Каждый шаг в развитии вызывает некоторую грусть, которую необходимо признать, пережить и найти ей место в душе. Начинающий ходить малыш часто испытывает потребность вернуться к матери для «эмоциональной подпитки». Покидая детский сад, заканчивая школу, вступая в брак и создавая семью, все мы проходим через потери любимых людей и любимых мест. Люди часто плачут на свадьбах и тогда, когда они очень счастливы.
Все лучшее, что предлагает терапия, взято из повседневной жизни. Постоянный фон трансферентно ориентированной терапии составляют различные компоненты нормального процесса горевания. Многие неадекватные защиты направлены на избегание переживания горя и печали и часто приводят к замещению этого чувства депрессией. Депрессия является защитой от печали.
По выражению Э. Бибринга, простое отреагирование – это одноактная терапия. Редко бывает так, что один всплеск печали может расчистить все хитросплетения давнишних характерологических установок и чувств. Тема печали и горя может быть встроена в отношения со многими людьми, складывающиеся в разные периоды жизни пациента. На интеграцию последствий этого ряда грустных переживаний в процессе терапии потребуется много времени. Результат интеграции часто неизвестен ни терапевту, ни пациенту. Рассмотрим замечания одного пациента после нескольких лет психотерапии:
«Когда я впервые несколько лет тому назад пришел к вам на прием, у меня не высыхали слезы, я много плакал и совершенно не понимал, почему я плачу. Наверное, это было как-то связано с потерей моей жены, Марии, но была еще какая-то более глубокая грусть. Мне понадобились годы, чтобы понять, что это было связано с вами… вы… блестящий, образованный и понимающий мужчина, который слушал меня. Вы были столь непохожи на моего отца, что я не мог вынести свои чувства. Я перестал об этом думать много лет назад, стал жестким и избегал всякой зависимости. Я не хотел признать, что все еще люблю его, все еще хочу, чтобы он или вы были тем отцом, которого я хотел… затем я испытал всю гамму связанных с вами сыновних чувств … и снова вернулись связанные с ним грусть и горечь… Теперь, имея этот опыт общения с вами, я понимаю, что могу достичь многого, чего хотел… но грусть по отношению к нему по-прежнему остается … в жизни не бывает такого периода, когда эти чувства не находятся в конфликте».
Этот краткий монолог сообщает нам о том, что понимание концентрировалось на различных элементах привязанности, но постоянным стержнем были печаль и грусть. Так возникает интеграция, которая становится частью души, а не какой-то заплаткой на месте истерзанного муками звена личности.
В процессе работы с невротическими пациентами, например, такими, как мужчина, о котором только что шла речь, главные темы печали и горевания возникают далеко не сразу. Симптомы и проблемы, которые приводят пациента к терапевту, могут быть, на первый взгляд, далекими от печали и защит против этого аффекта. Боязнь лифтов и толпы, невозможность выбрать между карьерой бизнесмена и юриста – все это может показаться весьма далеким от печали. Однако у пациентов, страдающих более серьезными расстройствами, первичные клинические проблемы сразу же ставят процесс переживания печали в центр терапии или же быстро возвещают о его наличии через сны и фантазии.
Молодой человек бросил занятия в колледже на первом году обучения. Он стал замкнутым и безразличным. Все прежде увлекавшие его интеллектуальные и спортивные занятия перестали его интересовать. Родители направили его к терапевту, и он стал посещать меня три раза в неделю. Множество сеансов проходило в молчании. Он курил, задавал саркастические вопросы, с вызовом выслушивал мои ответы и соблюдал таинственную, осуждающую и отстраненную позицию. Вместе с тем он продолжал регулярно приходить.
Постепенно из деталей и фрагментов у меня возникло впечатление, что он воспринимает меня, как своих родителей: ему казалось, что меня не затрагивают его чувства, поскольку я поглощен своими нарциссическими потребностями и нахожусь во власти низменных буржуазных интересов. Успешная терапия стала бы еще одним бриллиантом в моей психотерапевтической короне, так же как его блестящие успехи в учебе должны были потешить родительские чувства его матери и отца. Я постарался передать ему мои мысли по этому поводу, делая время от времени небольшие комментарии. Он продолжал пребывать в таинственном и скептическом состоянии, но тем не менее приходил регулярно.
Его сарказм и тревожная напряженность стали усиливаться после выходных дней и праздников. Наконец, я сделал довольно мягкую интерпретацию его страха, объяснив его тем, что я будто бы о нем забываю, как только мы расстаемся. Я добавил также, что, бессознательно сравнивая меня со своим отцом, он боялся, что я не приду на следующий сеанс (его отец был дипломатом, часто отсутствовал дома и нередко в последний момент сообщал о невозможности вернуться домой из командировки). Во время сеанса, последовавшего за этой интерпретацией, он рассказал сон, состоящий из двух частей. Он находится в отделении таможни нью-йоркского аэропорта. Там же он видит своего отца, но он не может сказать точно, здоровается он или прощается, уезжает или возвращается. Он чувствует тревогу, а затем оказывается в больничной палате. Он лежит на больничной койке и с ужасом наблюдает, что его тело становится все меньше и меньше, а сам он – все младше и младше. Наконец, он превращается в младенца и видит, что исчезает в огромном белом пространстве больничной стены. Вокруг нет никого, кто мог бы ему помочь.
В этом горестном излиянии обнаружились все темы, связанные с его поиском признания и в то же самое время страхом быть отвергнутым. Сон позволил нам выразить эти страхи в визуальной и метафорической форме в виде не только моих, а его собственных идей. Позже он рассказал, что этот сон был вариантом его повторяющегося детского сна. Эти темы присутствовали в процессе всего лечения, продолжавшегося почти восемь лет. Они углублялись, поскольку были связаны с неуклонно возрастающими трансферентными чувствами, актуальными жизненными проблемами и воспоминаниями прошлого.
Постоянным фоном терапии была его жажда близости и одновременный страх быть покинутым. Какой бы другой конфликт или другая защита ни составляли предмет нашего обсуждения, эта внутренняя тревога присутствовала все время. Хотя процесс завершения терапии начался с первой интерпретации, процесс излечения, без сомнения, пошел уже с того момента, когда пациент набрал номер моего телефона.
Безразличие и ощущение опустошенности, которые испытывал этот пациент, возникли вследствие его депрессивной защиты от переживания горя и печали. Он растворялся в небытии без психологического присутствия в его личности любимых людей.
Если в процессе переживания печали человек позволяет выйти на первый план своей тоске и любви к потерянным объектам, то они становятся частью его личности. Процесс переживания печали является основным источником идентификации, или, как заключил Фрейд в своей работе «Печаль и меланхолия», «на Я падает тень объекта» (Freud, 1917, р. 249). Когда этот молодой человек смог осознать, что он хотел получить от меня, в нем вновь всколыхнулось все то, что он хотел получить от своих отца и матери (а также от остальных значимых для него людей). Так, например, признание своего восхищения отцовской политической деятельностью и его пониманием истории позволило пациенту по достоинству оценить свои собственные интеллектуальные качества. Депрессию часто можно уподобить соломе, скрывающей в себе пшеничные зерна.
Защита от идентификации с любимым образом является частью ослабляющей человека депрессии. Из страха превратиться в шизоидного отца или в дезорганизованную нарциссическую мать пациент тормозит свое личностное развитие до полной стагнации. Лучше быть ничем, чем тем или иным воплощением столь ужасных качеств. Сфокусированное внимание терапевта пробудило в пациенте глубоко захороненное желание иметь хороших мать и отца.
Именно постоянное переживание печали в процессе терапии придает особую важность наличию у пациента базового доверия и по отношению к себе, и по отношению к терапевту. У невротических пациентов базовое доверие существует изначально. С пациентами, страдающими более серьезными расстройствами, требуется постоянно поддерживать необходимый уровень базового доверия.
Пациентка с умеренно выраженными паранойяльными чертами после смерти матери стала замкнутой и подозрительной. Это были именно те материнские качества, которые пугали ее больше всего. Пациентка не отдавала себе отчета в этом сходстве, но в то же время она не проявляла заметных признаков печали и горя. Когда я указал ей, как люди обычно реагируют на «юбилейные» даты, ее отстраненность, замкнутость и подозрительность весьма усилились. Вместо непосредственной реакции на потерю в форме переживания печали и горя, беспомощности и стремления к воссоединению с ушедшим любимым человеком она сохраняла связь с матерью через идентификацию с ней. Для нее это было безопасно; ей не требовалось признавать свою преданность. Со временем я постепенно смог показать ей, насколько сильно она любила мать. По многим причинам ее любовь всегда оставалась подавленной.
Первые стадии процесса переживания печали вызывают панику. Человек испытывает ужас и реальность огромной потери, беспомощность перед лицом того, что уже нельзя изменить. У ранимых людей горе порождает чувство ужасающего одиночества. Они боятся испытать безразличие к покидаемому (в своих фантазиях) человеку или даже к его смерти, поскольку хотят быть к нему как можно ближе. Под грузом такого напряжения невротичные пациенты становятся более невротичными, а психотики становятся более психотическими. «Лучше черт, которого мы знаем, чем тот, который нам неизвестен».
Печаль сближает человека с потерянным объектом, и эта близость порождает ощущение идентичности. Когда пациентка чувствовала свою близость с матерью, она боялась, что у нее е