е, кричит он и цепляется за вереск. Наконец он нащупывает ногами какую-то опору, встает – и Марк узнает Сталина. Он тяжело дышит, лицо его облеплено тиной и грязью. Его рвет водой. Он утирается и с тоской оглядывается вокруг. Ни души. Тем не менее он кричит, и отчаянный крик его разносится над болотом. По-мо-ги-и-и-те!! Никто не отзывается. По-мо-ги-и-и-те! – снова кричит он. Молчание. Боже! – взывает Сталин. Я больше не могу. Тут безутешный его взгляд находит Марка. Эй, человек! – призывает Сталин. Помоги мне! Ну, что ты стоишь! Помоги! Да пошевелись же ты, черт тебя побери, нэ видишь, я тону в этом вонючем болоте! Помоги! Помоги, говорю, шени дэда мутели шевецы![67] В это время опора под его ногами уходит вниз, и он снова погружается в сомкнувшееся над его головой болото.
Некоторое время Марк не покидает своего места на опушке почерневшего от огня леса и не отрывает взгляд от далеко расстилавшегося перед ним ярко-зеленого ковра. Он ждет – покажется ли на его поверхности Сталин. Но того прочно засосала топь, и он бьется в мягких и крепких ее объятиях, пытается вырваться, глотает гнилую воду и слышит вкрадчивый шепот. Когда тебя простят все убитые тобой, все замученные, осиротевшие, все умершие голодной смертью, все умолявшие тебя о снисхождении, но так и не получившие его, все мужчины и женщины, старцы и дети, крестьяне и рабочие, инженеры и поэты, христиане и мусульмане, все, кого в глубокой ночи разбудил стук в дверь, после которого их поглотил созданный тобой зловещий мир насилия и неволи, – тогда и только тогда ты сможешь надеяться на смягчение твоей участи. Он думает: их же миллионы. Где взять силы, чтобы перед каждым склониться? Вспоминает тщедушного человека с гордо вскинутой головой. Огненная строка вспыхивает. Только слышно кремлевского горца, душегубца и мужикоборца. И про его пальцы сказано, жирные, как черви. Душит лютая злоба. Прощения просить у этого жидка? Он задыхается. Отвратительная вода заполняет его до самого горла и вливается в легкие. Глоток свежего воздуха дайте мне вместо этой воды! А вкрадчивый голос все шепчет и шепчет ему: они тоже умоляли, о, дайте нам воздуха! дайте хлеба! дайте, наконец, свободу! Ты не отвечал им, и они страдали и умирали в мучительной тоске.
Марк обнаруживает, что Сталин в болоте не один. Он видит выбравшегося на поверхность человека, о котором нельзя с уверенностью сказать, мужчина это или женщина. Он всматривается и наконец узнает: это Землячка, Розалия, залившая кровью Крым. Она близорука. Беспомощно простирает руки, но тут же снова тонет в болотной жиже. Он видит человека с отталкивающим лицом злобного дурачка. Это Ленин, которого погубила подхваченная в молодости «французская» болезнь. Он открывает рот и мычит. Марк слышит. Н-не н-надо, умоляет дурачок и хлопает руками по воде. Н-н-адя. Ты где? Я больше н-не бу-уду. Но кто-то тянет его вниз, и, рыдая, он исчезает в болоте. Кого еще видел Марк из обитателей болота? Среди многих он узнает лишь некоторых. Одного в халате когда-то белом, а в болоте приобретшем грязно-серый цвет, со скошенным левым глазом и несколько оттопыренными большими ушами он вспоминает с большим трудом – и то лишь потому, что тот отплевывается и бормочет: кому кураре, кому рицин, кому кураре, кому рицин… Его фамилию припоминает Марк: Майрановский и даже имя и отчество: Григорий Моисеевич, знаменитый в секретных кругах отравитель, заведующий сверхсекретной лабораторией на первом этаже углового здания в Варсонофьевском переулке. Сюда привозили приговоренных к смертной казни заключенных или похищенных в разных городах нашей родины и даже за ее пределами противников советской власти. Григорий Моисеевич недрогнувшей рукой вкалывал им рицин и с чисто научным интересом наблюдал, скоро ли они отойдут в лучший мир и не останется ли в их организме следов яда.
Он доктор наук. Кураре! Рицин! Примите отчетик о проделанной научной работе: худые реагируют быстрее, чем полные, молодые – быстрее, чем пожилые; было два еврея, один сопротивлялся довольно долго и спрашивал: доктор, я поправлюсь? поправился окончательно спустя неделю; другой простился через два дня; следов не найдено в обоих случая, впрочем, как и в остальных. Прошу премировать коллектив лаборатории за плодотворную работу. Видит Марк человека с остекленевшим взором, худого, с изможденным лицом; террор, хрипло, как старый ворон, кричит он, пытаясь избавиться от облепившей его тины и выплевывая горькую воду; террор! – каркает он и скрывается в черной воде. Железный Феликс, это ты? И тебя пометил сатана, если ты отказался от Бога и мечты стать священником и зловещим призраком поднялся над окровавленной Россией. Видит его наследника – маленького, почти пигмея, с тонкими детскими пальчиками и физиономией филера; кровавый карлик, алкоголик и извращенец, любимое создание дьявола; и плохо же он кончил – в пыточной камере, где совсем недавно он сам с наслаждением загонял иголки под ногти измученным людям и где теперь вчерашние товарищи, хлеща его резиновым шлангом, допытывались у него окончательной правды – а какой, ни он, ни они не знали. И женщину со слипшимися волосами до плеч видит Марк. Она держит в руке искусно засушенную человеческую голову, усохшую до размеров крупного апельсина, но сохранившую все черты. Ein gutes Geschenk! – кричит эта женщина. – Und zu gleich ein gutes Souvenir! Der Schadel eines Polen![68] Сука Бухенвальда. Жуткое зрелище.
Последний раз взглянув на болото, Марк шепчет, лучше бы вам всем вообще не родиться, поворачивается и уходит прочь. Некоторое время еще доносится до него надрывный вопль Сталина: по-о-мо-ги-и-те!
И как вам понравилось в Аду? – по пути в Чистилище спросил его архангел Гавриил, но, должно быть, ощутив нелепость своего вопроса, ибо как может кому-нибудь что-либо понравиться в Аду, покраснел и поспешил исправить свою промашку То есть я хотел спросить, не утомились ли вы от обилия впечатлений? Марк отвечал, что в Ад надо было бы устроить нечто вроде паломничества – желательно для всего человечества. Быть может, это помогло бы сохранить мир, тишину и чистоту земной жизни. Позвольте вам возразить, промолвил Гавриил. Человек знает об Аде главное – это место, где совершается воздаяние за грехи прожитой жизни. Но уберегло ли это знание от злодеяний, войн, революций, а также сугубо личных грехов, как то – лжи, ненависти, сладострастия, клеветы и проч., и проч.? Описание мучений, которые ожидают грешника, – пусть они являются плодом человеческого воображения, вымыслом, страшной сказкой – но их несоответствие Аду действительно существующему вовсе не означает, что закоренелый грешник может без малейшего страха совершить переход из одной жизни в другую. Даже те, кто убежден в ожидающей нас после смерти черной яме или мрачной комнате с продранными обоями и окном в грязных потеках, кто верит в абсолютное ничто – даже они с тревожным холодком в груди вдруг замирают и спрашивают себя: а вдруг?! Однако останавливает ли это убийцу? Насильника? Грабителя? Вспомнив о том, что ожидает его в посмертии, проклял ли свою ложь демагог? Прекратил ли разжигать ненависть к сопредельному народу лицемерный политик? Усовестился ли и смирил свою жадность немыслимо разбогатевший на взятках чиновник? Увы, молвил Гавриил. Мы, сказал он далее, пытаемся найти выход из этого тупика, но, как окончательно выяснилось за последнее тысячелетие, порочность человека составляет его вторую натуру. Его Всемогущество крайне озабочен этим обстоятельством. В редкие минуты отдохновения от бесконечных трудов Он признается, что, создав человека по Своему образу и подобию, ожидал от Своего создания совсем другого поведения. Другой жизни Он ожидал! Он представлял всю землю Эдемом, в рощах и садах которого, на берегах чистых рек и светлых озер счастливые люди будут жить в любви, согласии и мире. Ни зависть, ни вражда, ни клевета не омрачат их дни. И кончина их будет блаженным успением с последней мирной мыслью о возвращении на родину. Но что получилось?! – вопрошает Его Всемогущество, и на Его божественный лик набегает тень. Мы знаем, о чем или, вернее, о ком Он думает. Он думает о том презренном, кто подло обманул Его доверие, предал Его любовь и на веки вечные стал Ему противником; о том, кто извратил Его замысел, сумел внушить человеку гордость и дерзкую мысль, что обладание знанием сделает его равным Богу. На нежном лице Гавриила вспыхнул румянец. Вы не можете даже представить, воскликнул он, как мы страдаем при виде опечаленного Его Всемогущества, нашего Отца, Наставника и Бога! Я вижу, сказал он затем, взглянув на Марка глазами цвета чистого неба, вы поняли, о ком идет речь. Наверно, ответил Марк. Злое, мстительное, коварное существо! – пылко проговорил его спутник. Я даже не хочу произносить его имени! Сколько боли причинил он Его Всемогуществу! Но я готов поспорить, вам он показался разумным и приятным собеседником. В некоторых пунктах мы решительно разошлись, коротко ответил Марк. Не представляю, подхватил Гавриил, в чем можно с ним согласиться. Да, он может произвести впечатление. Но едва ли не в каждом его слове скрыт второй, а то и третий смысл – вот почему ему нельзя верить. К тому же его гложет ужасная обида на Его Всемогущество за свое изгнание. О, это было грандиозное падение! Небо сотряслось, и земля содрогнулась. Он пал – однако с тех самых пор не оставляет мысли вернуться в Царство Небесное – но не с признанием вины, не с покаянием, а в блеске и славе победителя.
Они шли поросшей травой тропой посреди светлого лиственного леса. Древние, могучие дубы соседствовали с кленами, рядом шелестели листвой березы, чуть в стороне видна была рощица осинок с мелкими дрожащими листьями. Солнце светило с чистого, радостного, роскошного неба, и Марк дышал полной грудью, наслаждаясь свежим лесным воздухом и недоброй памятью вспоминая жару и духоту покинутого им Ада. Тут показалось огромное поле, сплошь застроенное кирпичными одноэтажными домами, – ни дать ни взять садовое товарищество «Спутник», где горожане средней зажиточности закручивают банки огурцов и помидоров и варят клубничное варенье в преддверии морозов, снега и холодного неба и не отягощают себя размышлениями, куда они попадут после окончания жизни – в Ад, Чистилище или Рай. Это и есть Чистилище, сообщил Гавриил. Но, разумеется, не всё. Там, махнул он направо, и там, и там, указал он налево и прямо, несметное множество подобных участков. Посетить все жизни не хватит. Поэтому ограничимся этим, тем более вам как историку – вы ведь учились на историка, не так ли? – наверняка будет интересен один из здешних обитателей. Кто? – спросил Марк. Терпение, улыбнулся Гавриил. Шлагбаум при их приближении поднялся; они вошли. На узкой улице слева и справа выстроились небольшие дома-близнецы с цветущими в аккуратных палисадниках анютиными глазками с их нежной сине-желтой расцветкой, белыми, холодными на вид хризантемами, ярко-красными анемонами и светло-голубыми незабудками. В окнах с белыми, везде одинаковыми занавесками иногда показывалось чье-то лицо; кое-где возле своих домов сидели в креслах обитатели Чистилища – в основном преклонных лет, но встречались и молодые. Марк увидел девушку лет двадцати, поливающую цветы из лейки, в которой, ему показалось, не было воды. От чего надо ей очищаться? Что к ней успело прилипнуть за ее недолгую жизнь? Но он та