Через несколько месяцев после начала терапии женщине приснился страшный сон о том, как она сидит на своей кровати, стоящей прямо на улице, а кран поднимает боковые стены и фундамент ее дома. Я предположил, что она чувствует, как я подрываю ее защиты, и боится, что у нее еще не появилось адекватной психологической замены. После моих слов она стала рассказывать о своих страхах, связанных с недавними изменениями ее личности. Эти страхи были в значительной мере осознанны и доступны для работы с ними.
Пациент, имевший архаическую склонность относиться к словам как к именам богов и демонов, предупредил меня, что эта сила может легко обернуться против него самого. Он заметил, что пользуется словами как своего рода самогипнозом. Чтобы создать целостную систему, объясняющую отсутствие у него интереса к внутренней жизни, он часто использовал интеллектуализацию и сверхлогическое мышление. Он сказал, что должен был предупредить меня заранее о том, что в психотерапевтическом диалоге слова могут оказаться обоюдоострым мечом. Здесь он имел в виду «переходные слова»: слова как объекты, используемые в целях защиты или переноса. В таких случаях мы не можем ориентироваться только на основной смысл слов. Они часто употребляются в более широком контексте.
Ко мне на прием пришел пациент с явными признаками навязчивого невроза, врач по профессии. Он жаловался на состояние унылости, усталости и мировой печали. Было очевидно, что он запутался в своих чувствах, связанных с психологически изжившим себя браком и семейной жизнью. Он часто начинал сеансы с робкого поднятия руки и просил меня ничего не говорить, а только слушать. И тогда он очень красноречиво, подробно, используя сравнения, метафоры и анекдоты, выплескивал на меня свою скорбную повесть. Временами он тоскливо и понимающе улыбался, словно хотел сказать: «Я знаю, доктор Роут, что сильно вас обременяю. Пожалуйста, разделите этот груз со мной». И я всегда это делал. Он покидал кабинет со слабой, тактичной и благодарной улыбкой и привычно опущенными плечами, еле слышно бормоча: «Спасибо».
В работе с этим пациентом главная задача была не в области вербального понимания, хотя я и отмечал употребляемые им слова и смысл, который они в себе несли. Задача состояла в создании безопасного и надежного психологического контейнера для переполняющей его тревожной беспомощности и печали, то есть «заботливого окружения», где бы он мог разделить со мной ношу, готовую раздавить его. Слова – это объекты, частицы боли; и основным смыслом этого психотерапевтического диалога была его просьба нести их вместе с ним.
Главным механизмом сновидения является процесс сгущения, концентрации множества значений в одном символе. В процессе анализа символ раскрывается совершенно неожиданным образом. В психотерапии роль такого конденсата выполняют некоторые слова. Часто это случается непроизвольно, но тем не менее они становятся значимыми для пациента.
Например, я заметил пациенту, что в семье довольно «несерьезно» относились к его детским болезням. Слово «несерьезно» постепенно все более конкретизировалось. Его отношение к сестре было несерьезным и показывало, что он не испытывал к ней теплых чувств, вел себя, словно мачо, никогда не чувствуя волнения. «Несерьезно» он принял сторону матери против своего отца, который был кем угодно, только не легкомысленным человеком. Быть более серьезным означало сближение с отцом, к которому он стремился, но это стремление отдаляло его от матери и приводило к поражению в эдиповой борьбе за ее благосклонность. «Несерьезно» означало одну сторону его отношения к работе, а «серьезно» – другую, которая воплощала отношение к работе его братьев.
Слово «несерьезно» выполняло приблизительно такую же роль, которую выполняют сгущенные символы в первичных процессах работы сновидения. Оно было подобием стрелки на путях узловой станции, от которой поезд Эго может направиться в разных направлениях. Такие кодовые слова накапливаются и создают особый словарь терапевта и пациента. Никакой отдельно взятый терапевтический сеанс не сможет объяснить стороннему наблюдателю все возможные скрытые значения простых слов, главный смысл которых знают только участники терапевтического диалога.
В эссе под названием «Новые слова» Джордж Оруэлл рассуждает об использовании слов для понимания «внутренней жизни». Он говорит о недостатках слов в описании и объяснении внутренних переживаний, таких же сложных и ускользающих, как переживания в сновидениях. Великие писатели обходят эту проблему, создавая ощущение «внутренней жизни» с помощью самых разных литературных приемов, то есть разрешая проблему обходными путями. Оруэлл предложил создавать новые слова для описания внутренней жизни, но эта идея показалась непрактичной, поскольку такой словарь может быть создан только на основе общих, сходных переживаний. Оруэлл цитирует Сэмюэля Батлера: «Лучшее искусство [то есть самая совершенная мысль в переносе] должно передаваться переживанием от одного человека к другому» (р. 12). Оруэлл считал, что наилучшей моделью для создания новых слов является семья.
«В каждой большой семье есть несколько слов, характерных именно для нее, – слов, которые были в ней созданы и обладают смыслом, который нельзя найти в словаре. Так, например, кто-то из членов семьи говорит: господин Смит – это такой-то человек, используя некоторые самодельные слова, и другие прекрасно это понимают. Именно общий опыт и общее восприятие позволяют семье изобретать такие слова. Конечно же, без этого общего восприятия слова не будут иметь смысла. Если вы у меня спрашиваете: “На что похож запах бергамота?” – я отвечаю: “В чем-то похож на запах вербены”, и, поскольку вы знаете запах вербены, вы немного приблизитесь к моему пониманию. Таким образом, метод изобретения слов – это метод аналогии, основанный на безошибочном общем знании» (1940, p. 9).
Коммуникативный процесс, характерный для длительной интенсивной психотерапии, очень похож на описанный Оруэллом процесс создания внутрисемейного языка. Значение определяется общим восприятием: интеллектуальным, эмоциональным, физическим и связанным с символическими образами и временем. Чтобы добиться этой общности языка, требуется очень много времени, так как этот процесс протекает медленно и понимание возникает постепенно. Понимание может оказаться «завязанным» на слове, фразе, звуке или эмоции, которые воспроизводились многократно, разными способами с едва различающимся смыслом. Двое людей находятся в процессе изучения языка, который в зависимости от уровня осознания является иностранным для одного из них или для обоих.
В психотерапии происходят значимые трансферентные взаимодействия, слова для которых создаются не сразу, а некие элементы которых, возможно, никогда не поднимутся до вербального уровня. Многие элементы довербального, доэдипова переноса в процессе лечения скорее просто теоретизируются, чем концептуализируются в вербальной форме. Другие элементы оказываются ближе к открытому выражению, хотя преимущественно на невербальном уровне. Так, например, Питер Блос (Blos, 1984), рассуждая об отношениях отцов и детей, сказал:
«Остаточное переживание доэдиповой привязанности сына к отцу по истечении подросткового возраста практически сходит на нет под воздействием сильного вытеснения. Это детское переживание, выходя на поверхность в процессе анализа, обычно не находит точных слов для своего выражения. Оно выражается скорее через аффективно-моторные каналы, такие, как не поддающиеся контролю слезы и рыдания, в то время как пациент испытывает муки от переполняющего его чувства любви и потери диадического отца. Мужчина в возрасте около шестидесяти лет в такой момент воскликнул, весь в слезах: “Почему я так любил своего отца, в конце концов у меня же была мать!”» (р. 318).
Похожим образом один из моих пациентов, мужчина, которому было уже под сорок, взял своих сыновей на выставку бойскаутов. Когда он стал рассказывать мне о скаут-мастерах и скаутах, он внезапно и неожиданно для самого себя вдруг разразился рыданиями. Обычно он себя хорошо контролировал, был обсессивным и крайне рациональным человеком. Ему вспомнился его собственный бойскаутский возраст и отношения с отцом; это были вытесненные и подавленные воспоминания. Ему в голову пришла мысль. Возможно, его отец, ригидный и не проявляющий внешних эмоций человек, который никогда не демонстрировал ему своей любви, нашел возможность показать эту любовь через поступки. Пациент говорил: «В процессе терапии я почувствовал, как словно из-под земли возникло все плохое, весь ужас… Я не представлял себе, что там была и любовь… стало значительно больнее, но в то же время и приятно, и я не понимаю своих чувств… но вместе с тем я вижу, что они все-таки есть».
Говоря о пациентах с серьезными расстройствами, проблемы которых выходят за рамки невротического конфликта, Балинт (Balint, 1968) подчеркивал, что регрессивный перенос сдвигается на такой уровень, где переживание пациента нельзя описать вербально. Этот уровень он назвал «базовым дефектом». Он выступает против немедленного «структурирования» этого материала. Вместо этого он предлагает дать пациенту возможность его пережить, а затем уже пытаться оформить возникшее переживание в словах и интерпретациях.
«Цель заключается в том, что пациент должен найти себя, принять себя и быть с собой в ладу, зная при этом, что у него есть шрам, базовый дефект, который нельзя “ликвидировать” путем анализа. Более того, ему следует дать возможность открыть свой собственный путь к миру объектов, а не показывать ему “правильный”, давая какую-нибудь глубинную или правильную интерпретацию… Кроме того, чтобы служить для пациента объектом, “признающим потребности” и, возможно, даже “удовлетворяющим потребности”, аналитик должен быть также объектом, «понимающим потребности» и способным при этом донести свое понимание пациенту» (р. 180–181).