Гавриил (с тонкой улыбкой). Он, Ваше Всемогущество, не может не безобразничать. И он, и вся его сатанинская рать только о том и помышляют, чтобы сделать какую-нибудь гадость. Сколько людей из-за него лишились Царства Небесного!
Саваоф (вздыхая). Я тебя понимаю. Хотелось бы, конечно, без него и всех его демонов и чертей. Меня – Я знаю – многие обвиняют, говоря, какой Ты Бог, какой Ты всемогущий и справедливый, если не можешь запретить всяким бесам отравлять нашу жизнь. Я могу. Но Я не могу и не хочу запретить свободу. Я тебе скажу… но строго между нами, договорились?
Гавриил (кивает и прикладывает руку к груди). Могила, Ваше Всемогущество.
Саваоф. Есть мнение, что свобода независима даже от Меня. Она ни на чем не основана и потому пребывает сама по себе. Вот так-то. Но Я между тем дал понять яснее ясного. Когда человек по своей воле отвратится от зла, тогда Сатане попросту нечего будет делать. Я указал две дороги. Одна ведет к добру, другая – ко злу. И сам человек выбирает, по какой из двух он намерен идти. Но хватит рассуждать. (Саваоф нажимает кнопку звонка. Звучит марш. Почти в тот же миг появляется дежурный ангел.) Спустись вниз и позови Люцифера. И скажи, пусть не мешкает. Я жду. (Обращаясь к Гавриилу.) Давно ли он сидел подле Меня; давно ли испрашивал у Меня совета; и давно ли был первейшим из ангелов? Как он был прекрасен! Гордыня, что она делает даже с обитателями Неба!
Входит Люцифер. Это довольно пожилой, со следами былой красоты, чисто выбритый мужчина в темном костюме, черной рубашке и белых туфлях. За спиной у него видны черные крылья. Он молча кланяется Саваофу и встает в независимой позе, скрестив на груди руки и отставив ногу. На Гавриила он не обращает внимания.
Гавриил (не выдержав). Что за сатанинские привычки! Ни тебе здравствуй, ни прощай.
Люцифер (низким голосом, не оборачиваясь). Много чести.
Саваоф. Как поживаешь?
Люцифер (с тайной насмешкой). Вашими молитвами.
Саваоф. Как Лилит? Не вздыхает по Адаму?
Люцифер. С чего бы? Тыщу лет как забыла.
Саваоф. Н-да. С тобой не поговоришь.
Люцифер. А о чем нам говорить? Выгнали меня, как паршивую собаку, превратили в исчадие ада, в пугало – и хотите, чтобы я все забыл?
Гавриил (с возмущением). Да ты вспомни, как ты себя вел! Ты Его Всемогущество (указывает на Саваофа) задумал сместить! По делам вору и мука, вот что я тебе скажу.
Люцифер (с презрением). Всегда не терпел подхалимов.
Гавриил (в ярости). Гнусное создание. Мало тебе от Михаила досталось.
Саваоф (повысив голос). Прекратить!! Не время и не место. Люцифер!
Люцифер. Я здесь.
Саваоф. К нам очень скоро прибудет один человек. Обрати внимание: живой человек. Он может вернуться на Землю и рассказать, как у нас тут обстоит – в том числе и в Аду. Я тебя попрошу – будь в Аду ему спутником и покажи все, что он захочет. Вельзевула привлеки. Астората, Аббадону, ну, что Я тебе говорю. Сам знаешь.
Люцифер. А он надолго?
Саваоф. Неограниченное время. После Ада он побывает в Чистилище, а также у ворот Рая. Но это уже не твоя забота. Еще вопросы?
Люцифер. Он молод? Стар?
Саваоф. В расцвете сил. Тридцать шесть земных лет. Имя Марк.
Люцифер. Какие-нибудь пороки? Женщины, деньги, власть? Алкоголь, может быть?
Гавриил (мстительно). И не надейся.
Саваоф (раздраженно). Да погоди ты. Ну, нельзя же так, Гавриил, быть каждой бочке затычкой. Я это не люблю.
Гавриил (смиренно). Простите, Ваше Всемогущество.
Люцифер усмехается.
Саваоф. У тебя с ним никаких шансов. Бескорыстен и чист.
Люцифер. Наша недоработка.
Саваоф (грозит ему пальцем). Смотри у Меня! У нас с тобой и без того натянутые отношения.
Люцифер. Не знаю, как Вы, а у меня к Вам всегда теплое чувство.
Саваоф (едва заметно улыбаясь). Ну-ну. Всегда был шармёр. Ступай. И не забудь – все покажи, на все вопросы дай обстоятельный ответ. Потом расскажешь. Ну, иди.
Люцифер удаляется.
Гавриил (с укором). Как-то Вы с ним мягко, Ваше Всемогущество. Не Вы ли всегда говорили, что он враг рода человеческого.
Саваоф (вздыхая). Знаю, что враг, знаю, что мягко, а ничего не могу поделать. Вспомню нашу прежнюю дружбу, и слезы на глазах. Ах, дуралей, ах, гордец, ах, Сатана ты несчастный.
Очнувшись, Марк увидел себя на поле с пожухлой от зноя и колкой даже на вид травой. Позади в низких берегах несла свои мутные воды широкая река, через которую – вспомнил он – перевозил его в моторной лодке с чихающим мотором крепкий и мрачный старик с двумя сохранившимися зубами, по одному на каждую челюсть, в футболке с короткими рукавами и надписью во всю грудь: Silentium[56]. Наполовину вытянутая на берег, лодка едва качалась на быстрой воде там, где ее покинул Марк. Поджав ноги и широко открыв рот, старик спал на корме – но вдруг, как от толчка, проснулся, мельком взглянул на Марка, оттолкнулся от берега шестом и завел мотор. Тарахтя и расстилая над водой пелену сизого дыма, лодка пошла поперек течения к противоположному берегу, и чем дальше удалялась она, тем глубже становилась окутывавшая этот мир тишина. Впереди, на краю поля, он различил заросли кустарника, за ним мелколесье, за которым видны были верхние этажи и крыши домов. Сильно пекло. Он поднял голову. Солнца не было. Пепельного цвета низкое небо с багровыми пятнами на нем источало жар – наподобие того, каким пышет в бане крепко натопленная печь. Он побрел в сторону кустарника и леса и видневшихся серых домов, пытаясь понять, где он: в Раю? нет, разве Рай может быть таким тоскливым и серым? И на Чистилище не похоже. В Чистилище, наверное, веет ветерок, там прохладно и нет такого низкого, гнетущего неба. Я в Аду, понял Марк. Вытирая потное лицо, он продрался сквозь колючий, похожий на боярышник, кустарник и оказался в душном лесу из низких елок и кривых берез с сухими мертвыми ветками. Не слышно было ни единого голоса – ни человечьего, ни птичьего. Запинаясь о поваленные деревья, с хрустом обламывая норовящие хлестнуть по глазам ветки, он прошел этот лес насквозь и оказался неподалеку от многоэтажных домов, тесно расположенных друг подле друга и казавшихся одним огромным, далеко протянувшимся домом. Напротив высились точно такие же дома, а в узком пространстве между ними поставлены были сбитые из необстроганных досок столы и скамейки. И справа и слева, насколько хватало глаз, Марк видел такие же серые здания, и чем больше смотрел, тем тягостнее становилось на душе. Жара, ему казалось, стала сильнее. Тут заскрипела и громко хлопнула дверь, и из ближайшего к нему подъезда вышел человек в черной бейсболке, черных брюках и куртке тоже черной и белого цвета номером на груди и спине -1 260 253/7 512 ОР. Он снял бейсболку и пригладил ладонью редкие светлые волосы. Одутловатое его лицо показалось Марку знакомым. Он принялся вспоминать – и вспомнил минувшую зиму, тесный зал прощания при морге и этого человека в гробу. Убит был в пьяной драке в чахлом скверике среди обступивших его многоэтажных домов. Священник называл его Виктор. Виктор! – позвал Марк. Тот испуганно шарахнулся, обернулся и уставился на Марка пустыми глазами. Ты Виктор? – спросил Марк. Погоди, погоди, в растерянности пробормотал Виктор. Ты, что ли, живой? У тебя, я смотрю, прикид не наш. Ты живой? Марк кивнул. Живой. Ну, блин, ты даешь! – изумленно сказал Виктор. И никто про тебя не знает? Марк пожал плечами. Понятия не имею. А здесь что? – спросил он. Ты слепой? – как бы свысока спросил Виктор. Да ты только посмотри, блин, на эти гребаные дома! Ты внутрь загляни, ты оху…ешь, честное слово! Он дернулся, будто от удара током, и сморщился от боли. Гадство. Слова не скажи. Марк повторил. Что здесь? Виктор посмотрел на него с презрением. Не догоняешь? Ты в Ад попал, братан. А ты, спросил Марк, ты давно? Он не решился произнести: в Аду. Виктор сплюнул. Как сандали отбросил, так и попал. Мне когда мать говорила за Страшный суд, я ржал и говорил, тебе голову твои попы заморочили. У меня, говорю, два суда, две ходки, клал я на Страшный твой суд. Меня когда привели, я еще не проснулся, даже глаз не открывал. А потом открыл, посмотрел – и как-то сразу я понял, что здесь про меня всё знают, знают, что я болтал трезвый, какую пургу нес пьяный, кого обидел, кого… Всё знают. Он усмехнулся. И смотрит на меня седенький такой старичок и видит меня насквозь. А кто… старик этот… кто? – уже догадываясь, выдохнул Марк. Виктор дернул плечом. Без понятия. Говорят, Бог это был. Да разве Бог такой? А может, и в самом деле, откуда мне знать. Тут разве поймешь. Он молчит, а я голос слышу, как будто у меня наушники. Или как будто я сам себе говорю. Что ж ты, Виктор, так скверно жил. Я хотел сказать, как все, так и я, но не мог. Меня как замкнуло. И слышу: и не надо на всех ссылаться. У тебя своя была жизнь, ты, как мог, ей распорядился. Ты бы мог стать хорошим человеком. Ведь мог? Мог – не мог, сказал я, хороший – плохой. Какой есть. Так получилось. И тебе не жаль, я слышу, что ты не стал любящим сыном, честным тружеником, хорошим мужем и заботливым отцом – а стал позором своей матери, грязью человечества и сором земли. И умер, как жил – безо всякого смысла. Постыдно ты умер. Мне так обидно стало. Я правильный пацан, а он меня в грязь и сор. Какая я грязь? Какой сор? И умер со смыслом – я Толе Шершавому за «петуха» перо вставил, а потом его брательник, Вова Пестрый, меня завалил. А старик меня долбит. Ты все помнишь о своей жизни? Вспомни, как мать обокрал. Последнее взял и с дружками пропил. Вспомни, как Милу обидел. Она тебя полюбила, а ты ее оскорбил. Она руки на себя наложить хотела – ты помнишь? У нее ребенок от тебя. Девочка. Ты даже не знаешь, как ее зовут. У меня в груди горячо стало. А как пожилого человека избил? Ты ему нос сломал и два ребра. Ногами его бил. Помнишь? И ножом ты первый ударил. И убил. Потом и тебя убили – но, по сути, ты убил себя сам. Веришь, братан, я заплакал. И не от страха, что отвечать. Так тошно мне стало от моей жизни, так горько и стыдно, я тебе передать не могу. И слышу: тебе, Виктор, одна отсюда дорога – в Ад. Мне тогда в