собственному усмотрению. Он также упомянул о сошествии огненных колесниц, после чего древние египтяне стали сооружать пирамиды; о поразивших войско Мамая пламенных стрелах; о явлении воинственной Девы над осажденным Кенигсбергом, после чего город наконец был взят советскими войсками. Вникал ли Марк в эти поразительные, захватывающие истории? Пламенные стрелы, к примеру: вжить, вжить в татаро-монгольскую рать – и враг бежит, бежит, бежит… Понимал ли главную мысль капитана о неразрывной связи земного и небесного? Говорил ли pro или control Удивлялся ли этому увлечению Бирюлина, столь далекому от его службы в полиции, во-первых, и вообще довольно странному, во-вторых? Сложно сказать. Он мог бы возразить хотя бы по поводу пламенных стрел и явления Девы, что это всего-навсего ничем не подтвержденные легенды, плоды воспаленного ума, сказки для взрослых, но он не решался воплощать в слова свои соображения, ибо мог изъясняться чрезвычайно кратко, да и то с усилием. Однако, как выяснилось, это было еще не все, что занимало воображение капитана Бирюлина. Нострадамус, шепотом произнес он, пристально глядя в глаза Марка. Тот твердо, не мигая встретил его взгляд. Как мог он из шестнадцатого столетия прозревать события двадцатого? Марк откликнулся. П-п-поразительно. В с-самом д-деле… Как? Дитя Германии, отвергнув Закон, пойдет за знаменем с изломанным крестом, прочел Бирюлин из тетрадки, извлеченной из ящика стола. Надо было писать третьим пером правого крыла белого гусенка. В следующий раз. Предсказание нацизма – не так ли? А вот еще: Святым храмам будет причинено большое поругание, и это будет считаться большой доблестью. Тот, чей облик гравируют на деньгах, на золоте, на медалях, в конце концов умрет в страшных мучениях. И о ком это? Марк догадался. Это о нас. А м-му-ч-ченья… это В-в-владимир Иль-и-ич… Он того. Марк поднял отяжелевшую руку и покрутил пальцами у виска. И ты, восхитился он, это читаешь? Ни за что не подумаешь. Конечно, горько усмехнулся капитан, куда уж нам, ментам. Нам только дубинкой махать. Он захлопнул тетрадь. Д-др-руг! – воскликнул Марк. Ты обиделся? Не надо. Не об-б-бижайся. Бирюлин усмехнулся с некоторым высокомерием. Когда он погружается в чтение катранов Нострадамуса, когда собственными силами пытается разгадать скрытый в них смысл, когда его душа переполняется восторгом от сопричастности к миру таинственных происшествий, многозначительных совпадений и потрясающих прозрений – тогда его полицейская служба кажется ему досадной случайностью, равно как и его несчастливый семейный союз. Не для этого он был рожден. Настоящий Бирюлин был в его тетрадях, книгах, на эзотерических сайтах – там, где ему приоткрывалась истинная подоплека сущего. Но никогда не поздно начать новую жизнь, и он давно решил по выходе на пенсию посвятить себя изучению таинственного в многочисленных его проявлениях – с тем, чтобы приблизиться к ответу на загадку человеческого бытия. Положим, Бог создал Землю, жизнь и создал человека; или гигантской силы взрыв сплотил космические частицы в земную твердь; но для чего, с какой целью появился на земле человек? Неужели ради того, чтобы родился Бирюлин и чтобы он стал капитаном полиции, мужем Галины Платоновны и отцом девушки Кати? И чтобы появились миллиарды других капитанов Бирюлиных, на разных континентах, белые, желтые, черные капитаны с их белыми, желтыми, черными женами и детьми? Слишком ничтожно. Иная должна быть цель – однако почему она не проявилась за тысячелетия существования человека? Или его появление есть не что иное, как величайшая ошибка природы – или, если желаете, Бога? Бог и природа – это, вероятно, одно; природа полна божественной сути, а Бог может находиться в растущей во дворе кривой липе. Если все то, что есть сейчас на земле, ошибка – все города, поселения, поезда, самолеты, все государства с их своекорыстными вождями, все, что сейчас составляет содержание нашей жизни, – то какой
же силы гроза должна рано или поздно разразиться над человечеством, гроза последнего часа, гроза завершения жизни. Гроза! – громко промолвил Бирюлин и пристукнул кулаком. Вслед за тем он подумал, кажется и я. Д-дождь пошел? – спросил Марк. Н-н-надо… Да, твердо сказал капитан. Пора. Посошок – и по домам. П-п-посошок, обрадовался Марк. Какой замечательный обычай. В России вообще много х-хорошего. Нигде в мире нет п-посошка, а у нас есть! Ну, давай, сказал Бирюлин. За все хорошее. Марк согласился. За х-х-оро-шее.
В такси он дремал, изредка открывая глаза, всматриваясь в улицы, дома, светофоры, чьи огни отражались в мокром черном асфальте, и размышляя, то ли проехала поливальная машина, то ли, пока они сидели, прошел дождь. Говорил же Бирюлин: гроза. Да, был дождь, решил Марк, задремал, но скоро очнулся от мысли, отчего он не сказал капитану о «Розе мира» Даниила Андреева? Ему было бы интересно. Но, может быть, он читал. Позвоню и скажу. И кроме того, я мог бы прочесть это стихотворение… гениальное… Ветер свищет и гуляет сквозь чердак… да, чердак – лапсердак, так там было. И дальше: жизнь – как гноище. Острупела душа. Скрипка… да, скрипка… И сын похоронен. Ему захотелось плакать оттого, что сломана скрипка и похоронен сын. Он подумал, а где его похоронили? Не там ли, где он будет хоронить этого богача… Карандин его зовут. Не может быть. А в колодце полутемного двора… как это прекрасно, о Боже… драки, крики, перебранки до утра… Он проговорил вслух: Р-р-азверну ли со смирением Талмуд… Водитель услышал и спросил, ты что, Талмуд, что ли, читаешь? Марк ответил, читаю. Иногда. А Талмуд только евреи читают, сказал водитель. Ты еврей, что ли? Марк твердо ответил, еврей. Хорошо тебе, вздохнул водитель, захотел – в Израиль. Или в Германию. Вашей национальности немцы поубивали без счета, а теперь зовут. Грехи искупают. Поедешь? Не раздумывая долго, Марк сказал, поеду. Ну и правильно, одобрил водитель. Чего тут зря время терять.
Поднимите мне веки.
С трудом открыл глаза, сощурился и посмотрел на звонивший с яростным хрипом будильник. Восемь тридцать. Когда он вчера явился? В двенадцать? Нет, кажется, в час. Надо вставать. Он попытался, но тотчас упал в постель с испариной на лбу и подкатывающей тошнотой. Во рту пересохло и какая-то мерзость. Капитан Бирюлин, что ты сделал со мной? Подливал и подливал мне это сатанинское зелье… Никогда в жизни. Клянусь! И сердце колотит. Меня мутит. Мне голова как камень. Несу я тяжкий крест. Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести. В монастырях поют. Оля рассказывала. Она где-то была. В Эстонии. Странно. Марк не успел подумать, откуда в Эстонии православный монастырь. Лоллий открыл дверь и с интересом взглянул на страдающего сына. Папа, слабым голосом промолвил Марк, я умираю. Лоллий кивнул. Принес ли он избавление мне? Нет. Пустые руки. Где тебя так угораздило, спросил Лоллий, но в голосе его не было ни сочувствия, ни жалости, ни понимания, а одно лишь неуместное любопытство. С укором взглянув на отца, Марк ответил, у капитана. Ресторанчик, осведомился Лоллий, или бар? Марк застонал. Какой ресторанчик! Какой бар! Капитан Бирюлин, участковый, у него я был, и с ним… Вероятно, предположил Лоллий, было много водки и мало еды. Еда была, опроверг Марк. Шпроты были. Килька. Колбаса. Его замутило. Не говори о еде, взмолился он. Послушай, пряча улыбку, промолвил Лоллий. Человечество тысячу лет пьет и тысячу лет мучается похмельем. Смирись. Нет средства, которое бы избавило тебя от страданий. Только шпионам доступны волшебные таблетки – да и то я сомневаюсь в их чудодейственных свойствах. Ступай в душ, а потом приходи пить чай.