Идем. Я нежна, как летнее утро; я прекрасна, как расцветший день; я покорна тебе, как рабыня. Все дарю тебе: глаза мои, словно изумруды, губы, будто лепестки божественного цветка, грудь, ценою в царство, и таинственную дверь, драгоценную, манящую и ожидающую, чтобы ты вошел в нее, мой повелитель, мой слуга, мой возлюбленный. У него поплыла голова. Оля! – позвал Марк и услышал в ответ: Маричек! – и увидел ее, прекрасными, мягкими, любящими глазами с тревогой всматривающуюся в него. Маричек мой, я тебя жду, услышал он и, выдернув свою руку из горячей, влажной руки Лилит, кинулся вон.
Вслед за ним вышел Люцифер. Вы проявили удивительную стойкость, мой друг, одобрил он. Признаться, я уже думал, что вы – как говорится в старых книгах – не устоите перед ее чарами. Она преступно хороша, не правда ли? Марк промолчал. Лицо старухи с жадно приоткрытым ртом встало перед его глазами, и он содрогнулся от отвращения. Впрочем, прибавил Люцифер, это была ваша идея – повидать Лилит. Но зато, рассмеялся он, какие впечатления! Будет о чем рассказать в тесной мужской компании за кружкой пива и, может быть, с прицепом. Вымолвив это, он лукаво взглянул на Марка. О, мне известны русские обычаи, иным из которых я просто не могу найти разумного объяснения. Зачем запивать водку пивом? Трижды плевать через левое плечо? Перед отъездом в полном молчании сидеть на дорожку? Не дождавшись ответа, он взял Марка под руку. Загадочная русская душа! Никто, правда, не знает, почему она загадочней души немца или англичанина, но все уверены или делают вид, что уверены, что она, русская душа, воистину непостижима. Как это у вашего поэта… Сейчас, сейчас. Что-то с памятью моей стало. Ага! Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить. Ах, мой друг! Иные поэтические строки соблазняют сильнее, чем десяток искусителей. Сколько юных и даже не вполне юных голов воспламенились от этих слов, и если и взглядывали на другие народы, то не иначе как с чувством горделивого превосходства. Да кто вы такие перед нашим мессианским Отечеством? И далее всякая чушь о святой Руси и ее великом предназначении. Не знаю, дорогой мой, приходилось ли вам иметь дело с поэтами… Я в основном читатель, вставил Марк…а мне, по делам моей, так сказать, службы – однако я предпочитаю пользоваться другим словом: служение… der Dienst…[59] – моя загадочная душа, засмеялся он, лежит к немецкому… Сам – и поднятыми бровями, и направленным вверх указательным пальцем левой руки с острым и длинным ногтем он пояснил, Кого имеет в виду, – предпочитает иврит, причем древний, но я не в восторге… – да, мне приходилось общаться с поэтами, и открою вам, друг мой, – хотя вы и без того не раз размышляли об этой совершенно непостижимой материи – и я, и мои посланцы всячески стремились вовлечь поэтов в бездны греха. Поэтов у вас много, гораздо больше, чем нужно, и среди них большинство… он поморщился… так себе – рифма есть, впечатления нет. А есть и такие, что без рифмы, только строчки в столбик… И завернут, простите, черт-те что, а ты изволь догадываться, что сей сон означает. Таких у нас здесь пруд пруди. Таланта ему чуть отсыпали, но он же поэт! и желает всяческих искушений, пьянства, блуда, картежной игры и прочих грехопадений. Иногда я спрашиваю у кого-нибудь из них, ты уже в Аду, хуже не будет, скажи, для кого ты писал эту свою поэзию? Зудело, отвечает, так зудело, что сил нет удержаться. И думал, а почему Александр Сергеевич может, а я не могу? Ну, хорошо, пусть не Пушкин, а какой-нибудь Брюсов. О, закрой свои бледные ноги. И я написал: твои бледные руки лианой обвивают и губят меня. После «лианой» с новой строки. Или Бальмонт. О, женщина, дитя, привыкшее играть. И я: о, нет, твоей игры не надо, внутри все мертво у меня. Как там дальше… надо – звездопада… прочь иди… о черт, простите, забыл! В Аду все забудешь. Но почему я в Аду, а они? где они? Большие поэты и грешили больше. Люцифер махнул рукой. Не твоего ума дело, где они. Думай о том, где ты и за что ты. Ад не место для обсуждений, так я этому жалкому созданию ответил, но вам, друг мой, открою. Я, как этот несчастный заблудший стихоплет, тоже в недоумении – почему Пушкин не в Аду? Блок, падшее создание? Цветаева, вся в грехах и в ужасной своей смерти? Ходасевич? Бесконечно озабоченная сами знаете чем Берггольц? Он, – и Люцифер снова указал на потолок, – отправляет их в Чистилище, а некоторых прямо в Рай, и не глядит, что они все погрязли в грехах! Эта Белла, татарочка, на ней пробы ставить некуда, ей в Ад прямая дорога, а Он ее в Чистилище! Они все, эти поэты, они мои подопечные, я их направлял, я их вел, я Цветаевой веревочку подал, они мои, и все должны быть у меня в Аду, а Он их милует! Белая пена вскипела в уголках губ Люцифера. Он перехватил взгляд Марка, вытер губы и примирительно молвил, хуже всего, когда не понимаешь причин. Не надо держать меня за дурачка, снова возвысил он голос, но тут же успокоился. Не сердитесь, мой друг. Нервы совсем никуда. Надо бы отдохнуть – но когда?! Между нами. Я предполагаю, Он и сам не понимает, почему избавляет их от Ада. У меня однажды состоялся с Ним разговор, и я спросил: почему? В конце концов, я не мать Терезу хочу забрать, а тех, что принадлежат мне по праву, которые под моим присмотром всю жизнь грешили бесстыдно и беспробудно! Видели бы вы, как Он разволновался! Ему не положено волноваться, а Он, мне показалось, даже покраснел. Он долго думал, а потом поднял на меня Свой взор и тихо промолвил, они Мои дети. Верите ли, я чуть не упал. Дети?! Отказываюсь понимать. Но, может быть, обратился он к Марку, вы мне объясните, почему дети?! Какие могут быть дети? Если у Тебя такие дети, значит, Ты плохо их воспитал. Но это между нами, мой друг, строго-настрого между нами. Он пожал плечами и уставился на Марка с выражением крайнего недоумения в карих глазах. Настоящие поэты, начал Марк, но Люцифер тут же перебил его. Настоящие! – воскликнул он. А кто мне докажет, что настоящие? Вы? А с какой стати я должен вам доверять? Все это, и он покрутил пальцами, какая-то, на мой вкус, чересчур тонкая материя. Я сторонник ясности. Причина – следствие. Согрешил – ступай в Ад. Не согрешил – иди на все четыре стороны. Покажите терьеру крысу, пробормотал Марк. Что, что? – вскинулся Люцифер. При чем здесь крысы? Друг мой, умоляю: изъясняйтесь понятней! У одного англичанина, сказал Марк, спросили, как распознать истинную поэзию. Он ответил: покажите терьеру крысу, и он не ошибется. Люцифер схватился за голову. Ну что это такое! Я прошу – понятней, ясней, без двусмысленностей, а вы мне подсовываете какую-то крысу. Господин Марк! Что вы имели в виду? Иван Иванович, пряча улыбку, сказал Марк, если у вас нет слуха… Есть! – вскричал
Люцифер. Есть у меня слух! Я слышу то, что никто не слышит! Шепот, вздох, тихий стон – я все слышу! Я в любой гамме могу указать, где до, а где до-диез!..если у вас нет в душе таинственной той струны, которая отзывается на звук истинной поэзии… Опять перебил его Люцифер. Не надо таинственности! Я не желаю никаких тайн! Стишок есть стишок, при чем здесь струны? У вас не душа, а какая-то балалайка. Я со многими разошелся по вопросам таинственности. Всему есть объяснение. Когда нет объяснения, значит, и самого явления нет. К черту вашу таинственность! Юпитер, уже не скрывая улыбку, сказал Марк, ты сердишься? К черту Юпитера, отвечал Люцифер, потрясая кулаком, к черту поэзию, к черту струны. Объясняйте, потребовал он. Все просто, произнес Марк. Чудо поэзии так же необъяснимо, как слова Создателя, что грешные поэты – его дети. А вы, к моему изумлению, оказались непроходимым рационалистом. Люцифер кивнул. Дважды два – всегда четыре. Разум – мой бог, если мне позволительно так выразиться. У меня, собственно, и были разногласия с… Ну, вы понимаете. Он слишком многое позволял воображению, фантазии. Представляете – Он мог довериться чувству более, чем рассудку! И вот между нами возникло… Недоразумение.
Тем временем они очутились перед закрытой черной железной дверью. Костяшками пальцев Люцифер гулко отстучал по ней пять раз – причем два первых удара шли подряд, а остальные с короткими промежутками. Что-то лязгнуло, дверь отворилась, они переступили порог. Совершенно пустой с голыми серыми стенами зал оказался перед ними. Окон не было; под потолком потрескивали люминесцентные лампы, освещая зал синеватым мертвенным светом. Начнем наше представление, объявил Люцифер. Пальцами правой руки он коснулся стены – и от пола до потолка на ней тотчас открылся огромный экран, сначала серый, туманный, но свет прибывал, и минуту спустя Марк увидел двухэтажный дом, участок перед ним с бассейном, из которого высоко взлетала струя воды, рассыпаясь вверху серебряными брызгами. Идите, господин Марк, – с этими словами Люцифер мягко подтолкнул Марка.
Марк входит.
Слышен щебет перепархивающих с дерева на дерево птиц. Раздаются детские голоса. Вслед за тем звучит мягкий женский голос:
– Тише, дети, тише! Папа отдыхает.
У бассейна, в кресле, дремлет мужчина средних лет в эсэсовской форме с погонами оберштурмбаннфюрера СС. Это комендант Освенцима Рудольф Гесс. У него простое, открытое лицо. Большой лоб, крупный нос, волевой подбородок – славное лицо честного человека. Погруженный в сладкую дрему, он не замечает, как к нему тихонько приближается похожая на него девочка лет десяти в курточке с приколотой желтой звездой Давида.
– Папочка, – зовет она.
Гесс открывает глаза.
– Козочка, – говорит он, и на его губах появляется счастливая улыбка. – Ты моя козочка. Иди ко мне.
Он протягивает к ней руки, но тут видит звезду Давида на ее курточке.
– Что это?!
– Это как у нашего садовника, дяди Иозефа. Бриджит такие всем сделала. Мы так играем.
– А ну, – и быстрым движением он срывает звезду с курточки дочери. – Никогда больше. Поняла? И Клаус нацепил эту гадость? И Берлинг?